хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например,
сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги,
называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось:
убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много.
Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу;
мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне
досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые
кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего
гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на
почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прош-
логодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; се-
ребряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в
лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел
бобовые консервы.
Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы вс°
перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и
каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я
- за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни;
когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше бо-
гатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его. Он
наполнял продуктами опустевшие коробки, давал мне новую рубаху, теплую
одежду или чистое одеяло, бросал козе плитку соли и, покончив с делами,
съедал еще банку консервов.
Теперь, когда отец помер, я, ей-богу, не знаю, придет ли сюда еще та
женщина. Сначала она ходила только к нему, и отец в таких случаях почти
грубо бросал мне: ступай, погуляй часок. А однажды я вернулся, как раз
когда они прощались. Я брел к избушке по колено в снегу; мне было груст-
но и тревожно: зимний лес, мороз, хрустящий снег и солнечный, блеклый от
холода свет всегда пробуждают во мне печаль. Женщина погладила отца по
раскрасневшейся щеке и перевела взгляд на меня. Я улыбнулся; а что мне
еще было делать? Она улыбнулась тоже, показав белый, упрямый оскал; кон-
чик языка скользнул по блестящей от слюны нижней губе; дыхание ее выле-
тало клубами, словно горячий пар, и смешивалось с моим.
Копф, сказала женщина, сын у тебя что-то очень уж бледный.
Даже не знаю, ответил отец, приглядываясь ко мне, и, взяв меня за
шею, придвинул свое лицо совсем близко; я чувствовал, он всерьез что-то
взвешивает.
Отец, думал я, милый мой отец.
Копф, сказала женщина, надо ему помочь.
Не будь эгоистом, произнесла она снова и тыльной стороной пухлой бе-
лой ладони потерла щетину на его подбородке.
Пожалуй, ты права, кивнул отец и отпустил меня, а потом на целый час
оставил нас с ней одних; наверняка он ходил по моим следам, неуверенно
петлявшим в снегу: вообще-то я никогда сильно от дома не удалялся. С тех
пор так было всегда; на первую очередь я, конечно, не претендовал, хотя
отцу на все про все уже хватало и получаса.
А женщина взяла меня за руку, повела в дом и усадила на отцов тюфяк.
Но я вскочил и сказал, что мне лучше на своем, он жестче и вообще - мой;
женщина, улыбаясь, сняла шубейку, подбросила в печь, на угли, пару поле-
шек. Только теперь я увидел, какая она низенькая и плотная. Она оберну-
лась ко мне. На ней был черный свитер с высоким воротом, юбка в клетку,
и нитяные чулки, и еще башмаки с ребристой подошвой, какие носят зимой
бабы в деревне. Я вдруг почувствовал невероятную слабость.
Покажи-ка, как ты обычно делаешь, сказала женщина, сев рядом. Я расс-
тегнул ширинку и показал; но сейчас, когда она на меня смотрела, это бы-
ло не так приятно.
Давно в последний раз делал, спросила женщина, улыбаясь.
Я тоже хотел улыбнуться, но у меня ничего не получилось.
Минут десять, сказал я, и рука моя замерла, и я чуть не расплакался.
Тогда женщина обняла меня, поцеловала в ухо и показала, что и как. Я же
в это время смеялся, кричал, даже хохотал, как отец: его смех я часто
слышал, когда подходил близко к дому.
Теперь, когда отец умер, мне, наверно, какое-то время нельзя будет
смеяться. Даже если женщина снова придет - а это должно случиться через
несколько дней. И когда мы ляжем с ней в постель - если не за этим, то
зачем же ей еще приходить, - я изо всех сил постараюсь не смеяться:
стисну зубы, зажмурю глаза и буду твердить про себя: нет, нет! Вот
только - выдержу ли? Дело в том, что она тоже часто смеялась. Она очень
здорово умела смеяться; нелегко мне это признать, но куда лучше, чем
отец. Придется попросить, чтобы она тоже пока не смеялась; по крайней
мере, не очень громко. Надеюсь, она поймет. Вообще надо будет поговорить
с ней, можно ли не смеяться, когда ты в постели с женщиной? Обязательно
поговорю, если придет. Наверно, ей захочется взглянуть на могилу. Я ни
разу еще могил не копал; зверей, правда, хоронить приходилось, но чело-
века - ни разу. Это будет первая могила, для отца. Она будет красивой, я
посажу там цветы: розы, гиацинты, гвоздики, тюльпаны.
