различаются между собой.
____________________
11 Письмо суверенности не является ни истинным, ни ложным, ни
правдивым, ни неискренним. Оно чисто фиктивно - в том смысле этого
слова, который упускается классическими оппозициями истинного и
ложного, сущности и видимости. Оно ускользает от всякого
теоретического или этического вопроса. И одновременно оно подставляет
таким вопросам свою низшую сторону, с которой, по словам Батая, оно
соединяется в труде, дискурсе, смысле. ("Я думаю, что писать меня
заставляет опасение сойти с ума", Sur Nietzsche). Если брать эту
сторону, тогда нет ничего легче и ничего законнее вопроса о том,
"искренен" ли Батай. Сартр и задает его: "И вот этот призыв потерять
себя без расчета, без возврата, без спасения. Искренен ли он?" (l.c.,
p.162). Чуть ниже: "Ведь в конце-то концов г.Батай пишет, он занимает
некий пост в Национальной библиотеке, он читает, занимается любовью,
ест" (p.163).
12 C; объекты науки оказываются тогда "эффектами незнания". Эффектами
бессмыслицы. Как, например, Бог - в качестве объекта теологии. "Бог
также есть некий эффект незнания" (там же).
Поскольку феноменология духа (и феноменология вообще) соотносит
последовательность фигур феноменальности с неким знанием смысла,
которое всегда уже возвещено заранее, она соответствует ограниченной
экономии: ограниченной товарными стоимостями, как мы могли бы сказать,
воспользовавшись терминами ее определения, - "науке, занимающейся
использованием богатств", ограничивающейся смыслом и конституированной
стоимостью объектов, их кругообращением. Кругообразность абсолютного
знания могла бы управлять, могла бы охватить лишь это кругообращение,
лишь этот кругооборот воспроизводительного потребления. Абсолютные
производство и разрушение стоимости, избыточная энергия как таковая
(та, что "может быть лишь потеряна без малейшей цели и, следовательно,
без всякого смысла") - все это ускользает от феноменологии как
ограниченной экономии. Последняя может определить различие и
негативность только как стороны, моменты или условия смысла: как труд.
А бессмыслица суверенной операции не является ни негативом, ни
условием смысла, даже если она есть также и это, и даже если имя ее
позволяет нам это расслышать. Она не является каким-то запасом смысла.
Она стоит по ту сторону оппозиции позитива и негатива, потому что акт
истребления, хотя и приводит к утрате смысла, все-таки не выступает
негативом присутствия: сохраняемого, соблюдаемого и наблюдаемого в
истине своего смысла (т.е. bewahren). Подобный разрыв симметрии должен
распространить свои эффекты на все цепочки дискурса. Понятия всеобщего
письма могут читаться лишь при условии того, что они выносятся, сдви-
гаются за пределы альтернатив симметрии, которой они, однако, кажутся
охваченными и в которой они известным образом должны по-прежнему
удерживаться. Стратегия [суверенного письма] играет на этом захвате и
этом выносе за пределы. Например, если учесть этот комментарий
бессмыслицы, тогда то, что указывает на себя в замкнутом пространстве
метафизики как на нестоимость, в то же время отсылает по ту сторону
оппозиции стоимости и нестоимости, по ту сторону самого понятия
стоимости, так же как и понятия смысла. То, что указывает на себя как
на мистическое, чтобы потрясти безопасность дискурсивного знания, в то
же время отсылает по ту сторону оппозиции мистического и
рационального13. (...) То, что указывает на себя как на внутренний
опыт, не является внутренним опытом, потому что не соотносится ни с
каким присутствием, ни с какой полнотой, но лишь с тем невозможным,
которое он "испытывает" в пытке. Прежде всего, опыт этот не является
внутренним: если он и кажется таковым благодаря тому, что не
соотносится ни с чем другим, ни с каким вовне, иначе как на манер
неотношения, тайны и разрыва, то в то же время он весь целиком
выставлен - для пытки: нагой, открытый внешности, лишенный запаса или
внутреннего сознания, глубоко поверхностный.
Под эту схему можно было бы подвести все понятия всеобщего письма
(понятия науки, материализма, бессознательного и т.д.). Предикаты
здесь не для того, чтобы хотеть-сказать, высказать или обозначить
нечто, но для того, чтобы заставить смысл скользить, чтобы изобличить
его или от него отклониться. Это письмо не обязательно производит
какие-то новые понятийные единицы. Его понятия не обязательно
отличаются от классических понятий какими-то маркированными чертами в
форме существенных предикатов: отличаются они различиями в силе,
высоте и т.д., которые сами квалифицируются таким образом лишь
метафорически. Традиционные имена сохраняются, но поражаются
различиями между высшим и низшим, архаическим и классическим14 и т.д.
____________________
13 Чтобы определить тот пункт, в котором он расходится с Гегелем и
Кожевым, Батай уточняет, что им понимается под "сознательным
мистицизмом", стоящим "по ту сторону классического мистицизма":
"Атеистический мистик, сознающий себя, сознающий, что он должен
умереть и исчезнуть, станет жить, по словам Гегеля, относящимся,
очевидно, к нему самому, в "абсолютной разорванности"; но для того
речь идет лишь о каком-то периоде: в противоположность Гегелю, он не
вышел бы оттуда - "глядя Негативу в лицо", он никогда не может
переложить его в Бытие, отказывается делать это и удерживается в
двусмысленности" ("Hegel, la mort et la sacrifice").
