В роду у меня не было знаменитостей: музыкантов, писателей, политических или
каких-то других деятелей. Не было также их знавших или знавших их знавших и т.
д. Это может выстраиваться до бесконечности. Так в семье моей первой жены
гордились знакомством с семьей, в доме которой бывала Анна Ахматова.
Мой отец - первый, кто из нас приблизился к известным людям, но не задержался
возле них. В памяти сохранились снисходительно-иронические интонации его
рассказов о его детских встречах с ними: о Л. Кассиле, Маршаке, С. Гудзенко,
Пастернаке. Для него они все были равны, это были люди, о которых в разной
степени говорили.
Папину иронию я очень рано стал воспринимать как направленную на самого
рассказчика. К самоиронии добавлялось удивление, и тоже собой, тем, что с ним
такое могло случиться. Рассказывая, папа стеснялся, словно бы речь шла о
чем-то очень неприличном.
И одновременно в папиных речах сквозило что-то униженно-восхищенное по
отношению к людям, которые его приняли. Красково, Удельная и Овражки
ограничивали мою географию во времена моего детства.
В Красково жила мама бабули, бабушка беленькая. Это так у нас и называлось:
"пойдем к бабушке беленькой". Позднее, после ее скорой для меня смерти, -
"пойдем, помнишь, где бабушка беленькая, мы еще ходили". К этому времени там
оставалось несколько ее дочерей и бабулина племянница, а моя троюродная
сестра, Ниночка. В Красково же жила и оттуда к нам сама приходила слепая тетя
Феня.
В Удельную бабуля регулярно отправлялась на электричке "в баню", сначала одна,
а затем, постарев, в сопровождении дочери, мамы для меня. В Овражках, отдельно
от остальных, жила в своем доме с сыном Юрой самая младшая и любимая из
бабулиных сестер, моя "тетя Клава".
Путь в Овражки и Красково, насколько я сейчас помню, но, может быть, это было
и не так, - по одному и тому же горячему, приятно пружинящему под сандалями
шоссе, только в разные стороны. Дело происходит в моих воспоминаниях
обыкновенно летом. Картина Красково времен моего раннего детства - густо
заросшая травой местность. Ни домов, ни необходимых в этом случае заборов в
моих воспоминаниях нет. Проблуждав, мы попадали во двор беленькой бабушки,
который, таким образом, оказывался единственным. Трава была "высоченная". В
ней петляют светлые дорожки, а по сторонам - алфавит телеграфных столбов.
Позднее, когда я уже ездил в Москву, этому образу Красково противоречил
другой, из окна поезда: тесно выстроенные дома, объединенные общим забором, с
крошечными садиками за ним и недостаток пустого пространства.
Два образа Красково не обнаруживали между собой ничего общего. Это были два
разных места, которые у меня никак не получалось связать, несмотря на их
повторенное название.
Скрипнув, в кровати, стоящей на возвышении, бабушка беленькая поднимается,
сначала на локте, потом спускает ноги. Воспоминание - из тех застывших и
нерасчлененных, каждое из которых сначала кажется самым первым, а потом
выясняется, что их много таких же, равноправных и сопротивляющихся хронологии.
Она нас о чем-то спрашивает. Меня тоже заставляют ей отвечать.
Вероятно, меня тяготят ее присутствие и разговор, который мы ведем с ней по
обязанности. Не зная, куда себя деть, я мыкаюсь по душной, закупоренной
комнате, наверняка, с неизменным буфетом, круглым столом посередке под
скатертью и горшками с цветами на подоконнике, за которыми не видно улицы. И
жду не дождусь, когда можно будет выбраться в соседнюю, где нас ждет угощение.
Но, скорее всего, таких сложных ощущений у меня в три года быть не могло. Они
- результат уже более поздних моих догадок лет в двенадцать, когда впервые
оформилось что-то похожее на ранние воспоминания.
Бабуля сестер не любила. Считала их "дурами" и ленивыми, которые ничего не
знали, ничем не интересовались, даже за собой не могли следить как следует, не
выучились ни на кого. "Мне-то простительно. Мать и отец - в поле или по
хозяйству, а я с этими. Мне из-за них и школу бросить пришлось", -
рассказывала бабуля. Простить сестрам то, что она необразованная и без
профессии, она не могла. Тем не менее считала своим долгом у них бывать и
после смерти матери, хотя с каждым годом реже.
