ожидая от себя подобного, вдруг с удивлением поняла, что она страстно хочет
обладать Жаклин и готова добиваться этого любой ценой, вплоть до выдачи ее
сэру Стивену. При этом она успокаивала себя тем, что Жаклин своей красотой
сама (и лучше чем кто-либо другой) способна защитить себя, и если уж с
девушкой и произойдет нечто подобное тому, что произошло с ней, с О., так
разве это так уж и плохо? И О., временами все же не желая признаваться себе
в этом, с трепетным, сладострастным замиранием сердца ждала когда
она сможет увидеть рядом с собой обнаженную и подобную себе Жаклин.
* * *
Вот уже неделю, получив, в конце концов, разрешение матери, Жаклин жила у
О. Рене все это время был чрезвычайно предупредителен и внимателен. Он
водил их в ресторан обедать, а вечерами приглашал в кино, выбирая при этом
совершенно невозможные фильмы, то про каких-то торговцев наркотиками, то
про тяжелую жизнь парижских сутенеров. Когда они рассаживались в зале, он
занимал кресло между ними, потом брал их обоих за руки и, не произнося ни
слова, смотрел на экран. Иногда, когда там возникали сцены насилия, он
поворачивался к Жаклин и внимательно следил за ее лицом, стараясь
подсмотреть в темноте, как меняется его выражение, чтобы понять, какие при
этом чувства испытывает девушка. Но, как правило, лицо Жаклин не выражало
ничего, разве что, иногда на нем появлялся след легкого отвращения, и тогда
уголки ее рта немного опускались вниз. После фильма Рене на своей открытой
машине вез их домой, теплый ночной ветер развевал густые волосы Жаклин, и
она, чтобы они не хлестали ее по лицу, пыталась придерживать их руками.
Живя у О., Жаклин вполне терпимо относилась к некоторым вольностям, которые
Рене позволял себе по отношению к ней. Он, например, мог совершенно
спокойно зайти в ее комнату под предлогом, что забыл здесь какие-то
бумаги (что было откровенной ложью, и О. это отлично знала) и, якобы не
обращая внимания на то, что Жаклин в этот момент неодета или переодевается,
начать рыться в ящиках большого, украшенного деревянной инкрустацией
секретера.
Комната Рене была немного темной -- окна выходили на север, во двор -- и,
со своими серыми, стального цвета стенами и холодным полом, представляла
собой разительный контраст светлым солнечным комнатам, расположенным со
стороны набережной. К тому же она была довольно бедно обставлена, и этот
секретер со старинной тяжеловатой элегантностью был, пожалуй, единственным
ее украшением. Думая обо всем этом, О. не без основания полагала, что
вскоре Жаклин согласится перебраться к ней, в ее светлые комнаты. И тогда
они будут не только пользоваться одной ванной и делить с ней еду и
косметику, о чем они договорились в первый же день, но и разделять нечто
куда большее. В общем так оно все и произошло, правда, Жаклин, делая это,
руководствовалась совсем иными соображениями, нежели думала О. Она
нисколько не тяготилась отведенной ей комнатой -- ее мало интересовал уют,
и если, в конце концов, она и пришла к О., и стала спать с ней, так это
произошло не от того, что ей не нравилась ее комната -- нет, этого не было
(хотя О. приписывала ей это чувство и в душе радовалась, что может при
случае воспользоваться им) -- она просто любила сексуальное удовольствие и
находила безопасным получать его от женщины.
Случилось это на шестой день. Они пообедали в ресторане, потом Рене привез
их домой и десяти часам вечера уехал, оставив их наедине. И вот как-то
буднично и просто Жаклин, голая и еще влажная после ванны, появилась на
пороге комнаты О. Она спросила:
-- Вы уверены, что он не вернется? -- и, не дожидаясь ответа, легла на
большую уже расстеленную, словно в ожидании, кровать.
