там под землей сырой нору.
Там вырастают шампиньоны
размером как мой отчий дом,
слышны там ночью храп и стоны,
то лист шуршит, то плеск веслом
И звезды там совсем иначе
танцуют в небе мотыльком,
и едет там колдун на кляче,
приветствуя луну кивком
Там тени хороводы водят,
пищит крысиная орда,
и транспорт там совсем не ходит,
и не поедем мы туда.
НЕРВИШКИ
Сядь, родной, на мотоцикел,
Заведи свой быстрый газ,
Чтоб урчал, гудел и дрыкел,
Приводя меня в экстаз.
И умчись, не возвращайся
В мой родной универмаг.
Потому что сколько можно
Покупать здесь для собак
Человечие консервы
На витрине за стеклом.
Это, братья, снова нервы
Бьют меня своим веслом.
Я хочу, чтоб жили мирно
Продавцы и моряки,
Чтоб спустили осторожно
Дураки свои курки
И, влюбившись, целовались
Так красиво, как Джеймс Бонд.
И обнявшись уходили
В золотистый горизонт.
* * *
Шипело. Грязные кусты
Звенели за холмом.
Струились мысли и мечты.
Звучал аккордеон.
Слова от ветра каждый раз
Срывались больно с губ.
Бежал за часом старый час.
Бежал за кленом дуб.
Соцветья птичек в небесах
Поляны стерегли.
А я сидел как колбаса,
Все время на мели.
ЛУННОЕ УТРО
Ничто не предвещало лунного утра.
Не предвещало. Ни сегодня ни вчера.
И радио его не предвещало.
И телевизор нам его не предвещал.
Луну на небе все же так мотало,
как будто у лунатиков там бал.
- Да, наш Гидрометцентр старый
совсем уже оглох и одурел, -
шептали дядьки на приеме стеклотары.
Шептали бабки и бледнели точно мел.
И толпы грязных, шумных и бездомных
тоскливо наблюдали за луной.
А Иванов дарил букетик скромный,
приударяя за чужой женой.
Да, хороводы, пляски, карнавалы
не раз подарят нам восторг-экстаз.
Но чтоб по небу так луну мотало -
нет, это первый и последний раз.
* * *
Наша Маша громко Таня
Уронила в речку Ира
Тише, Леночка, не плачь
Не Геннадий, так Семен
НОТЫ
День за днем уходят ноты
по семь штук себе в окно.
Не поймаешь их, а годы
исчезают так давно.
Ты скомкаешь этот листик
Этот лист себе скомкав,
поглядишь на неба выси
взглядом дохлым как удав.
И, взметнув бумаги рухлядь,
как газету сквозь очки,
ты отдашь последний рубль,
чтоб вернуть те пятачки.
Пятачки из поднебесья
вдруг опустятся к тебе.
И однажды ты воскреснешь.
Но столетия не те.
Все они проходят мимо,
по семь штук себе в окно.
И сползают капли грима
на потертое сукно.
ОТЪЕЗД
Я помню чудное мгновенье:
Пеpедо мной явилась ты
За стол мы сели за вечеpний,
И звуки pазной частоты
Ты издавала до утpа
И день весь следующий тоже
И вот в доpогу нам поpа
И вечеp этот нами пpожит
Ты доставала чемодан,
С вещами тихо говоpила,
Ты зашивала мне каpман,
А в пеpеpывах ты куpила
А я сидел и в темноту
Смотpел до умопомpаченья
И тщетно там искал звезду
Как знак для всяких пpиключений
Увы, видать не суждено
Уехать нам сегодня ночью
Уже и pассвело давно,
И на завод спешит pабочий,
И птички, весело смеясь,
Кладут помет на подоконник
А ты с дивана поднялась
И я, сказав тебе гуд морнинг,
Увидел: ты стоишь, дрожишь,
Глядишь в окно, давясь от смеха.
Да, нам поpа уже давно.
Мы скоро начинаем ехать.
БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ
Бумажки порхают,
бумажки летают,
бумажки кружатся
над пыльным столом.
Бумажки как пыль иногда оседают.
Бумажки гремят как металлолом.
Бумажки порхают,
бумажки пылают,
бумажки желтеют в печальной дали.
