МИХАИЛ БУТОВ
АСТРОНОМИЯ НАСЕКОМЫХ
Рассказ
...место закрытое... оно лежит внизу невидимое, его вес неизме-
рим... и когда они были в недоумении от вопроса... на своем пути подо-
шел к берегу реки, протянул свою правую руку и наполнил ее... и бро-
сил... на... и тогда... вода... перед их глазами... принеся плоды...
много...
Папирус Еджертона.
Мы залезли на крышу, чтобы сниматься. А не для того - уж во всяком
случае, не для того только, - чтобы битый час промерзать на таком вет-
ру, холодном, хотя и август. И виновата во всем, естественно, Элка.
Незачем ей было приглашать накануне своего молодого поклонника. То
есть в гостях-то мы сидели у нее, и тут, ясное дело, хозяин - барин.
Но ведь и компания у нас тесная, годами проверенная, никто из нас пот-
ребности в новых людях вроде бы давным-давно уже не испытывает. К тому
же оказался ухажер не просто так - с подковыркой. Мы с Макаровым тихо
обсуждали книгу Шкловского "Звезды" - забавлялись, в сущности, пос-
кольку ни я, ни он в звездах ровным счетом ничего не смыслим - так,
заглянули интереса ради в ученый фолиант. А поклонник неожиданно воз-
будился. "Это же, - говорит, - просто космогонический диалог, настоя-
щая платоновская традиция. Готовая передача - бери и снимай!" Так и
выяснилось, что он не то репортером, не то журналистом на телевидении.
- А чего снимать-то? - спросил Макаров.
- Разговоры ваши снимать! - догадалась Элка. - Фиксировать для ис-
тории.
- Про звезды?!
- Да про что угодно, - размахивал руками репортер. - Не хотите о
космосе - давайте о литературе. Можете?
- Эти все могут, - сказал Терентьев.
- Ради Бога, хоть о музыке! Музыку любите? Только в таком же духе.
Суть-то не в предмете, не в предмете... Для программы "Авторское теле-
видение". Согласны?
- Еще бы не согласны! - Элка уже на месте подпрыгивала. - Мне рек-
лама знаете как нужна! Позарез!
- Не понимаю, - сказал Терентьев, - чем мы вам можем быть интерес-
ны? Мы далеки от общественной жизни. Мы песен и то не поем. Ни хором,
ни под гитару.
- Не понимает! - сказал репортер. - Вы что, не смотрите нашу прог-
рамму?
- Да все как-то... - сказал Терентьев.
- Но телевизор вообще смотрите?
Терентьев совсем смешался.
- Это же в самом центре внимания сейчас. В противовес оголтелости
политиков и бесстыжести торгашей. Простые люди, хранящие в наше безум-
ное время внутреннее достоинство и искорку духа. Тихие подвижники.
Нормальный человек в ненормальном мире.
- А, - сказал Терентьев.
- Да просто посидим поболтаем. Что-нибудь о жизни своей расскажете,
о пристрастиях: эстетических там, философских... Потом я склею - паль-
чики оближешь!
Мы и согласились. Только вспомнили, что в Элкиной квартире (это,
точнее, ее свекрови квартира) обстановочка завтра предполагается сов-
сем неподходящая. Потому что за какой-то нуждой должны возвратиться с
дачи сама свекровь и ее сын, безработный Элкин муж, спившийся на той
почве, что не состоялся как некто высоколобый - не то лингвист, не то
литературовед, и звереющий хотя и разнохарактерно, но в одинаковой
степени и когда выпьет, и когда почему-либо воздержится, так что мама-
ша от греха подальше удаляется с ним в деревню с апреля по ноябрь.
Но Элка тут же придумала выход:
- А мы на крышу, на крышу! Лестница на чердак как раз в нашем подъ-
езде. Там замок есть, но это только для виду. Очень, кстати, модно
сейчас, если интеллигенция в телевизоре проповедует с крыш!
Я думал было возразить, что себя-то к интеллигентам не причисляю:
мне, например, даже воровать доводилось, - так что предпочел бы скве-
рик какой-нибудь, с фонтаном или, на худой конец, с клумбой. Но ос-
тальным вроде понравилось, и я не стал встревать, поскольку остался бы
все равно в меньшинстве.
