Олег Дарк
"Андреевы игрушки"
*Общая тенденция такова, что мои ровесники и те, кто помоложе, называют свои
произведения романами, едва количество страниц перевалит за отведенное в нашем
сознании под рассказ.
Лишь написав роман, у нас в России можно утвердить себя в литературе. А у кого
романа нет, тот в общем мнении и не вполне писатель. Мастера разного рода
эссеистики могут заранее оставить надежды на славу и признание.
Я же, сочиняя, думал о венке сонетов, используя в композиции некоторые приметы
или то, что мне ими кажется, этого нелегкого жанра.
Пусть ищут.
Любовь и почтение, вызываемые в России романом, объяснить легко. Роман для нас
- жанр-мечта, жанр-призрак, его, может быть, у нас и не было никогда.
С романом связано наше завистливое сочувствие Западу, оглядка на него и
присущие ему стабильность и благополучие. Роман - наш поп-герой, подобный Чаку
Норрису и системе "Макдоналдс". Почвенникам следовало бы начать прежде всего с
борьбы с "романом".
Не с жанром, а со словом - потому что к этому жанру мы не способны. Или он к
нам не приспособлен. В романе должно быть много лиц, посторонних, а не жителей
моего сознания, вдруг выпущенных на свободу.
Мы же все можем писать только об одном лице - о себе, только на нем (или в
нем) сосредоточены.
Альтернативное и, главное, более укорененное в нашей культурной традиции
название крупной прозаической формы - повесть. О чем и должны подумать
почвенники.
Название к тому же лучше узнаваемое, я бы сказал - распознаваемое русским
ухом. Ведь что такое повесть, всякому понятно.
В повести я повествую. А еще: я несу вам весть (или вести). А может быть,
также я вас приветствую вестью о себе, о своей жизни.
_2_
_
_Дедушкина любовь,бабушкин шприц
и любовь к чтению_*
Я родился в 1959 году, а вместе со мной - мои родители, дед и две бабушки. О
их предсуществовании я мало знаю.
Дед - из Кременчуга. Переехал в Москву в юности, поэтому считал себя коренным.
Говорил, что будто бы наблюдал, спрятавшись за занавеску, уличный бой под
окнами в 17-м году. Вероятно, пытался показаться внуку интереснее.
Из прошлого он неожиданно рассказал мне только одну драматическую историю,
приняв меня в тот раз за лошадь того чеховского извозчика.
А ведь как-то же он жил все эпические 30-е, воевал, был ранен. На что моя
другая бабушка, не любившая евреев, замечала: в обозе, должно быть, зацепило.
Потом работал на химзаводе то ли главным инженером, то ли начальником цеха.
История была следующая.
В конце двадцатых дедушка познакомился с русской девушкой, влюбился и
подумывал уже о чем-то более постоянном, чем влажные свидания под уличным
фонарем. Предвидя сопротивление родителей, он решил прежде посоветоваться с
любимым старшим братом. Тот захотел посмотреть на избранницу, назовем ее
Марусей. Договорились, что это произойдет в одном из небольших театриков,
которых тогда расплодилось в Москве.
Маруся пришла с подругой Анечкой. Представляю замечательную своим
разнообразием компанию: огненноглазый любимец женщин, очень уверенный в себе
Саша, стесняющийся молчун долговязый Осик - братья были, впрочем, одного
роста, - опытная хохотунья Маша и Аня-невеличка, счастливая тем, что ее взяли
с собой почти взрослые.
Жизнерадостная русоволосая россиянка красавцу Саше понравилась. Он попробовал
за ней ухаживать, но, в отличие от менее светского и раскованного брата,
успеха не имел. На подругу Аню во все время встречи братья почти не обращали
внимания.
То ли из зависти и ревности, то ли из действительно вдруг взыгравших
родственных чувств, подумав, что вмешательство поможет брату принять верное
решение, Саша рассказал о его приключении родителям.
Дедушку отчитали, пригрозили проклятием, если он ослушается, - я не знаю, как
это обыкновенно происходит у евреев, в голову лезут картины и образы русского
быта, описанные русской литературой, - и настрого запретили дальнейшее общение
с иноплеменницей. Встречи с Марусей прекратились.
