обществе. Вообще разговор о высшем начальстве считается изящным и важным
разговором в остроге.
- Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то сменять едут, -
замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий и крайне
бестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.
- Задарит! - отрывисто возражает угрюмый седой арестант, уже
управившийся со щами.
- А и то задарит, - говорит другой. - Мало он денег-то награбил! До
нас еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской дочери жениться
хотел.
- Да ведь не женился: дверь указали; беден значит. Какой он жених!
Встал со стула - и все с ним. О святой все на картах продул. Федька
сказывал.
- Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.
- Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному: женись, а и
ночь коротка! - замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к разговору.
- Как же! Об тебе тут и речь, - замечает развязный парень из писарей.
- А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что
такого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из
Петербурга ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что
скажу.
- А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что ли? - скептически
заметил кто-то из толпы.
- Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто возьмет.
- Вестимо, толсто; по чину.
- Генерал всегда возьмет, - решительно замечает Квасов.
- Ты, что ли, давал ему? - с презрением говорит вдруг вошедший
Баклушин. - Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?
- Ан видал?
- Врешь.
- Сам соври.
- Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит, какого он
знает генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.
- Я генерала Зиберта видел, - как-то нерешительно отвечает Квасов.
- Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он тебе заглянул,
Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе со страху и
показалось, что генерал.
- Нет, вы меня послушайте, - кричит Скуратов, - потому я женатый
человек. Генерал такой действительно был на Москве, Зиберт, из немцев, а
русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все,
братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой
воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам
его камардин сказывал.
- В брюхе-то с воды-то небось караси завелись? - замечает арестант с
балалайкой.
- Ну, полно вам! Тут о деле идет, а они... Какой же это левизор,
братцы? - заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старик из
военных, бывший гусар.
- Ведь вот врет народ! - замечает один из скептиков. - И откуда что
берут и во что кладут? А и все-то вздор.
- Нет, не вздор! - догматически замечает Куликов, до сих пор величаво
молчавший. Это парень с весом, лет под пятьдесят, чрезвычайно
благообразного лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он сознает
это и этим гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу деньги
за лечение лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и много
видывал. Слова роняет, как будто рублем дарит.
- Это взаправду, братцы, - спокойно продолжает он, - я еще на прошлой
неделе слышал; едет генерал, из очень важных, будет всю Сибирь ревизовать.
Дело знамое, задарят и его, да только не наш восьмиглазый: он и сунуться к
нему не посмеет. Генерал генералу розь, братцы. Всякие бывают. Только я вам
говорю, наш майор при всяком случае на теперешнем месте останется. Это
верно. Мы народ без языка, а из начальства свои на своего же доносить не
станут. Ревизор поглядит в острог, да с тем и уедет, и донесет, что все
хорошо нашел...
- То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.
- А вечером другую фуру везет. Федька сказывал.
- Черного кобеля не отмоешь добела. Впервой, что ль, он пьян?
- Нет, это уж что же, если и генерал ничего не сделает! Нет, уж полно
ихним дурачествам подражать! - волнуясь, говорят промеж себя арестанты.
Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору бродят люди и
нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат, сохраняя
свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе больше важности.
Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаются
арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни,
но вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.
Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармам и запирали
на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали же все
никак не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет суетня,
разговоры, а иногда, как и зимой, бывают и майданы. Ночью наступает
нестерпимый жар и духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна с поднятой
рамой, но арестанты мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи
кишат мириадами. Они водятся у нас и зимою, и в весьма достаточном
количестве, но начиная с весны разводятся в таких размерах, о которых я
хоть и слыхивал прежде, но, не испытав на деле, не хотел верить. И чем
дальше к лету, тем злее и злее они становятся. Правда, к блохам можно
привыкнуть, я сам испытал это; но все-таки это тяжело достается. До того,
бывало, измучают, что лежишь, наконец, словно в лихорадочном жару, и сам
чувствуешь, что не спишь, а только бредишь. Наконец, когда перед самым
утром угомонятся наконец и блохи, словно замрут, и когда под утренним
холодком как будто действительно сладко заснешь, - раздается вдруг
безжалостный треск барабана у острожных ворот и начинается зоря. С
проклятием слушаешь, закутываясь в полушубок, громкие, отчетливые звуки,
словно считаешь их, а между тем сквозь сон лезет в голову нестерпимая
мысль, что так и завтра, и послезавтра, и несколько лет сряду, вплоть до
самой свободы. Да когда ж это, думаешь, эта свобода и где она? А между тем
надо просыпаться; начинается обыденная ходьба, толкотня... Люди одеваются,
спешат на работу. Правда, можно было заснуть с час еще в полдень.
О ревизоре сказали правду. Слухи с каждым днем подтверждались все
более и более, и наконец все узнали уже наверно, что едет из Петербурга
один важный генерал ревизовать всю Сибирь, что он уж приехал, что он уж в
Тобольске. Каждый день новые слухи приходили в острог. Приходили вести и из
города: слышно было, что все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать.
Толковали, что у высшего начальства готовят приемы, балы, праздники.