Возможно, поэтому и я их не помню по отдельности. Их должно было быть три или
четыре, а они для меня все сливаются в старшей из них, но для бабули все равно
же младшей - высокой и высохшей старухе, с несколькими разнообразно торчащими
изо рта желтыми зубами. "Даже зубы себе вставить не могут", - говорила бабуля,
тоже их не различая. Определение "старуха" к ней самой очень долго было трудно
применимым: она выглядела моложе сестер, брюхастая и с ослепительной
пластмассой во рту.
Обилие подписных собраний сочинений русских и нерусских классиков в
малаховском рассохшемся шкафу предназначалось дочери Юлечке, маме для меня,
тогда еще студентке, но использовалось и ею самой. Прочитала всего Бальзака и
хорошо, кажется, помнила. О Горьком отзывалась пренебрежительно: "Да я все это
без него и так знаю." А самым большим ее переживанием было то, что в свое
время не занялась латынью, иначе бы сейчас хоть в аптеке работала.
В рассказах бабули о ее жизни "до меня" время от времени появлялась странная
фигура мужчины с высшим образованием, который ее уговаривал учиться, пока
молодая и еще не поздно. О ее отношениях с ним у меня в детстве вопроса не
возникало, а сейчас я на него не могу ответить.
С бабулиными же вставными зубами связан вот какой эпизод, ее тогда очень
обидевший. Однажды она пошла в магазин, меня с ней не было. Она нам все это
пересказывала, вернувшись. Незнакомая маленькая пожилая женщина в очереди,
плененная блеском бабулиных протезов, воскликнула: "Ах, да какие же у Вас еще
зубки!" Рассказывая, приседала, изображая, с руками между колен, так что можно
было с вероятностью судить и о размерах спросившей.
А другая, рядом стоящая, на это холодно заметила: "Да вставные же, не видно
разве." - "О!" - был в ответ разочарованный выдох первой. "Ну зачем? Кто ее за
язык-то тянул? - не успокаивалась бабуля. - Смолчать нельзя было? Нет,
обязательно надо все испортить." В стакане с водой, куда на ночь она опускала
зубы, к утру плавали вымытые из них хлебные крошки. Перевернутые красные
раковины под водой я потрогать боялся.
Кем приходилась бабуле тетя Феня, я также никогда не знал. Есть люди, которые
будто бы родятся вместе с обращением к ним: "баба Женя", "молодой человек" (а
он уже давно не молод), "Олег" и "на ты". Старенькая, невесомая с виду и
приятно пахучая тетя Феня навсегда осталась "тетей".
У нее были очки с толстенными стеклами. Но и в них она видела только, как
говорила, границу между небом и землей. Как она до нас добиралась, оставалось
загадкой. Ее все ужасно любили и не заметили, как померла. Перестала ходить, а
потом мы узнаем, что похоронили. Всегда было такое ощущение, что она сама
заранее не знает, что окажется у нас. Может быть, поэтому. Просто вышла из
дому, и в дороге ей вдруг приходит мысль к нам "завернуть". И так она
преодолевала довольно порядочное расстояние. Может быть, поэтому не
волновались, не узнавали, куда запропастилась, привыкнув к неожиданным и
нерегулярным появлениям. _
_14_
_
_Брат и сестры_*
Даже не знаю, стоит ли их сюда впускать.
Для того лишь, чтобы дядя Яша, сыграв с дедом несколько партий в шашки, тут же
исчез, чтобы появиться позднее уже автором завещания, и тетю Розу, чтобы,
приложив к всегда раскрасневшемуся грубоноздрому носу ловким коротким
движением платок в кулаке, как будто что-то там утрамбовывая, и еще раз
всхлипнув, она застыла, не зная, что ей дальше делать. Потому что делать ей
тут больше нечего.
И тот, и другая были предметами постоянных деловитых насмешек, заменявших все
другие виды родственной связи с объектом насмешек, а со зрителями и
слушателями дополнявших эту связь еще одним ее театральным видом. Над дядей
Яшей насмехался дедушка, у которого для этого были свои причины.
Во время войны, когда дедушка, если читатель еще помнит, был ранен, дядя Яша
служил в Персии (Иране). Прослужил, естественно, очень тихо, без приключений,
был награжден безо всякого участия в военных действиях.