Я подумал, - объяснял мне дедушка, - что не буду с ней пока видеться,
посмотрю: если не смогу без нее, то значит, это настоящая любовь и я буду
бороться. А если ее забуду, то значит, я ошибся, а мои родители и мой брат
правы.
Видимо, дедушкина любовь настоящей не была, потому что, когда в ближайшее же
время его решили женить, он не сопротивлялся. И никогда не жалел потом об
этом, - уверенно говорил мне дедушка. - Потому что Аня стала мне очень хорошей
женой.
Не думаю, чтобы он ожидал от меня какой-то реакции на происшедшее с ним в
молодости.
Невестой оказалась та самая Марусина подруга, присутствию которой в театре они
так опрометчиво не придали никакого значения. Открылось, что с ее семейством у
семьи деда существовали давние связи, о чем ни он, ни Саша не знали. Так на
свет вылупилась моя баба Аня, я ее так звал.
За свое театральное унижение, когда она была оттеснена на второй план и о ней
время от времени почти забывали, ей удалось отплатить лишь лет через
пятнадцать, когда дедушка вернулся с фронта с неприличной раной, лишившей его
потенции.
С тех пор обращалась с ним как с ребенком и любила при нем кокетничать с
мужчинами русского происхождения. Летом, вдвоем с моим маленьким папой,
отправлялась на юг. Папа, вероятно, ничему не мешал. Одну из фотографий того
периода она мне с гордостью показывала.
Прикрывая плечи зонтом модной китайской круглой формы и опираясь на другую
руку, лежит на песчаном пляже, скрестив полные бедра, и не улыбаясь глядит в
невидимый объектив. Кто ее в этот момент снимает, на фотографии, к сожалению,
не показано тоже.
О прошлом бабы Ани известно только, что она не была приезжей и получила лучшее
воспитание, нежели дедушка, демократический выходец.
Вот еще причина, по которой поторопились его женить, - престижно и выгодно,
как должно было казаться родным. Подозреваю, что сохранялись надежды на
недолговечность советской власти.
Семья бабушки якобы владела небольшим заводиком по производству конфет на вес,
благополучно перекочевавшим из дореволюционного прошлого в послереволюционное.
Во всяком случае установлено, что в зале их квартиры стояло фортепьяно. На нем
Анечка упражнялась по нескольку часов в день, быстро перебирая белесыми
пальчиками.
Зато из тьмы предсуществования иногда выступают брадатоликие фигуры то ли
деда, то ли прадеда - а тогда кто он мне? - моего отца.
Одна богомольная, коленопреклоненная, с укрытой головой. Маленький папа лезет
на стену в угол, куда фигура устремлена, посмотреть, есть ли там кто-нибудь.
Детская шалость.
Я всегда там представлял киот типа православного с иконами и горящей
лампадкой, чего, конечно, быть не могло.
Другая встречает в прихожей советского фининспектора похожими улыбками и
поклонами, благодаря которым, возможно, удалось продлить на несколько месяцев
семейный бизнес.
Я никогда не мог решить для себя, это тот же персонаж или уже другой.
Мне казалось, что все происходит в одной квартире и одновременно: в окно залы
смотрит на уличный бой молоденький дедушка, а похожий на него и заранее
кланяющийся открывает в темной прихожей дверь фининспектору.
Бабушка и в дальнейшем, когда своего фортепьяно уже не было, продолжала
развлекать собравшихся, конечно, уже несколько сбивчивым музицированием.
Выучилась на фельдшера, была членом партии - если вы еще помните, какой, -
работала в детской поликлинике и выезжала на дачу с детским садом. С ней
навсегда остался связанным образ мутно-зеленого подъятого шприца, в прореху
иглы которого свисает и тянется капля. А я прячусь под стол. Это почти игра, я
же знаю, что укола не избежать.
Другим обстоятельством, при котором я лез под круглый малаховский стол с
долгой скатертью, увеличивающей иллюзию безопасности, была азбука.
Я не хотел учиться читать. Поэтому прибегали к насилию, меня извлекали и
усаживали за тот же стол. Я опять сползал со стула. Впрочем, это тоже была
несколько печальная игра.
Когда я все-таки освоил склады, нашли способ, тривиальный и, кажется, не раз
описанный, меня заинтересовать, - превратив чтение в спорт.
