радость. Где-то рядом печаль. Эмоции ползают вокруг как экзотические
насекомые или даже нет - как черви, которые заводятся в падали. Мне все еще
кажется, что я мыслю словами. а самом деле это не так. Слова мыслят сами по
себе. Река, имя которой - язык течет мимо меня, снаружи. Я - внутри, но и
там меня нет. Слова парят в облаках, тревожно перекликаясь, как птицы,
внезапно потерявшие землю. Крохотный мир под голубым небом приходит в
движение.
Чужие слова обваливаются лавиной. Мне очень тяжело. Меня буквально
сдавливает со всех сторон. Кажется, я вновь обретаю тело, и вместе с телом
- боль. Сейчас, когда я еще слишком далеко - это лишь воспоминание о боли,
тупое, гнетущее воспоминание. о я возвращаюсь, и боль возвращается вместе
со мной, вместе со страхом и отчаянием. Я - дохлая муха, сохранившее
сознание и память о смерти, о внезапно навалившейся тяжести, вдавившей меня
в подоконник. Мои кишки давно уже высохли на солнце, но я все еще помню
боль раздираемого чужеродной тяжестью брюшка и треск ломающихся крыльев.
Кажется, я упал откуда-то сверху. Потолок слишком далеко. Тяжесть сжимает
виски. Я не чувствую рук и ног! Как будто их отделили, пока я спал, или
меня отделили от них. Это что-то со зрением. Я все вижу неправильно. ет,
руки вот они, на месте, лежат вдоль туловища. Я пытаюсь поднять их, но
усилие замирает где-то в плечах. Возле горла застыл какой-то комок. Я не
могу говорить, двигаться, шевелить головой. Я раздавлен невидимой тяжестью.
Да что же это такое, в самом деле! Я собираю силы, которые словно утекают в
решето, и пытаюсь поднять руку. Сознание пронизывает боль рвущихся тканей.
Что со мной? Я оторвал себе руку... нет, нет, вот она - перед глазами, я ее
вижу. Пытаюсь пошевелить пальцами. Удалось, но как! Пальцы - словно ржавые
гнилые шарниры с обвисшими на них клочьями плоти... ет, это только кажется.
Кажется, я могу шевелить рукой. Рука - как электрический шнур, подключающий
меня к реальности. Я чувствую, как по телу бежит ток. Вторая рука и ноги
пробуждаются к жизни. Откуда столько боли? Теперь я могу извиваться, как
большая раздувшаяся ящерица и стонать.
- Саша, что с тобой? у скажи хоть что-нибудь, не молчи! Я чувствую,
как меня трясут и спрашивают о чем-то, пытаясь услышать сразу два моих
голоса: голос тела и голос разума.
- Что ты чувствуешь?
- Как будто все - не мое. Тело, конечности.
Она смотрит на меня с сомнением, но в моих улыбающихся глазах плещется
рыба отчаяния.
- Я не могу объяснить... Понимаешь, меня как будто расчленили, а потом
собрали заново. Вначале было больно, потом все прошло, срослось, но память
о боли осталась.
- ...
- Это как... помнишь, в фильме "Реаниматор"... - Она, конечно, не
понимает.
- Ты знаешь, этой ночью я видел один сон...
- Сон?
- Да, странный сон.
- Ты все время видишь сны, и все они - какие-то странные. Ты уверен,
что это не заразно?
- Что, сновидение?
- Да. - Марина стояла у открытого окна и курила. Когда она стряхивала
пепел, мне было видно как дрожат ее руки.
- По-моему, не заразно. о это все равно вредно.
- В каком смысле?
- Понимаешь, это выбивает почву из-под ног. В конце концов это чревато
такой параноидальной тенденцией: если ты наблюдаешь во сне фантомы
собственного сознания, то где доказательства того, что ты сам не являешься
таким же фантомом?
- А такие доказательства в принципе существуют?
- Нет.
За окном рассветало, но бессонная ночь и кофе в моем желудке стояли в
глазах квинтэссенцией безразличия. Мне было все равно, что дождь поливает
облезлые деревья, и лужи пузырятся, как варенье в большом железном тазу.
