открыть их. Я засек время, которое потратил на их открывание - вышло на
оба замка четыре с половиной минуты.
Теперь мне необходимо было сделать разрядку. Я вышел в коридор и
подошел к двери комнаты Женьки Баранова, которая находилась напротив
лестничной клетки и постучал.
Прозвучало "Да", полное гордого достоинства и французского прононса.
Следовало соблюдать ритуал, и я как можно подобострастнее произнес:
- Можно?
- Да, конечно, - ответствовали с доброжелательной снисходительностью
дворянина, ведущего родословную если уж не от Рюриков, то по крайней мере
от Малюты Скуратова.
Я открыл дверь. Женька Баранов лежал на кровати, закинув одну руку за
голову, а другой высоко держа раскрытую книгу. На носу красовались изящные
очки со стеклами без оправы, крупные голубые глаза глядели на меня поверх
очков вопросительно и недоверчиво.
- Баранкин, будь человеком, - обратился я к нему со страдальческим
выражением лица.
- Что случилось, Вадик? - он сел на кровати, положив книгу и
осторожно снимая очки.
- Убили, гады, брата Пантюху - выпить не с кем, - произнес я с
горечью.
Его лицо расплылось в скабрезной улыбке, глаза превратились в
узенькие щелочки.
- Сейчас снабдим, - двадцатипятирублевка в моей руке преисполнила его
энтузиазмом строителя первых пятилеток.
- Вы помните? - Меня понесло.
Он насторожился, просовывая голову в рубашку, одновременно пытаясь
надеть на босые ноги туфли с вельветовым верхом, изображая юного журавля в
период брачной церемонии.
- Вы все конечно помните, - я погрозил ему указательным пальцем.
Он окончательно опешил, застыв в замысловатой позе.
Кивнув в сторону двери, я продолжал:
- Как я стоял приблизившись к стене.
Он не шевелился.
- Взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали
мне.
Наконец до него дошло, глаза вновь превратились в щелочки, деньги
нашли кратковременное убежище в нагрудном кармане рубахи, спросив что
брать, он уже катился вниз по лестнице, бормоча себе под нос: "Две бутылки
коньяка и сухого, кто ж упомнит всего Пушкина...", а вдогонку ему неслось
мстительное:
- Вы говорили, нам пора расстаться, что вам наскучила моя шальная
жизнь...
На перекрестке было всего два жилых дома.
Каждый из них в виде буквы "Г" стоял одновременно на двух улицах.
В каждом из них было по шесть этажей, выносные лифты и по две двери в
подъездах. Двери, выходящие на улицы, были заколочены наверное с тех пор,
когда исчезло с лица земли многочисленное племя настоящих московских
дворников.
В один из дворов можно было въехать с двух улиц, к тому же рядом с
ним блистал современным дизайном новый девятиэтажный дом, создавая своим
наличием архитектурный ансамбль со старым домом в виде буквы "П". Двор был
большой, просторный, с многочисленными садовыми скамейками, столиками,
похоже для игры в домино и сопутствующих ему мероприятий.
Другой дом не имел близких соседей, зато во дворе имелся огороженный
остатками чугунной ограды прямоугольник, размерами почти во весь двор,
оставляя место только для пешеходных асфальтированных дорожек,
прямоугольник голой бесплодной земли без единой травинки с чахлыми
невысокими и запыленными деревьями неизвестной мне породы. Садовых скамеек
не было ни одной, лишь валялись два деревянных ящика. На одном из них
сидело худосочное существо женского пола неопределенного возраста,
неприязненно наблюдая за маленькой лохматой собачонкой, сосредоточенно
исследующей лабиринты таинственных запахов.
Ближайший дом, не менее старый, отстоял метров на пятьдесят,
почему-то отгородившись от углового высоким кирпичным оштукатуренным
забором.
На других углах перекрестка жилых домов не было - на одном стояло
стандартное четырехэтажное здание средней школы, обнесенной забором из
стальных прутьев, имеющих наконечники боевых пик, - на другом одно из
бесчисленных столичных НИИ.