Надо было мне передать с тем человеком, чтобы прислали черенки роз и
цветочные семена. Это уже сегодня случилось, ранним утром, когда я упа-
ковывал на дворе ненужную теперь отцову одежду: я вдруг обнаружил, что
кто-то стоит в тени, на опушке. Он пришел незаметно, как дневная жара.
Я к Копфу, сказал человек и вышел на свет.
Я давно не видел других мужчин - и теперь лишь молча смотрел на него;
смотрел, какой он высокий. Как отец. Его светлое, в шрамах лицо окаймля-
ла рыжевато-каштановая подстриженная бородка; он был скорее плотным, чем
толстым, и носил такую же зеленую рубаху с костяными пуговицами и такие
же зеленые штаны, какие присылали нам снизу, из деревни. Люди такие кра-
сивые! Человек улыбнулся и подошел ко мне.
Я к Копфу, повторил он.
Только теперь я увидел, что сапоги его тоже такие, как наши: корот-
кие, черные, резиновые, с белой суконной полоской по широкому верхнему
краю.
Отец умер, сказал я. Человек перешагнул через веревку, на которой
паслась коза, подошел еще ближе - и тут заметил покойника.
Когда?
Сегодня. На заре.
Он смотрел в землю. Вокруг валялись разбросанные инструменты, черенок
лопаты, грабли, несколько банок с бобовыми консервами, щепки; теперь все
это было уже мое.
Что теперь делать будешь? В деревню вернешься?
Надо похоронить его.
А потом?
Здесь останусь.
Один будешь жить?
Я пожал плечами: само собой.
Он подошел к отцу, присел рядом, смахнул с его лица лист лопуха. Дол-
го смотрел в мертвенно-белые глазницы; отец лежал очень бледный, на рес-
ницах его поблескивала роса, по лбу ползали мелкие рыжие муравьи. Чело-
век закрыл отцу глаза; губы его шевелились, шепча что-то. Я протянул ему
лопух.
Положите обратно, пожалуйста. Он так хотел.
Человек выпрямился, вытер о штаны волосатые руки - сначала ладони,
потом тыльные стороны. На штанах остались влажные полосы. Теперь он изу-
чал мое лицо. Набрал воздуха в грудь, медленно выпустил. Голос у него
был глубокий, привыкший к доброте.
Только вот что: норма останется прежней.
Не беспокойтесь, я знаю.
Он потряс головой. Странно было, что он так удивлен.
И что, совсем ничего не изменится?
Все останется, как было.
Человек двинулся прочь. Он опять был в тени, когда я крикнул вдогон-
ку.
Вы кто?
Младший брат Копфа, ответил он, но лица его я уже не видел.
Консервов бобовых больше не надо, крикнул я снова.
Человек кивнул, постоял несколько секунд на опушке - и исчез в лесу.
Я знал, теперь отца можно хоронить. Солнце поднималось все выше, дымка
над лесом растаяла. День опять будет жаркий. Очень жаркий. Сейчас я ко-
паю яму. Земля тут каменистая, дело движется медленно.
Первая сказка
Тебе четырнадцать, прошептала мать, четырнадцать. Так и скажи, если
спросят.
Мальчик не отвечал; он зажмурил глаза и старался не думать о той дев-
чонке. Автобус на неожиданном крутом повороте резко затормозил и затем с
трудом набрал прежнюю скорость. Шофер выругался. Они только что пересек-
ли границу; на севере громоздились могучие горные кручи, недалеко от до-
роги проплыли руины какой-то крепости, за нею мелькнул взорванный виа-
дук; наконец за грязным стеклом потянулся лес - бескрайние угрюмые
ельники, полумрак, тишина, нервный трепет в листве, нигде ни живой души.
