- Мы думали... он вас убил... - зажимая рукой рану на плече и морщась от боли, проговорил Лужнов.
"Думали!.." Детский сад!.. Помощнички, едрена вошь! Ввек бы их не видеть!.. Я нисколько не сомневался, что если бы они не вылезли и Павловский считал, что он со мной один на один, он и с перебитыми ногами ни за что бы не застрелился, и я бы взял его живым. Мне хотелось отлаять их так, чтобы уши у них распухли, но теперь надо было действовать, не теряя ни секунды.
Вспоров ножом рукав гимнастерки Лужнову, я поспешно перевязал ему плечо индивидуальным пакетом и перетянул выше ремнем, чтобы остановить кровь.
- Задета только мышца... кость цела... Не морщься - тебе не три годика!
Мне следовало хотя бы предварительно оценить вещественные доказательства. Прежде всего я оглядел сапоги Павловского. По виду - сверху - советские, яловые, офицерские, они имели подошвы немецких армейских сапог, подбитых гвоздями с широкими шляпками, каблуки были охвачены металлическими подковками. Такого гибрида за три года войны я еще не встречал - век живи, век учись - и сразу подумал о следах у родника, обнаруженных Блиновым: их оставил Павловский, и был он там в этих самых сапогах.
Затем я обшарил карманы гимнастерки и офицерских шаровар Павловского, вынул документы и переложил к себе. Просмотрел бегло только командировочное предписание; оно было выписано на одного Павловского, причем
[224]
в отпечатанном типографском тексте, к моему удивлению, имелся задействованный с 1 августа условный секретный знак - точка вместо запятой посреди фразы. Второго предписания среди его бумаг не оказалось, и я подумал, что он, очевидно, не старший группы или же по легенде может действовать и в одиночку.
Без особых усилий я стянул с него сапоги - это надо было сделать теперь же, пока труп не окоченел.
Из хаты Свиридов никто не выходил, но я не сомневался, что они - горбун-то во всяком случае - в окно смотрят сюда. Интересно, какие чувства он сейчас испытывает?
- Будь здесь!.. Накрой его плащ-накидкой и никого не подпускай! - велел я Лужнову. - А вы - за мной!
С автоматами в руках мы с Фомченко бросились к дубовой рощице, куда всего минут десять назад направлялся Павловский.
- Будьте наготове!.. Наверно, там его кто-нибудь ждал... Держитесь правее... Если начнут стрелять - ложитесь! - на бегу инструктировал я Фомченко и, вспомнив, строго спросил: - Почему вы сигнал не подали?
- Сигнал?.. Забыли... От волнения... Совсем забыли...
"Забыли!.. От волнения!.." Детский сад, да и только! Каждому за тридцать, а они волнуются! Потому и не люблю прикомандированных - балласт, и толку от них на грош!
Фомченко бежал старательно, изо всех сил, однако постепенно отставал. Рассвело еще больше, и нас было видно издалека. Я держался настороже, каждое мгновение ожидая выстрелов, но стояла полная тишина. Мы уже почти достигли рощицы, когда в этой тишине далеко сзади нас послышался негромкий возглас.
Я обернулся: Юлия в той же ночной ситцевой рубашке шла от кустов на Лужнова. Только этого нам не хватало! Он бросился навстречу и пытался ее остановить - что-то говорил, потом схватил невредимой рукой за локоть, но она вырвалась, побежала как раз туда, куда он ее не пускал, и тут же раздался дикий крик - она увидела Павловского...
Я уже оценил обстановку и приказал подбежавшему Фомченко:
- Возвращайтесь!.. Пусть Лужнов отнесет девочку к Свиридам, а Юлию возьмите в ее хату и не выпускайте!.. В темпе!.. И никакого шума!
- Надо ей объяснить, что он - сам!
- Ничего ей сейчас не объяснишь! Надо немедля прекратить этот крик! Если будет сопротивляться - примените силу!.. А Свиридов предупредите, чтобы никуда не отлучались и помалкивали! Бегом!
Оттуда, где лежал труп Павловского, доносились над-
[225]
рывные рыдания, но я, не оглядываясь, вскочил в рощицу. С автоматом наизготове я бежал вдоль края дубняка, скользил между деревьями, нырял под нижние ветви. Каждую секунду я ожидал встречи с теми, кто его здесь, очевидно, ждал. И, стараясь унять злость, все время охолаживал себя. Одного упустил, но остальных надо взять живьем во что бы то ни стало.
