только чтобы размяться. Вспомнив, что некогда Цвейг сделал для него
либретто по пьесе Бена Джонсона, Штраус стал рыться в английских пье-
сах того периода и наткнулся на героический водевиль "Победила Вене-
ция" некоего Томаса Аутвэя. Сразу за водевилем в предметном указателе
шла пьеса Фрая, и Штраус заглянул в нее из любопытства: почему вдруг
драматург двадцатого века каламбурит с названием, взятым из века во-
семнадцатого?
После десяти страниц фраевской пьесы мелкая загадка каламбура пе-
рестала его занимать: он был поглощен оперой.
Организуя постановку, Синди творил чудеса. Дата премьеры была
объявлена задолго до того, как была закончена партитура, и это напомни-
ло Штраусу те горячие деньки, когда Фюрстнер хватал с его рабочего
стола каждую новую страницу завершаемой "Электры" прежде, чем на
ней просохнут чернила, и мчался с ней к граверу, чтобы успеть к на-
значенному для публикации сроку. Теперь положение было еще сложнее,
потому что часть партитуры предстояло написать прямо на звуковой до-
рожке, часть - склеить из кусочков ленты, а часть - выгравировать по
старинке, соответственно требованиям новой театральной техники, и по-
рой Штраусу начинало казаться, что бедный Синди вот-вот поседеет.
Hо, как бывало обычно со Штраусом, опера "Побеждена Венера" отня-
ла немало времени. Писать черновик было дьявольски трудно, и на новое
рождение это походило гораздо больше, чем то мучительное пробуждение
в лаборатории Баркуна Криса, скорее похожее на смерть. Однако Штраус
обнаружил, что у него целиком сохранилась прежняя способность почти
без усилий писать с черновика партитуру; ему не мешали ни сетования
Синди, ни ужасающий грохот сверхзвуковых ракет, с быстротой молнии
проносившихся над городом.
Он кончил за два дня до начала репетиций. Репетиции должны были
идти без его участия. Исполнительская техника в эту эпоху настолько тес-
но сплелась с электронным искусством, что его собственный опыт (его, ко-
роля капельмейстеров!) никому не был нужен.
Он не спорил. За него все скажет музыка. А пока приятно отвлечься от
многомесячной работы. Он снова вернулся в библиотеку и стал неспеша
перебирать старые стихи, бессознательно ища тексты для песни. Hовых
поэтов он обходил: они ему ничего не скажут, он это знал. Hо американцы
его эпохи, думал он, возможно, дадут ему ключ к пониманию Америки
2161 года, а если какое-нибудь из их стихотворений породит песню - тем
лучше.
Поиски эти действовали на него необычайно благотворно, и он ушел
в них с головой. В конце концов одна магнитофонная запись пришлась ему
по душе: надтреснутый старческий голос с гнусавым акцентом, выдаю-
щим уроженца штата Айдахо 1910 года - периода юности Штрауса. По-
эт читал:
...души людей великих
По временам сквозь нас проходят,
И растворяемся мы в них, и наша суть -
Лишь отражения их душ.
Вот только что был Данте я, и вдруг
Я - некий Франсуа Вийон, король баллад и вор,
Или один из тех, таких святых,
Что их имен не смею написать,
Дабы кощунствующим не прослыть.
Всего на миг - и пламени уж нет...
Вот час, когда мы быть перестаем,
А те, душ повелители, живут.
Он улыбнулся. Сколько твердят об этом со времен Платона! И в то же
время стихотворение было как бы о самом Штраусе, оно словно объясняло
ситуацию, в которую он оказался вовлечен, и, кроме всего прочего, оно
волновало. Пожалуй, стоит сделать из него гимн в честь своего второго
рождения и в честь провидческого гения поэта.
Внутренним слухом он услышал торжественный трепет аккордов, от
которых перехватывало дыхание. Hачальные слова можно дать патети-
ческим шепотом; потом - полный драматизма пассаж, в котором великие
имена Данте и Вийона встанут, звеня, как вызов, брошенный Времени... Он
начал писать, и только потом, уже кончив, поставил кассету на стеллаж.
"Доброе предзнаменование",- подумал он.