И что теперь? Уже и в уши надуло так, что до ночи будешь обеспечен
головной болью. И даже лавочки тут нет, чтобы можно было прижаться
друг к другу, обменяться животным теплом. А единственное, чего, судя
по всему, мы еще можем дождаться, - дождя. Когда он начнется, отсюда
мы, конечно, слезем. Но и это только с одной стороны победа. С другой
же - каждый изобрел какой-нибудь серьезный предлог, когда уходил из
дома, и теперь придется убивать время, потому что, если вернешься
раньше срока, достоверность легенды окажется под сомнением и в следую-
щий раз, чего доброго, тебя уже отслеживать начнут.
Элка здесь, оказывается, не впервые. У нее тут даже что-то вроде
садика. Ящики фанерные - наверное, из магазина внизу, - а в них зады-
хается в каменной земле несвежая трава, кое-где уже совсем пожухлая.
Нет ни цветов, ни растений, какие при благоприятных условиях могли бы
ими стать. Элка утверждает, что в Европе у всех так. Мне почему-то ка-
жется, что не совсем так, но неохота ее огорчать, поэтому в обсуждение
этого вопроса мы не вступаем. Элка сидит и смотрит на свой газон. Си-
дит она на дощечке, а дощечка положена прямо на гудрон, которым крыша
залита. Колени подтянула к подбородку. Терентьев чуть в стороне стоит
и глядит вниз - все еще высматривает репортера. Вчера мы все ему объ-
яснили и показали - он не мог заблудиться. Значит, попросту не поехал.
Трепло. А говорил, что только за камерой забежит в обед на студию - и
прямо сюда. Макаров сидит возле Элки на высоком, в треть человечьего
роста, и довольно широком бетонном парапете, идущем по краю крыши, и
тоже иногда вниз посматривает, при этом опасно перегибаясь, зависая
над пропастью всей верхней половиной тела.
- Ты перестань сейчас же! - в который раз уже визжит Элка. - У меня
мурашки по коже, когда ты так вывешиваешься!
Макаров поднимает вверх ноги и балансирует совсем уже на одной точ-
ке - правда, руки держит наготове, чтобы в случае чего за край удер-
жаться. Тогда Элка валится набок, обхватывает его лодыжки и тянет об-
ратно.
- Не смотри, - говорит Макаров.
- Все, прекрати. Стой нормально.
- Нормально - это как, по-твоему?
- А то тебе не ясно! Опершись жопой о гранит. А лучше вообще -
сядь!
Макаров действительно сел, сильно подвинув Элку с дощечки на гуд-
рон.
- У меня был приятель, - сказал он. - Упал однажды с пятого этажа.
Пьяный был совершенно, не помнит, как падал. Причем не на кусты упал,
даже не на травку - прямо на асфальт. И хоть бы что. Ну, синяков пара
- ни сотрясений, ни переломов. Я так думаю, дело в том, что он легкий:
худой, маленького роста. Когда летел, то за балконы, наверное, цеплял-
ся, за подоконники - погасил скорость. Потому что легкий. Вот Теренть-
ич бы, скажем, как бы ни хватался - было бы без толку.
- Это точно, - сказал Терентьев.
- А он, значит, ничего не помнит. Пьяный. Все думали, он умер или
без сознания, а он, оказывается, как упал, так и заснул. А когда его в
Склифосовского уже привезли, очухался, ничего не понял и решил, что
родственники наконец-то сдали его в дурдом. Вскочил с каталки и дал
деру - как был, в одних носках. Домой возвращаться не стал, попил
где-то еще дня три, а потом знакомого встретил. У того аж челюсть от-
висла: ты же, говорит, из окна выпал, убился насмерть! Только тогда и
узнал все про себя. И сам уже испугался, пошел в больницу. Врачи его
посмотрели, конечно, пощупали, но особенного никакого интереса не про-
явили. Он возмущается: как же так, я же уникальный, наверное, случай?!
А ему: да что ты, батенька! Смертный, мол, предел - это седьмой этаж.
Вот если б ты с седьмого - тогда другое дело. А так - детский, мол,
лепет.
- Здесь четырнадцатый, - говорит Терентьев.
Я уже приготовился порассуждать на этот счет. Но Элка вдруг сообщи-
ла:
- А у меня брата посадили. Двоюродного. Позавчера суд был. За
убийство, между прочим.