А я их штампую, а я их рисую,
а я их сжигаю, золу и угли
огромной метлой иногда выметаю
и собираю в гигантский совок.
Печальным столбом я затем застываю,
пока не звучит телефонный звонок.
Бумажки:
Подруга, подруга, станцуем скорее,
станцуем балет, полонез, краковяк.
Давайте станцуем, друг друга белее,
пока из окна к нам приходит сквозняк.
Опять отлучился наш скромный чиновник,
и вихрем взмываем мы со стола.
В окне месяц май, расцветает шиповник,
пусть нас не настигнет большая метла.
Бумажки шуршат и в окно улетают.
И с ними чьи-то чужие слова,
которые нас теперь не волнуют,
которые к нам возвратятся едва.
x x x
Однажды летом, в жаркий день,
когда пегаса ест мигрень,
и невозможно сочинить,
связать две буквы,
вдруг наступают феврали,
и новых сил горят угли,
и руки чешутся опять,
и снова пишешь.
Однажды, дымным жарким днем,
ты размышляешь ни о чем,
прикован карандаш к столу
хромым калекой.
Но наступают феврали,
и возвратятся издали,
с мешками, полными огня,
твои идеи.
И карандаш растет из лба,
и крышей шевелит изба,
и вещи шепчутся в углу,
и твой камин жует золу,
хрустит под ножкой всякий хлам,
влетает в окна дикий гам,
февраль - последний месяц зим,
а дальше - лето, дальше - дым.
Однажды дымным летним днем
ты смотришь фильмы ни о чем,
и встать лениво.
Вдруг наступают феврали,
и прибывают корабли,
и затихают короли
своей чечнею.
А ты веселый как дурак,
а ты растрепанный как флаг,
и вот опять настольный лак
ты портишь ручкой.
И ты болтаешь сам с собой,
и буквы сыпятся гурьбой,
пока не кто-нибудь другой
прочтет все это.
ЗАРИСОВОЧКА маленькая такая. Как мысль.
Розы, слезы и мимозы,
и глюкозы, просто козы,
паровозы и завхозы,
грозы, грозы, грозы, грозы,
ливни, вихри, ураганы,
две путевки в Будапешт,
опустевшие стаканы
и крушение надежд.
ПЛАТОК
Возьми платок, возьми на память.
И, если что-то в горле встанет,
потри платком прекрасны щеки
и уголки в глазах глубоких
и чудный нос, такой чудесный,
такой прекрасный и безумный,
он смотрит вдаль и дышит шумно,
и вдруг обиженно сопит
и чешется, и морщит лоб,
возьми платок на память, чтоб
когда в главе прелестной стукнут
воспоминанья прошлых лет,
то протянув изящну руку
стереть со лба их влажный след
* * *
Сижу я, наевшись поганок,
И жуткие толпы цыганок
Ко мне пристают, чтоб отдал я
Последнюю тыщу рублей.
И птичка кружит надо мною,
Чтоб выхватить наглой рукою
Последнюю булку с изюмом,
Зажатую в клюве моем.
СУДЬБА
Я - печальная судьба.
Ты - мой узник насовсем.
У тебя на лапе крест.
Значит, ты умрешь вчера.
Я - бесхозная судьба.
Вот кому на лапу крест?
Это быстро я могу.
Кто желает умереть?
Я - бесхозная судьба.
Умер узник мой совсем.
Что мне делать без него?
Разве что поспать сто лет?
А потом любой дурак,
кто забыл про лапу крест,
выйдет как-то погулять,
тут его я и схвачу.
ПРАЗДНИК СЕРДЦА
Весенним днем
она о нем
такого, знаешь, мнения,
что исчезают на лице
последние сомнения.
И он, вскочив на лошадь вдруг,
уносится в Британию.
Чтоб скрыть позор от жен и слуг,
Он скачет горной ланию.
И все ему до ветра и
До бубликов просроченных.