Бесформенный утренний сумрак больше всего напоминал кадр из старого
чернобелого кино, но сегодня я был не в духе и потому остался равнодушен к
любимой разными истеричными неудачниками романтической ностальгии. Я так и
не смог понять, что общего находят они между "очей очарованьем" Пушкина и
собственным болезненным трансом при виде низких облаков и мелкого дождя.
Словом, это была мрачная погода даже для весны. Меня не покидало
ощущение, что тучи собираются над нами не только на небе, и традиционная
майская гроза, возможно, полыхнет молниями в самых человеческих душах. Я
смотрел, как мокнет за окном наш плот. Это еще сильнее обострило ощущение
абсурдности происходящего. В наушниках крутились вагнеровские валькирии на,
несущиеся сквозь аэр на крыльях оркестра чешской филармонии.
Меня охватило злое вдохновение, и я сел за бумагу. Я обещал закончить
рассказ к выходным, и, в общем, неплохо потрудился за эту ночь. о в сюжете
что-то было не так. Охваченный холодным презрением, я швырнул из открытого
окна в кусты недопитую бутылку коньяка и начал перекраивать весь текст с
начала, вычеркивая усталый ночной либерализм. Мне хотелось попрать ногами
все те похолодевшие трупы, в которые успели превратиться герои. Я не
испытывал сомнений; те, что владели мною в течение ночи, исчезли без следа.
Мне казалось, будто я прозреваю сейчас, в одном неизъяснимом миге, всю
наполненность бытия. Музыка Вагнера вполне захватила меня, мне казалось,
что это не он, а я иду под проливным дождем в мае 1872 года по дороге
Байрейт. Если этой ночью я был доктором Франкенштейном, то теперь меня
тошнило от вида всех этих полумертвых зомби. Словом, я отпустил всех на
волю и позволил жить так, как они хотят. Я дал им свободу, болезненно
ощущая, что сам, напротив, все более превращаюсь в актера, который играет
бессмысленную роль. Вместе с тем я был уверен, что за пеленой абсурда есть
какой-то скрытый, высший смысл, еще не ведомый мне, и что смысл этот
раскрывается ни в чем ином, как в долге, который я добровольно возложил на
собственные плечи.
Через два часа Марина принесла чай. Я не слышал, как она вошла, и
только когда она поставила поднос передо мной на стол, я оторвался от листа
и посмотрел на нее своими красными глазами.
- Я все думаю о том сне.
- Ты мне так его и не рассказал. Расскажешь?
- Да. - Мне вдруг стало холодно. - Давай затопим печку?
- Зачем? У нас же есть обогреватель.
- Наверное, он не работает. - Я бросил взгляд на запотевшее окно. - е
в этом дело. Ты не понимаешь. Это не тот холод, о котором ты думаешь, даже
не озноб.
- Да?
- Да. Это другой холод, совсем другой.
- Холод - он один и тот же.
- еправда.
- Я тебя не понимаю. - Она подошла к окну и прислонилась лбом к
стеклу.
- Я хотел сказать - это внутренний холод.
- Тогда печка тебе уже не поможет. Тогда ты - труп. - Я ждал, но
зыбкое ее отражение в стекле так и не улыбнулось.
- у, может быть, но все же я так не думаю.
- Ты опять писал всю ночь?
Я не ответил.
- Ты расскажешь свой сон?
- Расскажу.
И я рассказал ей свой сон про человека, который жил в комнате с
зеркальным окном. Это было не совсем окно. а самом деле это было большое
зеркало, вставленное в оконную раму. Изображение в этом зеркале было
какимто размытым, так что у смотрящего всегда могли возникнуть сомнения,
действительно ли он видит самого себя или это фантом, нарисованный его
воображением. Зато в нем можно было увидеть нечто такое, что невозможно
увидеть в обычных домашних зеркалах. Тому, кто смотрел в него, оно
показывало, переставая быть плоским и обретая объем, его самого, но как бы
во временной проекции. Пока на поверхности болталась смутная тень
настоящего, в глубине разворачивались, повинуясь желанию смотрящего,
объемные, живые портреты его прошлого и будущего. Еще одна особенность
зеркала заключалась в том, что образы в нем тоже могли видеть. Старик или
ребенок, смотрящие изнутри, могли видеть отражение смотрящего - ту самую
расплывчатую тень на поверхности стекла. А поскольку тень соединяла их
взгляды: подобно вершине треугольника, то они вполне могли видеть и друг
друга - до тех пор, пока тот, кто смотрит, оставался перед зеркалом.