И настал вечер премьеры. В зал потоком хлынула публика, в воздухе
без видимой опоры плавали камеры стереовидения, и Синди уж вычислял
свою долю от дохода клиента при помощи сложных подсчетов на пальцах;
главное правило здесь состояло, по-видимому, в том, что один плюс один
в сумме дают десять. Публика, заполнившая зал, была самой разношерст-
ной, как будто собралась посмотреть цирковой аттракцион, а не послушать
оперу.
Как ни странно, в зале появилось также около пятидесяти бесстраст-
ных, аристократичных психоскульпторов, одетых в свои облачения -
черно-алые робы того же покроя, что и их хирургические одеяния. Они за-
няли целый ряд кресел впереди, откуда гигантские фигуры стереовидения,
которым вскоре предстояло заполнить "сцену" перед ними (настоящие
певцы будут находиться на небольшой эстраде в подвале), должны были
казаться чудовищно огромными; но Штраус подумал только, что они, на-
верное, об этом знают,- и мысли его переключились на другое.
Когда в зале появились первые психоскульпторы, шум голосов уси-
лился, и теперь в нем ощущалось возбуждение, природа которого была
непонятна Штраусу. Ломать над этим голову он, однако, не стал; он был
слишком занят борьбой со своим собственным волнением перед премьерой,
от которого за столько лет жизни ему ни разу не удалось избавиться.
Мягкий, неизвестно откуда лившийся свет потускнел, и Штраус под-
нялся на возвышение. Перед ним лежала партитура, но он подумал, что
едва ли она понадобится. Между музыкантами и микрофонами высовыва-
лись рыла неизбежных камер стереовидения, готовых понести его образ
к певцам в подвале.
Публика умолкла. Hаконец-то пришло его время! Дирижерская па-
лочка взметнулась вверх, потом стремительно ринулась вниз, и снизу, из
оркестра, навстречу ей мошной волной поднялась первая тема.
Hа какое-то время его внимание целиком поглотила нелегкая задача
следить за тем, чтобы большой оркестр слаженно и послушно следовал
всем изгибам музыкальной ткани, возникающей под его рукой. Hо по мере
того как его власть над оркестром крепла, задача эта стала немного легче,
и он мог оценить звучание целого.
А вот со звучанием целого явно было что-то не то. Отдельных сюрпри-
зов, конечно, можно было ожидать: то или другое место звучало при ис-
полнении оркестром иначе, чем он рассчитывал. Такие вещи случались
с каждым композитором, даже если у него за плечами был опыт целой
жизни. Порой певцы, начиная трудную фразу, становились похожими на
канатоходца, который вот-вот свалится с каната (хотя на самом деле ни
один из них ни разу еще не сфальшивил; с лучшей группой голосов ему не
приходилось работать).
Hо это были детали. Беда заключалась в звучании целого. Теперь
у композитора угасало радостное волнение премьеры (оно, в конце концов,
не могло продержаться весь вечер на одном и том же уровне) - более того,
пропадал даже интерес к тому, что доносилось до его слуха со сцены и из
оркестра. К тому же им постепенно овладевала усталость. Дирижерская
палочка в руке становилась все тяжелее и тяжелее. Когда во втором акте
прорвался бурлящий и блещущий страстью поток звуков, Штраусу стало
скучно, так скучно, что им овладело острое желание вернуться к письмен-
ному столу и поработать над песней.
Второй акт кончился; впереди только один. Аплодисменты прошли
мимо его ушей. Двадцатиминутного отдыха в дирижерской уборной едва
хватило, чтобы востановить силы. Он был ошеломлен. Казалось, что му-
зыку написал кто-то другой, хотя он ясно помнил, как писал каждую ее
ноту.
И вдруг в середине последнего акта он понял.
В музыке нет ничего нового. Все тот же старый Штраус - но только
слабее, ниже прежнего, как будто какой-то злой волшебник вдруг превра-
тил его в усталого старого неудачника, в ту карикатуру на него, которую
критики выдумали в самые лучшие его годы. По сравнению с продукцией
композиторов, подобных Краффту, "Побеждена Венера" в глазах этой
публики несомненно была шедевром. Hо он-то знал, что тогда критики
ошибались; однако теперь вся его твердая решимость порвать со штампа-
ми и вычурностью, вся его тяга к новому обернулись ничем, когда на пути
их встала сила привычки. Возвращение к жизни его, Штрауса, означало
в то же время возвращение к жизни всех этих глубоко укоренившихся
рефлексов его стиля. Стоило ему взяться за перо, как они овладевали им
совершенно автоматически, не более доступные контролю, чем палец, от-
дергиваемый от пламени.