14 Здесь вновь различие важнее содержания терминов. И эти две серии
оппозиций (высшее : низшее, архаическое : классическое) нам следует
связать с той, что мы видели выше, говоря о поэтике (суверенное
неподчинение : помещение : подчинение). (...) Различие между высшим и
Это единственный способ отметить внутри дискурса то, что отделяет
дискурс от его избытка (l'excedent).
Однако письмо, в котором действуют эти стратагемы, не состоит в
подчинении понятийных моментов тотальности какой-нибудь системы, в
которой они под конец обрели бы смысл. Речь не идет о подчинении
скольжений, различий дискурса и игры синтаксиса целостности какого-то
предвосхищенного дискурса. Совсем напротив. Если для надлежащего
чтения понятий всеобщей экономии игра различий совершенно необходима,
если каждое понятие должно быть заново вписано в закон его
собственного скольжения и соотнесено с суверенной операцией, мы, тем
не менее, не должны превращать эти требования в подчиненный момент
какой-то структуры. Именно между этими двумя рифами и надлежит
провести чтение Батая. Оно не должно изолировать понятия, как если бы
те были своим собственным контекстом, как если бы мы могли непо-
средственно услышать в их содержании, что хотят сказать такие слова,
как "опыт", "внутренний", "мистический", "труд", "материальный",
"суверенный" и т.д. Ошибка здесь состояла бы в том, что за
непосредственность чтения принималась бы слепота к традиционной
культуре, которая сама хотела бы выдать себя за естественную стихию
дискурса. Но и наоборот, мы не должны подчинять внимание к контексту и
различия в обозначении какой-то системе смысла, допускающей или
обещающей абсолютное формальное господство. Это означало бы изгладить
исступление бессмыслицы и отпасть в замкнутое пространство знания:
означало бы опять же не читать Батая. (...) Суверенная операция
подвешивает также и такое подчинение, которое выступает в форме
непосредственности. Чтобы понять, что и в этом случае она, тем не
менее, не включается в труд и в феноменологию, нам надлежит выйти из
философского логоса и помыслить немыслимое. Как осуществить
трансгрессию одновременно и опосредованного, и непосредственного? Как
выйти за пределы "подчинения" смыслу (философского) логоса в его
тотальности? Может быть - с помощью высшего письма: "Я пишу, чтобы
аннулировать в себе самом игру подчиненных операций (это, в общем и
целом, излишне)" (MM). Всего лишь может быть, и "это, в общем и целом,
излишне", потому что письмо это не должно обнадеживать нас ни в чем,
оно не дает нам никакой достоверности, никакого результата, никакой
выгоды. Оно абсолютно авантюрно: это какой-то шанс, а не техника.
Трансгрессия нейтрального и смещение Aufhebung.
Оказывается ли письмо суверенности по ту сторону классических
оппозиций белым или нейтральным? Мы могли бы так подумать, поскольку
оно не может высказать ничего иначе, как в форме ни то, ни это. Не
есть ли это одна из черт, сближающих мышление Батая с мышлением
Бланшо? И не предлагает ли нам сам Батай некое нейтральное познание?
"Это познание, которое можно было бы назвать освобожденным (но которое
мне больше нравится называть нейтральным), есть использование некоей
функции, оторванной (освобожденной) от рабства, из которого она
проистекает... она соотносит известное с неизвестным" (см. выше). Но
здесь мы должны внимательно обдумать тот факт, что нейтральным
выступает не суверенная операция, но дискурсивное познание.
Нейтральность имеет негативную сущность (ne-uter), она есть негативная
сторона трансгрессии. Суверенность не является нейтральной, даже если
в своем дискурсе она и нейтрализует все противоречия или оппозиции
классической логики. Нейтрализация эта производится в рамках познания
и синтаксиса письма, но она соотносится с неким суверенным и
трансгрессивным утверждением. Суверенная операция не довольствуется
нейтрализацией в дискурсе классических оппозиций; в высшей форме
"опыта" она осуществляет трансгрессию законов и запретов, образующих
систему с дискурсом и даже с работой нейтрализации. Спустя двадцать
страниц после того, как он предложил "нейтральное познание", Батай
пишет: "Я утверждаю возможность нейтрального познания? Моя
____________________________________________________________
низшим - не что иное как аналогия различия между архаическим и
классическим. И ни то, ни другое не должно пониматься классическим,
или низшим, образом. Архаическое не есть то изначальное или
аутентичное, которое определяется философским дискурсом. Высшее не
противопоставляется низшему как большое малому, высокое низкому (...).
суверенность встречает его во мне как поющая птица и нисколько не
признательна мне за мой труд".
Но и разрушение дискурса не есть какая-то простая, изглаживающая
нейтрализация. Оно множит слова, устремляет их друг на друга, также и
истребляет их в ходе бесконечной и безосновательной подстановки, чье
единственное правило - суверенное утверждение игры вне смысла. Не
сдержанность или отступление в себя, нескончаемый шепот какой-то белой
речи, изглаживающей следы классического дискурса, но род потлача
знаков, сожигающего, истребляющего, расточающего слова в веселом
утверждении смерти: жертвоприношение и вызов15. (...)
Но эта трансгрессия дискурса (и, как следствие, закона вообще: дискурс
способен полагать себя, лишь полагая норму или ценность смысла, т.е.
стихию законности вообще), как и всякая трансгрессия, должна некоторым
образом сберегать и подтверждать то, за пределы чего она выходит. Это
единственный способ утвердить себя в качестве трансгрессии и таким
образом достичь священного, которое "дается в насильственном акте
вторжения". Описывая в Эротизме "противоречивый опыт трансгрессии и
запрета", Батай добавляет одно примечание к следующей фразе: "Но
трансгрессия отличается от "возвращения к природе": она снимает
