И в темных одеждах - как скорбная тень -
Один лишь венка из цветов не надел...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
И в светлой земле, что не ведает зла,
Истает ли тень, что на сердце легла?
Исчезнет ли боль, что - как в сердце игла...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
И жжет предвиденье, как яд:
Тебе - уйти на путь Людей
Но пусть еще - последний взгляд...
Поет безумный менестрель:
Прощай, моя звезда-печаль,
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
- Прости, Даэрон.
- Как ты узнал?..
- Слушал и слышал.
- Нет, не это... Сейчас - как?
- Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?
- Я не пел... с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?
Дайолен пожал плечами:
- Не знаю... Мне так показалось.
- Хочешь знать, как это было?
...- Ты споешь еще, Даэрон?
Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах - ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.
- Нет, король,- ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках,- я больше не стану петь.
Он не сказал - никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.
- Кто возьмет флейту мою?
Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.
- Ну что ж, да будет так.
Резко хрустнуло ломающееся дерево.
- Я больше не стану петь, король.
Он коротко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел...
"Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль..."
- И - ни одной песни, ни одной мелодии?
- Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
- Ты можешь не петь?
Лицо Даэрона дернулось.
- Нет...- почти шепотом ответил он.
Дайолен решился внезапно:
- Возьми лютню. Я покажу.
- Прощай, Даэрон.
- Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.
- Я буду благодарен тебе.
- В последний раз - позволь сыграть на твоей лютне...
...Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:
Чаша моя пуста -
Некому вновь наполнить ее.
Чаша моя пуста...
- Благодарю. Прощай, Даэрон.
- Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери...
- Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?
- Должно быть, ты прав...
- Менестрель...
- Да, правитель?
- Прости, если мои слова причинят тебе боль... Я все пытаюсь понять... Я могу представить, как это - не видеть... Но ты... Ведь ты всегда смотришь в глаза...
- Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза...- Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:
- Глаза Учителя. Вот с тех пор... А он говорил, что ничем не сможет помочь... а я вижу... и Звезду... вижу...
- Скажи, менестрель, как его имя?
Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:
- Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...
- Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
- Так значит, моя мать была...
- Да. Последняя из них.
Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.
- Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.
- Нет, правитель. Благодарю. Он сказал - иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.
Он набросил черный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь - творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар - как юный паж при королевиче.
И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:
- Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд...
...Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой - маленькая, но худая и нескладная как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко - в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные - большие, бархатно-черные как теплая южная ночь; да голос - чистый, нежный и звонкий... Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?
На пороге стояли двое - странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее... А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в дом.
Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался - Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края: угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно знакомо, сходно со здешним как два стебля, проросших из единого семени. Она назвала свое имя: Хаггинн.
Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля. Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к языку земли Х'ана.
Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и для нее, дурнушки, возможно счастье - он ведь не видит, какова она обликом...
Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость. Она старалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впервые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по дому делал теперь ученик Дайолена, Андар, к которому она привязалась, как к младшему брату. И только грызла душу мысль о том, что придет время уходить этим немногословным людям, что снова придется ей остаться одной...
И вот однажды она увидела, как Андар собирается в дорогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал заплакала. "Конечно, глупо было надеяться, что он... что они останутся здесь навсегда,- уговаривала она себя.- Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой черный рыцарь. Дайолен. Дайо".
- Хаги...
Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.
- Хаги, подойди ко мне...
Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет "я ухожу". И все. Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется - хаги. С тех пор он так и звал ее. Говорил - "у тебя такой же голос".
Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие ладошки в свои.
- Хаги, я хотел сказать тебе...
- Я знаю,- она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно.- Я знаю, ты уходишь, Дайо...
У нее все внутри похолодело: как вырвалось это - "Дайо".
- Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?
Она вскинула на него глаза, веря - и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо:
- Постой, молчи, я должен сказать... Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.
Слезы брызнули из ее глаз:
- Дайо... ох, Дайо, как же... ты не знаешь, ведь я... я так некрасива... разве я тебе пара?
- Это неправда, Хаги; твои глаза - как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья, чище родниковой воды, твои руки - как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя,- он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.
Она вскочила, высвободив руки.
- Постой... постой, я сейчас...
- Андар! - крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал.
- У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья,- она отпила глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил:
- Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говорю я: отныне ты жена мне, и быть нам вместе - в жизни и смерти.
И отпил вина.
- Да будет так,- тихо откликнулся Андар.
...Странная была свадьба. Не было на ней гостей. Только дети, откуда-то прознав все, пришли к своей подруге с гирляндами полевых цветов в руках, а потом, притихнув, сидели за столом и слушали песни Дайолена... Они же, видно и разнесли весть по селению.
Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое:
- Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!
Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо:
- Такая юная - и такая жестокая...- он смотрел в лицо девушке, и та невольно заслонилась рукой от его взгляда.- Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми: она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота - лишь блистающая оболочка, позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое жестокое сердце... Мне жаль тебя.
Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие рассказы слепого менестреля. И вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные летящие песни Дайолена.
ЛЮДИ ПАМЯТИ
550 год I Эпохи. Конец Войны Гнева и I Эпохи
С
емеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща.
Они были последними из своего рода, а может быть изо всего своего племени. Впереди была ночь, за спиной - страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами, ревела и стонала в агонии под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно стон, приказ-мольба: "Уходите! Уходите!"
Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и их черные полированные доспехи в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве он стоял во глава воинов своего клана, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они стояли и смотрели на запад. И видели, как море разливалось почти до самой гряды - багрово-алое, как расплавленный металл.
Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами исказились от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