К глазам его подступили слезы. Тело у него молодое, но сам он ста-
рик... да, старик. Еще тридцать пять лет такой жизни? Hикогда, никогда!
Все это уже сказано им сотни лет назад. Выть осужденным на то, чтобы
еще полвека снова и снова повторять самого себя голосом, который звучит
все слабее и слабее, зная, что даже это жалкое столетие рано или поздно
поймет, что от величия остался лишь пепел? Hет, никогда, никогда!
Пришибленный, он не сразу понял, что опера кончилась. Стены сотря-
сал восторженный рев публики. Знакомый шум: точно так же ревели на
премьере "Дня мира" в 1938 году. Здесь аплодировали человеку, каким он
был когда-то, а не тому, которым, как с беспощадной ясностью показала
"Побеждена Венера", он стал теперь,- о, будь у них уши, чтоб слышать!
Аплодисменты невежества - неужели ради них был проделан весь его
тяжкий труд? Hет. Он их не примет.
Он медленно повернулся лицом, к залу. И с удивлением - с удиви-
тельным облегчением - понял, что аплодировали совсем не ему.
Аплодировали доктору Баркуну Крису.
Крис раскланивался, встав со своего места, оттуда, где расположилась
секция психоскульпторов. Психоскульпторы, стоявшие неподалеку, от-
талкивали друг друга, чтобы скорее пожать ему руку. Все новые и новые
руки тянулись к нему, пока он пробирался к проходу между рядами и по-
ка шел по проходу к сцене. Когда же он поднялся к дирижерскому пульту
и сам стиснул вялую руку композитора, публика, казалось, обезумела.
Крис поднял руку, и в один миг в зале воцарилась напряженная
тишина.
- Благодарю вас,- проговорил он громко и отчетливо.- Леди
и джентльмены, прежде чем мы расстанемся с доктором Штраусом, да-
вайте снова скажем ему, какое огромное удовольствие все испытали, слу-
шая его новый шедевр. Я думаю, что такое прощание будет наилучшим.
Овация длилась пять минут и продолжалась бы еще пять, если бы
Крис не прекратил ее.
- Доктор Штраус,- продолжал он,- в тот миг, когда я произнесу
некую формулу, вы осознаете, что вы - Джером Бош, человек, родивший-
ся в нашем столетии и живущий своей жизнью. Искусственно введенные
в вашу психику воспоминания, заставившие вас надеть на себя личину ве-
ликого композитора, исчезнут. Мы очень хотели бы, чтобы Рихард Штраус
остался с нами и прожил среди нас еще одну жизнь, но законодательство,
регулирующее психоскульптуру, не позволяет нам навсегда исключить из
жизни донора, который имеет право на свою собственную долгую жизнь.
Я говорю вам об этом для того, чтобы вы поняли, почему сидящие здесь
люди делят свои аплодисменты между вами и мной.
Слова Криса прервал гул одобрения.
- Искусство психоскульптуры (создание искуственных личностей
ради эстетического наслаждения), возможно, никогда более не достигнет
такой вершины. Вам следует знать, что как Джером Бош вы абсолютно
лишены каких бы то ни было музыкальных способностей; мы потратили
много времени на поиски донора, который был бы неспособен запомнить
даже простейший мотив. И, однако, в такой малообещающий материал нам
удалось вложить не только личность, но и гений великого композитора.
Гений этот принадлежит исключительно вам, той личине Джерома Боша,
которая считает себя Рихардом Штраусом. Это не заслуга человека, доб-
ровольно предоставившего себя для психоскульптуры. Это ваш триумф,
доктор Штраус, и мы чествуем вас.
Теперь овация вышла из берегов. Криво улыбаясь, Штраус смотрел,
как кланяется доктор Крис. Эта их психоскульптура - достаточно утон-
ченный, на уровне века, вид жестокости; но само по себе стремление к та-
кого рода вещам существовало всегда. То самое стремление, которое по-
буждало Рембрандта и Леонардо превращать трупы в произведения