Прочитанные книги - сначала тонкие и в твердых, ломких картонных обложках,
потом все более толстые и уже не лезущие в связки - укладывались стопками.
Когда набиралось считающееся достаточным количество, стопку перевязывали и
отправляли на шкаф. Оттуда они были хорошо видны, и можно было определить,
сколько я успел за это время прочесть. Я ревниво следил за тем, чтобы стопочки
были одинакового размера. Когда я плавно перешел от "Курочки рябы" к "Трем
мушкетерам", крыша шкафа была тесно заставлена.
Потом они все в одночасье и неожиданно куда-то делись.
Она была первая в ряду моих родственников, которую я стал ненавидеть. Все
детство говорил ей "вы". На что другая бабушка, которую я называл, чтобы
различать, бабулей, любила ей указывать. _
_4_
_
_*Малаховка, 60-е*
1. Собашники и старьевщики_
Мое первое воспоминание - выстрел за воротами. Мы на него вышли, поэтому я
знаю, что он был. Пулеметная очередь крови на снегу, Рекса убили. Помню не как
он выглядел, а гладко-огромную голову на ощупь. Мы с бабулей смотрим за
воротами вслед мельчающей машине собашников, как мы их называли. Даже успели
увидеть, как его затаскивают, хотя я в этом и не очень уверен.
Обычный для того времени случай. Собашников в поселках боялись, как в городах
несколько ранее "воронков" НКВД. Но есть разница: "воронков" боялись кто знал,
а собашников - все.
Советовали друг другу не выпускать без ошейников, которые сообщают, что, мол,
есть у собаки хозяин. Но при этом говорили, что от собашников, которым нужно
дать план, и ошейник не спасет. Будто бы они специально сначала выслеживают, у
кого есть собака. Так что лучше с участка вообще не выпускать.
Но не зимой, а летом по-настоящему въехали шестидесятые в мою жизнь в карете
старьевщика.
Я только так говорю, что в карете. А на самом деле в запряженной водовозом
телеге с поставленным на попа огромным ящиком. В боку ящика вырезана
квадратная дыра вроде окна.
Мы за ним бежали, а водитель время от времени, лениво целясь, щелкал назад
длинным бичом, стараясь попасть по пальцам и изредка кого-нибудь задевая.
Эту идиллическую картинку с каретой старьевщика и толпой толкающихся ребятишек
за ней я посвящаю своему сыну, который уже не увидит ничего подобного.
От щелканий бича, грозных окриков и обжигающей боли нам становилось только
веселее.
Мечтой каждого был стреляющий пробками пугач, на который старьевщик выменивал
тряпки и ненужные части мебели. Нужно было только стянуть эту необходимую
валюту у зазевавшейся бабки. Впрочем, о счастливых обладателях пугачей больше
рассказывали, чем их действительно видели. Хотя кто-то якобы уже дал кому-то -
пострелять. У меня его не было никогда.
Бабки старьевщиков не любили, боялись их, как когда-то - проезжих цыган. Как
зимой - собашников. Тех и других окружала тайна, мистическая и одновременно,
как всегда, неприличная.
В деятельности старьевщика усматривалось какое-то неизвестное преступление.
Они были отщепенцы, изгои, как палачи в средние века. Их подозревали в
воровстве, хотя точно знаю, что ни один старьевщик моего времени сам ничего не
украл. Их никогда бы никто не пустил в дом.
Наши бабки ревниво следили, чтобы ничто из домашнего хлама не попало с внуком
в роли посредника в грешные руки хозяина кареты и пугачей. Но при этом очень
радовались, когда что-то такое происходило с хламом и внуком соседки. Тут в
этом смысле солидарности не было. Не помню, чтобы Андрей бежал с нами.
Прокатившись между нашим глухим забором и его - разреженным, малаховская
редкость, за которым виден дом с остекленным верхом, карета сворачивает к
"керосинке" и здесь куда-то девается.
_
_7_
_
_Страшный дом_*
Источники страха в Малаховке 60-х - дураки, сироты и калеки. Под "дураками" я
подразумеваю тех, кого так традиционно звали в русском народе, а в эпоху
массовой популярности психиатрии отстраненно называют умственно отсталыми.
Эти три категории населения не были, конечно, более распространены тогда, чем