Мужественно выстояв длинную очередь за мороженым, я направился во
двор архитектурного ансамбля "П" и пристроился на одну из скамеек, на
которой уже восседала единственная во дворе старушка в цветастой ситцевой
кофточке с короткими рукавами. Она сидела сложив руки на груди с
выражением на лице, словно когда-то, давным-давно ей дали понюхать что-то
крайне непристойное и с тех пор ей никак не удавалось согнать с лица
гримасу отвращения.
- Что-то у вас дворник от рук отбился, - начал я напрашиваться на
долгий душевный разговор.
Она, глядя на меня искоса из-под нахмуренных бровей, смерила с головы
до ног, оценивая, стою ли я ее внимания:
- Да нет, милок, у нас дворничиха очень порядочная женщина, каждый
день убирает и подметает, да и сынок ей все время помогает, хороший такой
мальчик, даже в пионерский лагерь на лето не поехал, буду, говорит, маме
помогать, а путевку-то им бесплатно давали - отца у них нету. А с чего ты
взял, что дворник у нас плохой? - Она смотрела на меня со своей брезгливой
гримасой, как будто я и был тем самым, непристойным, что она когда-то
понюхала может быть даже попробовала на вкус.
- Ну как же, - воодушевился я хорошим началом, - вон на дорожках,
прямо перед подъездами елочные ветки валяются, как будто нарочно накидали.
- Нарочно и накидали, милок, ты вроде похож на русского, а таких простых
вещей не знаешь, - она вновь смерила меня взглядом, казалось ее вот-вот
стошнит от отвращения.
- Нарочно и накидали, женщину сегодня хоронили, вон из того подъезда,
где лифт не работает, из-за него проклятого и померла, собака ничего, хоть
бы что, а она померла позавчера в лифте.
- Разбилась что ли? - насторожился я.
- Если бы. - Она покачала головой, словно осуждая покойницу за то что
та не посоветовалась с ней, как лучше помереть. - Трос оборвался, да
лифт-то не разбился, а вроде бы как на подушку шмякнулся, она и померла от
страха. Вышла, называется с собачкой погулять, сунулась в лифт, а трос
возьми да и оборвись, ни царапин, ни ссадин, ни ушибов, со страху померла,
сердце не выдержало пока летела с шестого этажа, царствие ей небесное,
вечный покой.
Хорошая была женщина, не старая еще - шестьдесят лет всего было
незамужняя, одна жила, собачку держала, пуделя карликового, сама работала
в театре бухгалтером, работники из театра и хоронили. Анной Георгиевной
звали, хорошая была женщина, душевная. А лифт специально не ремонтируют -
все комиссии ходят третий день. Комиссии ходят, а человека-то нет...
Я ее уже почти не слышал.
Выносной лифт, остановленный надолго на первом этаже - идеальное
место для вооруженной засады! Все пять подъездов под прицелом и выход так
же в парадную дверь на улицу...
Теперь все встало на свои места, сориентироваться стало значительно
проще, сориентироваться, чтобы самому не попасть под пули.
Старушка еще говорила что-то насчет легкой смерти, о том как плохо
оказаться больной на руках у своих близких, как например в тридцать
четвертой квартире женщина парализованная седьмой год лежит, с дочерью
замужней живет, у которой детей двое и муж, вроде бы не пьяница, а нет-нет
да и нажрется, все в одной комнате, а квартиру который год обещают...
Отдав остатки мороженого болтавшейся неподалеку дворняжке с большими
грустными и доверчивыми глазами, пробормотав старушке невнятные извинения
по поводу нехватки времени, я вышел на улицу и свернул к троллейбусной
остановке.
Подходя к общежитию, я увидел такси Толика. Заметив меня, он вышел из
машины и кивнул в сторону дворика, где мы с ним переписывались вчера. Там,
так же как вчера, резвилась ребятня, лишенная возможности жить летом на
даче или в деревне у бабушки, в тени канадских кленов покоилась пара
колясок с младенцами, под присмотром молодых мам, лениво беседующих между
собой.