И праздник сердца на душе,
к числу не приуроченный.
x x x
Hежно отоpвав кусок pябины,
Я слежу за pодиной своей
Ведь не хлебом человек единым,
А единым человек pублей
Мысли сбивчивы и тело, в общем, тоже
Сыpо в комнате моей, и пусть
Выступает снег гусиной, в общем, кожей
За скpебок для снега я возмусь
Hежно отоpвав кусок калины,
Я смотpю на pодину свою
Hе pублем ведь человек единый
А единый ведь уже не по pублю.
ЯЗЫК ВИСИТ, ГЛАЗА ГОРЯТ
...он переехал мне носок!
И тут меня ударил ток.
И я вскочил, схватил букет
болезней всяких, старость лет,
и побежал на вираже.
Бежал еще, бежал уже,
бежал сквозь леса дивный сад.
Бежал вперед, бежал назад.
Бежал немного как бы вбок.
Мелькал колпак, сверкал носок.
Шипели змеи за кустом,
вдогонку мне разбрызгав яд.
А я бегу, машу хвостом,
язык висит, глаза горят,
ведро грохочет за спиной.
(Наш участковый генерал
ведро к хвосту мне привязал.)
Наш участковый пианист
худой и длинный, точно глист,
играет Баха невпопад:
язык висит, глаза горят.
Туман густеет вечерком
в моем краю, в краю родном.
И ты был здесь, и я был он,
и приезжал к нам цирк и слон,
и десять мамонтов подряд:
язык висит, глаза горят,
и ночь спускается ко мне.
И быть зиме, и быть весне,
и быть светилам с облаками.
Сидеть с тобой нам вечерками.
Худыми, длинными как жердь.
А на плите возникнет миска.
А в ней - советская сосиска.
Одна и бледная как смерть.
* * *
Зачем корабли, когда есть самолеты?
По-моему, они совсем не нужны.
Зачем мне тонуть, если могу я
сесть в самолет и разбиться на нем?
Зачем мне машина? Ведь есть самолеты.
Зачем в авариях мне погибать?
Лучше залезть в самолет и разбиться.
Это гораздо смешней, чем в машине.
Зачем поезда, когда есть самолеты?
Что мне на поезде врезаться в столб?
Лучше всего, когда в самолете
летишь ты и вдруг врезаешься в столб.
Жить стало лучше и веселее.
И самолеты порхают вдали.
Надо быстрее, надо смешнее,
надо красивей погибнуть, друзья.
x x x
Я последним пистолетом
молча ткнул себе в лицо.
Но прекрасные котлеты
отвлекли мою беду.
И я бросил бодро на пол
мой двуствольный арбалет.
Потому что жизнь прекрасна.
И особенно в обед.
* * *
Под хохот звезд и их соцветий,
Под шум воды и междометий
Сидел под деревом бизон
И звуки леса слушал он.
Так вот и мы в своей квартире,
Как стрекоза в огромном мире
Сидим и слушаем огонь
Огонь гудит, играй гармонь,
Забросив шапку на затылок
Под носом кудрями он тряс,
В желудке гордо булькал квас,
И ворох стружки и опилок
Вздымался к небу как огонь.
Но слышен лязг зубов и вилок
И слышен крик: "Играй, гармонь!"
И пусть играет, мы с тобой
Дождемся как придет прилив
И выйдем мелкою трусцой
Калитку тихо притворив
ДЕНЬ
И вот я смотрю: ползет ураган,
наклонив над трамваем стройный свой стан.
И с вихрем трамвай уносится вдаль,
а дальше я вижу лишь мусор и шваль.
И ты там стоишь уныло одна.
Какого рожна на такого хрена?
Уныло стоишь как гриб мухомор.
Но тут я почувствовал, будто я вор.
Ведь кажется, было второе апреля.
Свистели метели, сопели капели.
Ураган на трамвай во весь рост налетал.
И, кажется, день я этот украл.
Настал тут момент неприятно неловкий.
Я тупо смотрел себе на кроссовки.
А ты все стояла на дальнем конце
со странной улыбкой на странном лице.
Прошло три часа, и высохли лужи.
И вдруг я подумал: могло быть и хуже!
Подумаешь - день. У нас их не счесть.
А ты мне сказала, что их только шесть.
Скрипели минутные быстрые лодки.
Желтели часы, как давние фотки.
И зябликом - вжик! - пролетел гималай.
Пролетел, как апрель, пролетит и как май.