Закрыв глаза, она позволила О. целовать и ласкать себя, сама при этом никак
не отвечая на ее ласки. В какой-то момент Жаклин начала едва слышно
стонать, потом все громче и громче и, в конце концов, закричала. Заснула
она почти сразу, прямо при ярком свете, лежа поперек кровати,
распластавшись и свесив с нее разведенные в стороны ноги. Прежде чем
прикрыть девушку одеялом и погасить свет, О. какое-то время смотрела на
поблескивающие в ложбинке ее груди крошечные капельки пота.
Когда часа через два, уже в темноте, О. снова начала ласкать ее, девушка не
сопротивлялась. Повернувшись так, чтобы О. было удобнее гладить ее, она,
по-прежнему не открывая глаз, прошептала:
-- Только, пожалуйста, не очень долго: мне завтра рано вставать.
Как раз тогда Жаклин пригласили сниматься в каком-то фильме. Роль была
эпизодическая, но она согласилась. Гордится ли она этим или нет понять было
довольно трудно. И ее отношение к этому новому для нее занятию тоже
оставалось неясным: то ли она принимала эту работу как первый шаг на пути к
достижению желаемой известности, то ли просто как развлечение. Как бы то ни
было, каждое утро она резко вскакивала с кровати -- и в этом было больше
злости, чем предвкушения, -- спешила в душ, торопливо красилась,
причесывалась и, ограничивая свой завтрак большой приготовленной О. кружкой
черного кофе, выбегала за дверь, позволяя однако перед этим О. поцеловать
ей руку.
* * *
Жаклин уходила в полной уверенности, что О., такая теплая и домашняя в
своем белом шерстяном халате, проводив ее, обязательно вернется в постель и
поспит еще часик-другой. Но она ошибалась. В те дни, когда она отправлялась
ранним утром в Булонь на студию, где проходили съемки фильма, О. дождавшись
ее ухода, быстро собиралась и вскоре уже находилась на рю де Пуатье, в
доме сэра Стивена.
Там обычно в это время заканчивалась уборка. Служанка -- пожилая мулатка
по имени Нора вела О. в гостиную, где та раздевалась (одежда укладывалась в
стенной шкаф), надевала лакированные туфли на высоких каблуках, которые
громко стучали при ходьбе, и обнаженная следовала за пожилой женщиной. Их
путь лежал к кабинету сэра Стивена. У самой двери они останавливались и
Нора, открыв ее, отступала в сторону, пропуская О. вперед.
О. никак не могла привыкнуть к этому ритуальному шествию, а раздеваться и
стоять голой перед этой суровой молчаливой женщиной, ей было не менее
страшно, чем перед слугами в Руаси. В своих мягких войлочных тапках
мулатка, точно монахиня, бесшумно двигалась по комнатам и коридорам дома. И
О. все то время, пока она шла за ней не могла оторвать взгляда от торчащих
вверх завязок ее белого чепчика. Но наряду со страхом, причины которого
ускользали от ее понимания, внушаемым ей этой женщиной, с худыми
кожистыми, словно ветви старого дерева, руками, О. чувствовала и нечто
совершенно противоположное, а именно, какое-то подобие гордости за себя от
того, что эта мулатка -- служанка сэра Стивена, оказывалась свидетельницей
тех знаков внимания, которыми удостаивал ее, О., ее хозяин. Впрочем -- и О.
отдавала себе в этом отчет -- возможно, что подобного удостаивалась не одна
она. Но О. хотелось верить, что сэр Стивен любит ее, и она почти убедила
себя в этом. Она ждала, что вот-вот он вновь скажет ей об этом, но по мере
того, как крепли его любовь и желание, сам он становился лишь более нуден,
медлителен и педантичен. Иногда он по полдня заставлял ее ласкать себя,
оставаясь при этом совершенно безучастным. О. с радостью выполняла все его
требования, и чем грубее и резче были его приказы, тем с большей
признательностью принимала она их, будучи абсолютно счастлива тем, что он
допускает ее до себя и терпит ее ласки. Его приказы были для нее манной
небесной.