Мы присели на скамейку, стоявшую на самом солнцепеке и Толик протянул
мне почтовый конверт, слегка приоткрыв который, я увидел паспорт, военный
билет, трудовую книжку и записку, написанную удивительно красивым
каллиграфическим почерком. Не могу сказать, что это был почерк Шамана - он
сам часто говорил еще в в детском доме об отсутствии у него собственного
почерка.
Записка гласила:
"Вадик! Я даю тебе адрес в Питере, брось это дело и поезжай туда. Там
у тебя будет комната в общежитии и нормальная работа. Предварительная
договоренность есть. Эти люди оставят тебя в покое - я об этом позабочусь.
О Мокрове не беспокойся - не тот человек Мак, чтобы попасть в заложники,
тут что-то другое мне кажется он тебя элементарно подставляет. Собирай
рюкзак, бери пару канистр бензина для Матильды и дуй в Питер. Даю слово,
что все улажу".
Шаману можно верить. Такие специалисты как он ценятся очень высоко и
попадают за решетку крайне редко, их берегут как зеницу ока. И не
обязательно воры. Свою первую серьезную работу он сделал для женщины, у
которой что-то было не в порядке со стажем в трудовой книжке и,
соответственно, с оформлением пенсии.
А несчастные прогульщики с клеймом трех тузов в трудовой книжке?
После долгих мытарств в поисках работы они готовы были отдать все за
избавление от позорного, не всегда справедливо поставленного клейма. Но
нужно отдать должное Шаману - он никогда не драл три шкуры с клиента.
Я жестами показал Толику, чтобы он дал мне записную книжку с ручкой
и, немного подумав, написал: "Спасибо, Толян за все. Больше здесь не
светись, не надо. Я перед тобой как всегда в долгу.
Передай привет и большущее спасибо Лехе-Шаману. Прощай, может
когда-нибудь увидимся. Пожелай мне удачи, она мне вскоре очень-очень
пригодится. Еще раз спасибо, брат".
Толик выхватил у меня записную книжку и ручку и торопливо начал
писать: "Вадим, послушайся Шамана! Остановись, Юрка выкрутится, это не он
заложник, а ты..."
...Я вернулся из Афгана полный радужных надежд на работу, на учебу в
институте, на получение квартиры. Через неделю о надеждах я вспоминал с
горькой иронией.
В автоколонне, куда я обратился по поводу работы, мне предложили
рафик, стоявший у забора, на корпусе которого следовало бы сделать надпись
несмываемой краской: "ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК ПОДХОДЯЩИЙ КО МНЕ". Механик
стараясь не смотреть мне в лицо сказал:
- Вот, приводи ее в порядок и вперед.
До "вперед" было месяцев шесть изнурительной работы и столько же
месячных зарплат на запчасти.
В райжилотделе, на просьбу выделить квартиру участнику войны в
Афганистане прозвучала крылатая фраза: "Мы вас туда не посылали", и моя
койка в комнате общежития для лимитчиков оказалась четвертой по счету.
Об институте не могло быть и речи.
К тому времени, когда появился Юрка, я уже серьезно приуныл.
Как он узнал, что я вернулся, для меня осталось загадкой - я не хотел
встречаться с моими немногочисленными друзьями, пока основательно не
устроюсь в этой жизни. С его появлением все изменилось как во сне. Через
день я вселился в отдельную комнату в семейном общежитии, а под лестницей
на первом этаже был сооружен большой металлический ящик, в котором стоял
новенький мотоцикл - Матильда Ивановна. Место сторожа на стройке не было
для меня заманчивым, но Юрка сказал, что пока я поработаю на больших
людей, а там видно будет...
Я похлопал Толика по руке и, когда он поднял на меня умоляющие глаза,
отрицательно покачал головой, поднялся со скамейки и, как вчера,
попрощался с ним сжатым кулаком правой руки, поднятой к плечу.
4
Я лежал на теплом песке под лучами ласкового солнца лицом к морю.