Четырнадцать, понял, сказала мать.
Мальчишка опять не ответил. Перед ними сидел вонючий, в засаленной
шляпе мужик. Он как раз обернулся, открыв в широкой ухмылке все свои
желтые, с чернотой зубы. По лицу его ползали мухи, он иногда прогонял
их, взмахивая рукой, - и все ухмылялся, ухмылялся, будто ему за это пла-
тили. Мальчик вытащил свой складной ножик, раскрыл его и сверкающим лез-
вием стал пускать зайчиков. Девчонка сидела через проход; она ехала од-
на, волосы у нее были светлые, золотые, как солнечный свет. Она бросила
взгляд на ножик, потом на мужика в шляпе; но лицо ее было неподвижным,
словно она старалась сохранить какую-то тайну. Впереди разместились
семьи мешочников, там кто-то громко храпел. Вокруг сплошь были чужие,
незнакомые, пахнущие потом люди. Заплакал младенец, потом замолчал вне-
запно. Кто-то напевал, повторяя все время одну и ту же мелодию. Выбрав-
шись из леса, автобус снова замедлил ход и теперь держал скорость не
больше пятидесяти километров. Все время, пока они ехали, мальчик предс-
тавлял, как он совокупляется с белокурой девчонкой. Вот только мужик в
шляпе то и дело оборачивался назад. Он глазел на огромные груди женщины,
причмокивал, хлопал себя по лицу, отгоняя мух, и ухмылялся. Как-то у
лестницы, ведущей в подвал, мальчику довелось подслушать соседей. Они
рассказывали друг другу, какие у его матери тяжелые и большие груди: она
даже, слышь-ка, два лифчика носит, а тот, который внизу, еще укреплен
блестящей проволокой. Той ночью мальчик встал, подобрался к материной
постели и посмотрел, какой у нее лифчик.
Девчонка вдруг приподнялась и, вытянув шею, напряженно воззрилась ку-
да-то вперед. Потом натянуто улыбнулась, покосившись на мальчика: видно,
ничего не увидела. Окна в заржавленных металлических рамах густо запоте-
ли от тяжелого воздуха, пропитанного кислым запахом пота, а ветровое
стекло было слишком далеко отсюда. Женщина снова толкнула мальчика в
бок.
Четырнадцать, не забудь!
Автобус пополз совсем медленно и вскоре, скрипнув тормозами, остано-
вился. Стало тихо-тихо, словно после какой-то чудовищной лжи. Потом лю-
ди, все сразу, заерзали, завздыхали, зашептались, но это продолжалось
лишь несколько мгновений. Мальчик быстрым движением защелкнул ножик и
сунул его в карман. Он чувствовал, как мать придвигается ближе к нему.
Девчонка нервно засмеялась и тряхнула тоненькой белокурой косичкой. А
мужик, что сидел перед ними, сполз так низко, что почти ушел в драное
сиденье; теперь они видели только засаленный верх его шляпы.
В автобус вошли трое парней в рабочих блузах. Мальчик про них уже
слышал. Он знал, багаж их не интересует, они лишь смотрят тебе в лицо,
наклоняясь так близко, что дыхание их почти обжигает, и ждут, пока у те-
бя дрогнут веки, пока ты закроешь глаза и даже в мыслях перестанешь соп-
ротивляться. Только тогда можно надеяться на пощаду. Тут все точно, все
рассчитано, как в аптеке. Это был новый метод, и ввели его, видно, они,
молодые; старики, те были сосредоточены на узлах, на перевязанных шпага-
том чемоданах, во время досмотра громко ругались, а то и кулаки в ход
пускали. Парни же не говорили ни слова и никого пальцем не трогали.
Дальше всех в автобус прошел высокий бородатый блондин. Напряженно расс-
тавив локти, он улыбался и хищно принюхивался, медленно поворачивая го-
лову то туда, то сюда. Потом замер с широко раскрытыми глазами - и