- Пугаешь? - сказал Макаров.
- Бандит? - спросил Терентьев.
- Не-а. Просто от него жена ушла, и он потом долго жил совсем один.
Рехнулся, наверное, от одиночества. С кем-то поругался на работе, взял
нож и зарезал. У всех на глазах - прям по Камю. А мы с ним в детстве в
солдатиков вместе играли. На даче...
- Доиграете, - сказал Терентьев. - Лет через пятнадцать. А с ума от
одиночества никто не сходит. Одинокая жизнь ведет к самоуглублению и
вплотную приближает к истине. Как отец троих детей, могу это утверж-
дать со всей ответственностью.
- А теперь родственники того, зарезанного, - говорит Элка, - требу-
ют пересмотра дела. И суд, кажется, пошел им навстречу. Так что его,
наверное, все-таки расстреляют.
И мы погружаемся в приличное случаю молчание.
С Элкиной крыши только и видно что другие такие же. Целый микрора-
йон. Еще всякие провода. И только далеко, в нескольких километрах, но-
вый жилой комплекс: высокие белые дома с большими окнами - в таких,
наверное, даже зимой не приходится днем зажигать свет. Сейчас пасмур-
но, и они видятся такими же грязными, как и все остальное. Но в хоро-
ший день, вечером, под низким солнцем, их стены кажутся нежно-розовыми
- будто бы сам камень светится изнутри, как редкостный мрамор. Иногда
я нарочно подгадываю час и забегаю к Элке, чтобы полюбоваться этим из
окна у нее на кухне.
Зато с другой стороны дома - так близко, что различаешь фактуру по-
верхности, - высится здоровенная труба, раскрашенная белым и красным.
То есть белым она не крашена - за белое собственный цвет бетона, а вот
по нему наведены через равные промежутки широкие бордовые кольца. Еще
в детстве я вычитал в журнале "Наука и жизнь", что означает подобная
разметка: никакого особенного дерьма, значит, эта труба в воздух не
выбрасывает, а только горячий водяной пар. Вот если бы была она, ска-
жем, желтая с синим - тогда да, тогда близко лучше не подходи. Хотя
пар, по-моему, тоже гадость порядочная. Было время, я жил на окраине,
а работал неподалеку от Киевского вокзала, на другой стороне реки, так
что каждое утро шагал пешком через тот мост, где на обелисках фамилии
героев восемьсот двенадцатого года. Это особенно зимой было заметно.
Утром выходишь из дома: морозец, небо синее, снег сверкает! А добе-
решься до моста, посмотришь с него - и трубы кругом, и все, что из них
валит, прямо на глазах сливается в сплошную хмурь, так что нет уже и
помина о дне чудесном, а только серость обыкновенная и сажа.
Но все равно: я люблю трубы. Наверное, я только две вещи по-настоя-
щему и люблю - трубы и железные дороги. Дороги-то еще в детстве меня
заворожили, всем своим адовым красно-черным (успел, застал закат паро-
возной эры!) клублением дымов, разноцветными огнями на ночных станци-
ях, бесконечным перетеканием линий друг в друга на больших узлах - на
зависть Визарелли. Для меня и до сих пор нет большего наслаждения, чем
простоять вечер и ночь в самом последнем тамбуре поезда, смотреть на-
зад, где все это вьется, перемигивается, сплетается и расплетается,
исчезает и возникает опять. Но главное - запах! Причем даже не тот,
густой, что поднимается от шпал в знойный день, когда солнце плавит в
них смолу, но ровный, вечерний, каким все пропитано вокруг любого пути
- даже одинокого, заросшего, заброшенного где-нибудь в поле или в
карьере.
А вот трубы - сам не знаю за что. Есть в них какая-то тайна. Напри-
мер, мне никогда не удавалось подсмотреть, как их строят. Ведь не
представишь себе подъемный кран такой высоты. И если предположить, что
составляются они из больших бетонных колец, то понадобился бы по мень-
шей мере вертолет, чтобы поднимать такие кольца наверх и ставить их
друг на друга. Но кто видел когда-нибудь грузовые вертолеты над Моск-
вой? Другое дело, если их складывают из обычного кирпича, а потом шту-
катурят поверх. Тогда, по мере того как труба растет вверх, можно было
бы устраивать специальные подъемники для материала. Но это на много
