Пьера Лувеля с надписью "Урок царям". Эти намеренно сочиненные произведения
и намеренно вызывающие поступки и выдаются обычно за доказательства
революционности Пушкина.
Тот, кто внимательно прочтет статьи Пушкина о Радищеве, тот конечно
только улыбнется, читая в статьях современных потомков Радищева, что
"Пушкин высоко чтил Радищева и его знаменитую оду "Вольность" в которой
воспевалось убийство царей, нарушающих интересы народа". Только в ранней
юности Пушкин написал оду "Вольность", в которой можно усмотреть подражание
Радищевской оде "Вольность"... Но в Пушкинской оде звучат уже настроения
совершенно чуждые Радищевским. Уже в ней Пушкин пишет:
Но вечный выше вас закон
И горе, горе племенам
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу иль царям
Законом властвовать возможно.
Радищев призывает к убийству царя, Пушкин предупреждает царей, что
если они будут нарушать закон, им грозит гибель. Радищев принципиальный
противник монархии вообще. Юный Пушкин противник не монархии вообще, а
только монархов, изменивших духовной сущности монархии и превратившихся в
тиранов. А это совсем не одно и то же. Поверив в клевету,
распространявшуюся в его время о Павле юный Пушкин считает его тираном,
называет "Калигулой" и "венчанным злодеем", но все же осуждает убийство
его.
О стыд, о ужас наших дней! - пишет он.
Как звери вторглись янычары -
Падут бесславные удары -
Погиб увенчанный злодей.
Радищев так бы не написал. Убийцы Павла для него были бы не
"янычары", а "святые мстители".
Известный знаток права Гольденвейзер обращает внимание на то, что в
этом "революционном" произведении Пушкин высказывает убеждение, что
законность, свобода и равенство могут отлично существовать и при
самодержавии". А в возрасте 22 лет в "Послании к цензуре" он высказывает
уже точку зрения, которая в зрелые годы становится основой его
политического мировоззрения:
"Что нужно Лондону, то рано для Москвы", - пишет он. И высказывает
совсем уже не революционную мысль, что рабство в России падет по мании
Царя. Политические идеалы у Пушкина уже в это время были весьма умеренные:
он жаждал освобождения крестьян, склонялся к конституционной монархии и
хотел чтобы выше царей стоял высший закон.
II
Пушкин признавался, что он в минуту раздражения написал только одну
эпиграмму на Карамзина. Возможно, что он написал следующую эпиграмму:
Послушайте я вам скажу про старину,
"Про Игоря и про его жену,
"Про Новгород, про время золотое"
И наконец про Грозного Царя.
- Эх, бабушка, затеяла пустое:
"Окончи лучше нам Илью-Богатыря".
О других эпиграммах на Карамзина Пушкин писал, что "они глупы и
бешены". Такой глупой и бешенной является и приписываемая Пушкину
эпиграмма:
В его "Истории" изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прельсти кнута.
Но и в отношении первой эпиграммы твердо не установлено, что ее
написал Пушкин. П. Вяземский считает, что ее написал Пушкин, а другие
приписывают ее Грибоедову.
Пушкину, например, приписываются две таких эпиграммы на Аракчеева.
Всей России притеснитель
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А Царю - он друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Кто ж он "преданный без лести"?
Просто фрунтовой солдат.
И вторая:
Холоп венчанного солдата
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Геростата
Иль смерти немца Коцебу.
В примечании к этим стихотворениям (Собрание сочинений Пушкина. Том
II, Из-во Брокгауз-Эфрон, стр. 548), мы читаем, например, такие
"доказательства":
"...Автографов, конечно, нет, но подлинность обеих эпиграмм никем не
оспаривалась, хотя первая из них - "Всей России притеснитель" - как будто
не совсем подходит к Пушкинскому складу стиха и выражения".
Подлинность второй, оспаривал близкий друг Пушкина князь Вяземский,
написавший на полях берлинского издания: "Вовсе не на Аракчеева, а на
Струдзу, написавшего современно смерти Коцебу политическую записку о
немецких университетах".
Итак, одна эпиграмма написана Пушкиным, но не на Аракчеева, а на
Струдзу, а в другой деревянный стих совсем не Пушкинского склада. И тем не
менее, написавший эти примечания П. Морозов, с апломбом заявляет "но
подлинность обоих эпиграмм никем не оспаривается". Типичный пример
интеллигентской логики.
Подозрительно так же то, что эти эпиграммы впервые были опубликованы
Н. Огаревым в сборнике "Русская потаенная литература XIX века".
Политическая тенденциозность этого сборника ясна всякому.
Долгое время считалось, что Пушкин написал следующие две эпиграммы,
связанные с именем Фотия.
Эпиграмма на графиню Орлову.
Благочестивая жена
Душою Богу предана,
А грешной плотию
Архимандриту Фотию.
Разговор Фотия с Орловой.
Внимай, что я тебе вещаю:
- Я телом евнух, муж душой,
- Но что-ж ты делаешь со мной?
- Я тело в душу превращаю.
В собрании сочинений Пушкина, изданных в 1908 году Из-вом
Брокгауз-Эфрон, указано, что эпиграммы только приписываются Пушкину.
Обе эти эпиграммы впервые были напечатаны в заграничном издании
"Стихотворений А. С. Пушкина" не вошедших в последние собрания его
сочинений. В Пушкинских оригиналах этих эпиграмм нет и принадлежность их
Пушкину ничем не доказана, кроме желания русских интеллигентов во что бы то
ни стало доказать, что эти пакостные эпиграммы написал именно Пушкин.