На ходу я посовещался сам с собой и был вынужден оценить ситуацию как весьма хреновую.
Так я обежал одну сторону мыска, затем срезал у основания и вернулся, замыкая треугольник. Нигде никого и никаких сегодняшних следов-темных полос на серебристой от росы траве. Выходит, в рощице его никто не ждал.
Когда я выскочил из дубняка, там, где в чапыжнике лежал труп Павловского, никого не было, однако плач и вскрики Юлии отдаленно слышались - Фомченко все еще не смог затащить ее в хату.
Теперь следовало осмотреть опушку леса на два-три километра по обе стороны от дубового мыска.
Это заняло около часа. Я бежал краем леса, напряженно выглядывая следы, осмотрел на расстоянии ста - двухсот метров все пять тропинок и две неторные дороги - нигде ни одного свежего следа. Я был весь как взмыленная лошадь, зато мог теперь сказать определенно: на этом участке шириной километров шесть его никто не ждал и вообще после позавчерашнего дождя здесь никто не проходил.
Во весь дух я помчался назад. Лужнов, придерживая раненую руку, сидел на траве возле трупа Павловского бледный и печальный. Перевязал я его качественно: по бинту было видно, что кровотечение приостановилось.
- Ты Свиридов предупредил, чтобы никуда не отлучались и держали язык за зубами?
- Да, сказал.
- До Лиды доедешь?
- Да.
- Выходи на шоссе, - я показал рукой, - и голосуй... Передашь в отдел контрразведки авиакорпуса - Алехину или начальнику отдела, чтобы немедленно приехали. Скажешь, что Павловский при задержании застрелился. Запомни: он был один и пришел не со стороны леса... Никаких мнений и оценок - только факты! Давай!
Я заметил, что его знобит, и, когда он уже пошел, сказал вдогон:
- Попроси у Свирида... или потребуй... словом, хлебни для бодрости самогона... Полстакана - не больше!.. И жми! В темпе!
Мне хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из начальства
[226]
и все было бы зафиксировано не только в моем рапорте. Когда на счету у тебя более сотни парашютистов, взятых живьем, дать застрелиться хоть одному - не есть здорово. Тут могут возникнуть слухи о недосмотре или оплошке, каждому глотку не заткнешь, а я не желал потом никаких кривотолков.
Гимнастерку и нательную рубаху с Павловского я стягивать не стал, только расстегнул ворот и, развязав тесемки, снял погоны. Затем стащил с него брюки. В заднем кармане в носовом платке оказался самоделковый дюралевый портсигар; технари в тыловых частях плодят такие во множестве - из фюзеляжей сбитых самолетов. Я открыл крышку с выгравированной поверху надписью "Смерть немецким захватчикам!". Портсигар был наполнен "индийской смесью" - махоркой, густо пересыпанной мельчайшими крупинками кайенского перца. Маленькая щепоть такого курева, брошенная в лицо, выведет из строя любого, да и следы присыпать, - если преследуют с собаками, - отличное средство, лучше, пожалуй, не придумаешь.
Тут же в углу портсигара лежала плоская пластмассовая коробочка с таблетками, и среди них я сразу увидел два прозрачных камушка...
Мне стало не по себе. Конечно, запасные кварцы для передатчика могли находиться не только у радиста. Но у кого?.. У старшего группы?.. От этого нам было бы не намного легче. Я представил себе гневное лицо генерала и как он будет растирать шрамы на затылке и даже услышал его грозный голос: "Меня не интересуют трупы!.. Нам нужны живые агенты, способные давать показания и участвовать в радиоигре!"
Скрипа теперь не оберешься. Мне-то он наверняка еще скажет: "От кого, от кого, а от тебя я этого не ожидал!.. Не стыдно?.."
Понятно, я могу начать оправдываться. Я могу сказать:
"Кого мне дали?.. Летчиков!.. Что они умеют?.. И я не виноват, что они вылезли!.." А он мне скажет: "Я не знаю никаких летчиков!.. Ты был старший, ты не новичок и отвечаешь за все!.. Вы валялись на чердаке двое суток! За это время медведя можно выучить плясать, а ты их даже толком не проинструктировал!"