Другими словами, - посетила меня мысль, - человек каким-то образом свободен
от времени. Пока он стоит, неподвижно глядя в зеркало, он способен видеть
свое настоящее как часть многогранника. Вершина, с которой он смотрит,
постоянно движется, тем самым в обычном состоянии мы не способны воспринять
всей фигуры, но стоит нам замереть, как она предстает в своей
завершенности. Мы каждый миг творим свое будущее и свое прошлое, и осознать
это - значит на миг провалиться в зазор между причиной и следствием. В
противном случае мы просто толкаем свою жизнь в гору, как Сизиф - свой
камень, а ведь чтобы это делать, нужно забыть обо всем и придать этому
занятию смысл. В своем сне я все время думал о том, как соединить вершины
многоугольника нашего бытия. Я чувствовал, что если это удастся, то я смогу
заглянуть в глаза истине. ужно было остановить движение и собрать все
воедино. У Кёрая есть хокку:
Пахарь мотыгою бьет...
А кажется, он неподвижен
В дымке весенних полей.
Мне показалось, что японский поэт уловил ту самую неподвижность, в
которой раскрывается наше бытие. о это - искусство. А в жизни...
- Разве в жизни это невозможно? - Кажется, ее тронул мой странный сон.
- Возможно, но для этого нужно что-то иное, чем жизнь. Например,
смерть. - Сказав это, я почувствовал, что нашел ответ на загадку, которую
загадал мне во сне человек из комнаты с зеркальным окном. Ответом была
смерть, ибо она похожа на пучок прутьев, слитых и связанных веревкой.
Я улыбнулся, но сейчас же спрятал свою улыбку, ощутив внезапную
тяжесть, сдавившую мой мозг. Отхлебнув из чашки, я заметил, что чай уже
почти остыл.
Неожиданно я пожалел, что выкинул коньяк. "Может, спуститься?
Подобрать, пока не поздно?". В некоторые моменты жизни становится так
тоскливо, особенно без коньяка, что невольно начинаешь думать о вечном:
- Когда мы поедем?
Это вопрос напрашивался и я ждал его. Мне не хотелось отвечать.
Напротив. Мне хотелось сидеть в этом кресле, мечтая о недопитой бутылке
коньяка. Я посмотрел на Марину. Она сковывала меня, пытаясь захлопнуть в
одном и том же сне, том самом сне, в который она превратила собственную
жизнь. Она пробуждала во мне желание быть хорошим, киской, пупсиком. Это
было очень удобно, хотя и означало - потерять свободу, за которую я так
упорно боролся всю мою жизнь. Стать шестеренкой и войти в зацепление с
внутренним механизмом того мира, который она построила для меня. о абсурд,
который начался вместе с наводнением, а может быть, еще раньше, уже задавал
свою непредсказуемую логику развертывания событий. Эта логика заставила
меня сколотить плот; внезапно я понял, что должен дойти до конца, где меня
будет ждать тот самый пирог с неожиданной начинкой, о которой мы все так
мечтаем в детстве перед накануне наших дней рождения, и которая на поверку
всегда оказывается капустой, картошкой или, в лучшем случае, курагой или
вишней. Поэтому я ответил:
- Сегодня.
Она молчала, сосредоточено размешивая ложечкой сахар. Я тоже молчал.
- Мне нездоровится.
- ?
- С утра болит голова.
- Выпей... аспирину.
- Уже выпила.
- И как, помогло?
Это был бессмысленный разговор между делом. Из-за туч выглянуло робкое
солнце, и мне очень хотелось толковать это как знак. Я встал, надел сапоги
и пошел на улицу, крепить к плоту палатку.
3.
Направлением нашего движения был запад. Чтобы не сбиться с пути, я
останавливался и сверялся по компасу, а затем снова впрягался и тащил за
собой плот, проверяя дорогу шестом. До прихода усталости я любовался
природой, необычным затопленным ландшафтом с торчащими прямо из воды
деревьями и отражением чистого неба с белыми дракончиками облаков. Во всем
этом было что-то неземное; я впал в оцепенение, сковавшее мое сознание.
Иллюзия путешествия по какой-то иной реальности была полной; я ощутил
эйфорию и огромный творческий подъем. Слова складывались в строки, строки -