(Дедушка уверял, что тоже был представлен к Красной Звезде, но документы
затерялись, старался, должно быть, показаться интересней.)
И вернулся целый, вывезя с собой массу красивых вещей.
("Награбленных", - замечал дедушка. Я их не видел никогда, в доме дяди Яши не
был ни разу. Мне всегда представлялись узорчатые ковры, воз таких ковров, как
в книге о Стеньке Разине, которые дядя Яша вез в Россию.)
Да еще к каждой военной годовщине, как было принято в далекие времена
Советской власти, получал очередную юбилейную медаль, что, с точки зрения
дедушки, было уж вовсе несправедливо.
Над тетей Розой бабушка Аня не насмехалась, потому что не умела по
обыкновенной своей тупости. Тут больше мы с папой старались, которых обоих
Роза раздражала. Но третировала страшно ("ты Розу третируешь, а мне это
неприятно" - дедушка), никогда не упускала случая лишний раз не обратить на
нее внимания, не ответить на вопрос, отвернувшись, отсесть на другой конец
комнаты, если на Площади Борьбы, или в другую комнату - когда переехали.
Для неприязни к тете Розе у нее не было и тех оснований, что у дедушки в
отношении дяди Яши, если не считать того, что тетя Роза была дедушкиной
сестрой.
* * *
Вероятно, чувствуя сомнительность своего прошлого, дядя Яша вел себя
бесцеремонно и всегда подчеркивал, что приехал только ради шашек, за которые,
едва войдя, дедушку сейчас же и усаживал. Если же мы в этот момент играли в
шахматы, в которые дядя Яша не умел, что, конечно, доказывало его тупость, то
шахматы безжалостно сметались. Дедушка этому никогда не сопротивлялся в
степени достаточной, чтобы мы хотя бы доиграли.
И ни разу не отказался от шашек, что тоже, я думаю, мог бы, если бы захотел.
То ли ему нравилась, как всегда, роль жертвы, то ли дядя Яша имел над ним
какую-нибудь не известную мне власть. Но, скорее всего, власть имела бабка, а
дядя Яша был ее братом. Издеваясь над ним, дедушка имел возможность доставить
некоторую неприятность и жене, которую, как я подозревал, боялся. Принявшись
же за шашки, отдавался им с обычной непробиваемой серьзностью, которую
вкладывал во все, что делал.
Но прежде считал своим почти мучительным, как и саму игру, долгом показать,
что играть ни в коем случае не хочет. Гримасами, каким-нибудь бормотанием ("и
зачем мне это нужно", "почему я должен в это играть"), многозначительным
поглядыванием то на бабу Аню, то на меня и т. д. сопровождались все его
приготовления к игре: раскладывание доски, если она у нас еще не была
разложена, расстановка шашечных плошек и пр. После очень скорого показного
ухода бабушки Ани в другую комнату гримасы и подмигиванья предназначались,
казалось, одному мне.
Если бабу Аню дедушка злил, то мне отводил чрезвычайно для меня приятную роль
союзника. Мы с ним были как будто бы в заговоре, знали о тупости дяди Яши, а
он о ней - нет. Он играл в презираемые нами шашки, а мы - в интеллектуальные
шахматы. Мою одаренность оттеняла неодаренность дяди Яши. Одаренными были
также дедушка и папа. Насчет бабули я колебался. Мама и бабушка Аня были
неодаренными. Мы делали вид, что думаем, что дядя Яша наших подмигиваний не
видит, и он делал вид, что их не замечает, перенося все наши демонстрации так
же стоически, как и дедушка, если ему верить, саму неизбежность игры с жениным
братцем. "Поиграешь", "ничего с тобой не случится", "чем в эти ваши дурацкие
шахматы", - приговаривал дядя Яша.
На самом же деле, я думаю, для них обоих все эти препирательства были почти
ритуальным введением к игре, в котором, как и в игре, испытывали потребность.
Как и я - в их препирательствах, игре и в самих приездах дяди Яши, которых с
нетерпением ждал. Как и баба Аня, возможно, потребность в неприятных для нее
дедушкиных гримасах и в своих возмущенных (раздутые ноздри) уходах.
Эта отчасти печальная игра нас объединяла и обеспечивала отношениям устойчивую