"Не проинструктировал!" - ничего себе справедливость... Да я язык обмозолил, растолковывал все, как приготовишкам!.. Но не стану же я капать на Фомченко и Лужнова! Нет, я не буду оправдываться, я промолчу. Если Павловский застрелился, значит, я его "упустил". Иного толкования и не жди. Обидно, но ничего тут не поделаешь.
По форме, цвету и размеру таблеток я определил - фе-
[227]
намин. Каждая из них подбодрила бы Лужнова не хуже самогона, но он уже скрылся в кустарнике, и бежать за ним я не счел целесообразным - у меня самого неотложных дел было под завязку.
В моей голове вертелись два факта, которые я выделил, но не мог еще толком осмыслить. Первое: Павловский пять или шесть суток тому назад был в лесу у родника и, сорвавшись с коряги, нечаянно там наследил. Второе: он пришел сегодня ночью, но не со стороны леса, как я ожидал, то есть скорее всего он сюда откуда-то приехал. И я должен - вопрос чести! - отыскать его следы на подходах к хате Юлии Антонюк.
Теперь, понятно, не оставалось сомнений, что Павловский был действующий вражеский агент, а не какой-нибудь скрывающийся по лесам от наказания немецкий пособник.
Обмундирование и нательное белье на Павловском, судя по ярлыкам, было ивановской и московской фабрик, кальсоны и рубашка - чистенькие, вчера или сегодня надетые; ремень, портупея и компас - пользованные, отечественные, а вот часы - заграничные, очевидно, швейцарские, водонепроницаемые, со светящимся циферблатом, такие, как у меня, и у Паши, и у многих армейских офицеров, - трофейные.
Подумав, что спать мне сегодня едва ли придется, я проглотил две фенаминовые таблетки и, хотя знал, что действие их наступает не сразу, тут же почувствовал заметный прилив сил.
Затем я осмотрел сапоги Павловского и в обоих под кожей, подшитой к яловым голенищам, обнаружил заложенные между листками целлулоида запасные бланки командировочных предписаний и продовольственных аттестатов, чистые, незаполненные, но со штампами и печатями воинских частей.
Все чин чином, все подтверждало, что он вражеский агент, однако никаких доказательств его принадлежности к разыскиваемой нами группе мне, как ни старался, обнаружить не удалось.
Собрав вещи Павловского, его оружие и документы, я поспешил в хату Юлии, где предстояла малоприятная, но обязательная процедура - обыск.
Фомченко караулил, стоя у печи. Мне от порога бросилось в глаза, что лицо у него оцарапано, разодрано с обеих сторон в кровь, а у ворота гимнастерки оторваны пуговицы. Видно, ему крепенько досталось, когда он тащил ее от трупа в хату.
Сама Юлия лежала не двигаясь на старенькой железной
[228]
койке лицом к стене и время от времени тихонько обессиленно стонала, вроде как в забытьи.
Голые стены. Вместо стола - поставленный на попа ящик от мин, застеленный поверху розоватой тряпкой, рядом с ним - ветхая деревенская табуретка. И все - ни мебели, ни обычного "майонтка"*. Очень чистенькая нищета.
На запечке, покрытое белым вафельным полотенцем, что-то лежало, очевидно продукты.
Я велел Фомченко самым тщательным образом осмотреть хату внутри, а сам занялся сенцами и чердаком, все время помня, что не менее важно отыскать следы на подходах сюда от шоссе.
Единственно, что представляло интерес в сенцах, - пара нательного белья Павловского. Ее не надо было искать - выстиранная, должно быть ночью, еще влажная, она сушилась на веревке. Последовательный осмотр глинобитного пола, стен и сложенной в углу бросовой рухляди ничего не дал.
На чердаке висели запасенные веники, валялись два старых лукошка, проржавевший серп, а в углу я увидел армейскую малую саперную лопатку, почти новую и ничем не примечательную, если не считать небольшого среза на основании черенка.
Обычная история: оставив где-нибудь, утеряв свою лопатку, бойцы "заимствуют" себе другую в соседней роте, а личную метку бывшего владельца срезают - я это видел уже не раз.