Арестантов высылали целыми кучами ровнять улицы в крепости, срывать кочки,
подкрашивать заборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать - одним
словом, хотели в один миг все исправить, что надо было лицом показать. Наши
понимали очень хорошо это дело и все горячее и задорнее толковали между
собою. Фантазия их доходила до колоссальных размеров. Собирались даже
показать претензию, когда генерал станет спрашивать о довольстве. А между
тем спорили и бранились между собою. Плац-майор был в волнении. Чаще
наезжал в острог, чаще кричал, чаще кидался на людей, чаще забирал народ в
кордегардию и усиленно смотрел за чистотой и благообразием. В это время,
как нарочно, случилась в остроге одна маленькая историйка, которая,
впрочем, вовсе не взволновала майора, как бы можно было ожидать, а,
напротив, даже доставила ему удовольствие. Один арестант в драке пырнул
другого шилом в грудь, почти под самое сердце.
Арестант, совершивший преступление, назывался Ломов; получившего рану
звали у нас Гаврилкой; он был из закоренелых бродяг. Не помню, было ли у
него другое прозвание; звали его у нас всегда Гаврилкой.
Ломов был из зажиточных т-х крестьян, К-ского уезда. Все Ломовы жили
семьею: старик отец, три сына и дядя их, Ломов. Мужики они были богатые.
Говорили по всей губернии, что у них было до трехсот тысяч ассигнациями
капиталу. Они пахали, выделывали кожи, торговали, но более занимались
ростовщичеством, укрывательством бродяг и краденого имущества и прочими
художествами. Крестьяне на полуезда были у них в долгах, находились у них в
кабале. Мужиками они слыли умными и хитрыми, но наконец зачванились,
особенно когда одно очень важное лицо в тамошнем крае стал у них
останавливаться по дороге, познакомился с стариком лично и полюбил его за
сметливость и оборотливость. Они вдруг вздумали, что на них уж более нет
управы, и стали все сильнее и сильнее рисковать в разных беззаконных
предприятиях. Все роптали на них; все желали им провалиться сквозь землю;
но они задирали нос все выше и выше. Исправники, заседатели стали им уже
нипочем. Наконец они свихнулись и погибли, но не за худое, не тайные
преступления свои, а за напраслину. У них был верстах в десяти от деревни
большой хутор, по-сибирски заимка. Там однажды проживало у них под осень
человек шесть разбойников-киргизов, закабаленных с давнего времени. В одну
ночь все эти киргизы-работники были перерезаны. Началось дело. Оно
продолжалось долго. При деле раскрылось много других нехороших вещей.
Ломовы были обвинены в умерщвлении своих работников. Сами они так
рассказывали, и весь острог это знал: их заподозрили в том, что они слишком
много задолжали работникам, а так как, несмотря на свое большое состояние,
были скупы и жадны, то и перерезали киргизов, чтобы не платить им долгу. Во
время следствия и суда все состояние их пошло прахом. Старик умер. Дети
были разосланы. Один из сыновей и его дядя попали в нашу каторгу на
двенадцать лет. И что же? Они были совершенно невинны в смерти киргизов.
Тут же в остроге объявился потом Гаврилка, известный плут и бродяга, малый
веселый и бойкий, который брал все это дело на себя. Не слыхал я, впрочем,
признавался ль он в этом сам, но весь острог был убежден совершенно, что
киргизы его рук не миновали. Гаврилка с Ломовым еще бродягой имел дело. Он
пришел в острог на короткий срок, как беглый солдат и бродяга. Киргизов он
зарезал вместе с тремя другими бродягами; они думали сильно поживиться и
пограбить в заимке.
Ломовых у нас не любили, не знаю за что. Один из них, племянник, был
молодец, умный малый и уживчивого характера; но дядя его, пырнувший
Гаврилку шилом, был глупый и вздорный мужик. Он со многими еще допрежь того
ссорился, и его порядочно бивали. Гаврилку все любили за веселый и складный
характер. Хоть Ломовы и знали, что он преступник, и они за его дело пришли,
но с ним не ссорились; никогда, впрочем, и не сходились; да и он не обращал
на них никакого внимания. И вдруг вышла ссора у него с дядей Ломовым за
одну противнейшую девку. Гаврилка стал хвалиться ее благосклонностью; мужик
стал ревновать и в один прекрасный полдень пырнул его шилом.
Ломовы хоть и разорились под судом, но жили в остроге богачами. У них,
видимо, были деньги. Они держали самовар, пили чай. Наш майор знал об этом
и ненавидел обоих Ломовых до последней крайности. Он видимо для всех
придирался к ним и вообще добирался до них. Ломовы объясняли это майорским
желанием взять с них взятку. Но взятки они не давали.
Конечно, если б Ломов хоть немного дальше просунул шило, он убил бы
Гаврилку. Но дело кончилось решительно только одной царапиной. Доложили
майору. Я помню, как он прискакал, запыхавшись и, видимо, довольный. Он
удивительно ласково, точно с родным сыном, обошелся с Гаврилкой.
- Что, дружок, можешь в госпиталь так дойти али нет? Нет, уж лучше ему
лошадь запречь. Запречь сейчас лошадь! - закричал он впопыхах
унтер-офицеру.
- Да я, ваше высокоблагородие, ничего не чувствую. Он только слегка
поколол, ваше высокоблагородие.
- Ты не знаешь, ты не знаешь, мой милый; вот увидишь... Место опасное;
все от места зависит; под самое сердце угодил, разбойник! А тебя, тебя, -
заревел он, обращаясь к Ломову, - ну, теперь я до тебя доберусь!.. В
кордегардию!
И действительно добрался. Ломова судили, и хоть рана оказалась самым