III
К более определенному политическому радикализму Пушкин склонялся
только во время жизни в Кишиневе, куда он был выслан за ряд дерзких
политических выходок. В Кишиневе Пушкин вступил в масонскую ложу, ту самую,
за которую были запрещены все ложи в России, стал брать уроки
теоретического атеизма у "глухого философа" англичанина Итчинсона. Об этих
уроках Пушкин пишет письмо какому то другу, в котором заявляет, что этот
англичанин единственный умный атеист, которого он встречал, но что "система
его мировоззрения не столь утешительна, как обыкновенно думают".
"На этом роковом письме, пишет митрополит Анастасий, и базируется
главным образом и доныне обвинение Пушкина в безбожии. Надо однако
внимательно читать его собственные слова, чтобы сделать из них ясный и
точный вывод". Проф. Франк справедливо отмечает, что Пушкин считает своего
учителя англичанина "единственным умным "афеем", которого он встречал"
(другие очевидно не заслуживали такого наименования), 2) что "система его
мировоззрения не столь утешительна, как обыкновенно думают", "хотя к
несчастию более всего правдоподобная". Надо подчеркнуть и это последнее
слово, как свидетельствующее о том, что эта безотрадная система казалась
поэту только правдоподобной, но отнюдь не несомненной. Следовательно, она
не разрешала всех его сомнений, хотя и могла временно повлиять на
направление его мыслей". (8)
В записках А. О. Смирновой читаем замечательные строки о том, как
Пушкин определял свою веру в Бога: "Я очень хорошо сделал, что брал уроки
атеизма: я увидел, какие вероятности представляет атеизм, взвесил их,
продумал, и пришел к результату, что сумма этих вероятностей сводится к
нулю. А нуль только тогда имеет реальное значение, когда перед ним стоит
цифра. Этой-то цифры и недоставало моему профессору атеизма. Я, в конце
концов, пришел к тому убеждению, что нашел Бога именно потому, что Он
существует. Я убежден, что народ более склонен к религии потому, что
инстинкт веры присущ каждому человеку. Народ чувствует, что Бог существует,
что Он есть Высшее Существо вселенной, - одним словом, что Бог есть".
"Увлекшись на короткое время чисто теоретически отрицательными
уроками англичанина-философа, - указывает митрополит Анастасий, - Пушкин
потом отрекся от своего "легкомысленного суждения относительно афеизма"
(Прошение на имя Имп. Николая I в 1826 году), которое он раньше, в своем
"Воображаемом разговоре" с Императором Александром I назвал прямо
"школьнической шуткой" и удивлялся как можно было "две пустые фразы"
дружеского письма рассматривать как "всенародную проповедь". Это признание
несомненно было искренним, потому что оно повторяется и в некоторых его
письмах к друзьям. В одном случае он прямо называет сказанное им об атеизме
"глупостью", а в письме к Жуковскому "суждением легкомысленным и достойным
всяческого порицания".
Впрочем и с англичанином атеистом произошло позже то же, что и с
Пушкиным. Он сам стал верующим и через пять лет пастором в Лондоне.
"Рассматривая с точки зрения того времени, - заключает митрополит
Анастасий, - его "кощунства не выходили из уровня обычного для той эпохи
неглубокого вольнодумства, бывшего бытовым явлением в русском образованном
обществе конца XVIII и начала XIX века, воспитанном в идеях Вольтера и
энциклопедистов".
Пушкин заплатил в этом отношении дань духу своего века не больше,
чем другие его современники, но если его вольные стихотворения обращали на
себя большее внимание, то именно потому, что они отвечали общему настроению
умов и что он сам был слишком заметен среди других рядовых людей,
вследствие чего каждое его слово разносилось эхом по всей России.
"Нельзя преувеличивать значение вызывающих антирелигиозных и
безнравственных литературных выступлений Пушкина также потому, что он
нарочито надевал на себя личину показного цинизма, чтобы скрыть свои
подлинные глубокие душевные переживания, которыми он по какому-то
стыдливому целомудренному чувству не хотел делиться с другими. Неверующим
его могут считать только люди тенденциозно настроенные, которым выгодно
представить нашего великого национального поэта религиозным отрицателям,
или те, кто не дал себе труда серьезнее вдуматься в историю его жизни и
творчества". (9)
"Следует признать, - замечает Митрополит Анастасий, - что все
политические и религиозные выпады Пушкина были скорее случайной вспышкой
озлобленного ума или просто легкомысленной игрой воображения юного поэта,
чем его внутренним сознательным убеждением: они скользили по поверхности
его души и никогда не имели характера ожесточенного богоборчества".
"Православное мировоззрение Пушкина создало и его определенное
практическое отношение к Церкви. Если о нем нельзя сказать, что он жил в
Церкви (как выразился Самарин о Хомякове), то во всяком случае он свято
исполнял все, что предписывал русскому человеку наш старый, благочестивый
домашний и общественный быт".
Ни убежденным масоном, ни революционером, ни атеистом Пушкин не
становится. Очень скоро, уже во время пребывания в Кишиневе, у него
наступает отрезвление. Начавшийся было развиваться политический радикализм
быстро гаснет после встречи с греческими революционерами. Увидев рыцарей
греческой свободы, Пушкин пишет А. Раевскому: "Меня возмущает вид этих
подлецов, облеченных священным званием защитников свободы.