Кабинет сэра Стивена располагался прямо над серо-желтым салоном и был
значительно меньше его. Здесь не было ни дивана, ни канапе, зато стояла
пара старинных кресел, накрытых ковровыми с вытканными цветочными узорами
покрывалами. О. иногда сидела в одном из них, но чаще сэр Стивен
предпочитал, чтобы она стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки, с тем
чтобы он всегда смог достать до нее. Когда англичанин хотел поласкать ее,
он позволял ей присесть на стоящий слева от его кресла и упирающийся торцом
в стену большой письменный стол. Тут же стоял и книжный стеллаж, приютивший
на своих полках несколько словарей и телефонных справочников, и О., сидя на
столе, могла боком опираться на этот стеллаж. Телефон находился за ее
спиной, и когда он начинал звонить, она всякий раз вздрагивала от
неожиданности. Поднимая трубку, она спрашивала "Кто там?", потом повторяла
услышанное сэру Стивену и в зависимости от того хотел ли он разговаривать
или нет, она, либо передавала ему трубку, либо, вежливо извинившись,
опускала трубку на рычаг аппарата.
Если к сэру Стивену приходил посетитель, Нора, объявив его, уводила О. в
соседнюю с кабинетом комнату, потом, когда гость уходил, она возвращалась
за ней. Обычно, за то время, пока О. находилась в кабинете, мулатка
несколько раз заходила в него. Она то приносила корреспонденцию сэру
Стивену, то кофе, то открывала жалюзи, то закрывала их, то вытряхивала
пепельницу. Ей единственной было позволено входить в его кабинет, причем
приказано было делать это без стука, и она охотно пользовалась данным
правом. Переступив порог, она всегда молча ждала, пока хозяин заметит ее и
сам спросит, что она хочет. Однажды она вошла как раз в тот момент, когда
О., согнувшись, стояла, опираясь локтями на кожаную поверхность стола и
готовилась принять сэра Стивена между своими раскрытыми ягодицами.
О. заметила ее и подняла голову. Их взгляды встретились. Черные блестящие
глаза Норы бесстрастно смотрели в глаза О. На неподвижном лице мулатки,
словно выточенном их темного мрамора, не отражалось никаких эмоций.
Холодный взгляд служанки так смутил О., что она непроизвольно попыталась
выпрямиться. Но сэр Стивен удержал ее и, прижав одной рукой к столу,
другой постарался пошире раскрыть ее. О., всегда старавшаяся сделать все
возможное для удобства сэра Стивена, сейчас чувствовала себя скованной и
зажатой, и ему пришлось применить силу, чтобы войти в нее. Сделав два-три
движения, он почувствовал, что дело пошло легче, и, велев Норе подождать,
всерьез принялся за О.
Потом, прежде чем отослать О., он нежно поцеловал ее в губы.
* * *
Не будь этого поцелуя, неизвестно, хватило бы мужества О. несколькими днями
позже сказать сэру Стивену, что Нора внушает ей страх.
-- Надеюсь, что это действительно так, -- ответил он. -- Но у вас будет еще
больше оснований бояться ее, когда вы будете носить мое клеймо и мои
кольца. Что произойдет довольно скоро, если, конечно, вы на этосогласитесь.
-- Почему? -- спросила О. -- И что это за клеймо и кольца. Я уже и так
ношу...
-- Вот поедем к Анн-Мари, -- перебил ее сэр Стивен, -- узнаете. Я обещал
ей показать вас. Вы не против? Тогда мы отправимся сразу после завтрака.
Она мой хороший друг и вам будет приятно с ней познакомиться.
Настаивать О. не решилась. Однажды, когда они завтракали в Сен-Клу, сэр
Стивен уже упоминал имя Анн-Мари, и О. сейчас была по-настоящему
заинтригована. Вынужденная хранить свой секрет, О. жила очень замкнуто, к
тому же стены, возведенные вокруг нее Рене и сэром Стивеном, временами
напоминали ей стены публичного дома: всякий, знавший ее тайну, имел право
на ее тело, и это немного тяготило ее. Еще О. подумала о том, что глагол
"открыться" имеющий второе значение "довериться кому-либо", для нее
наполнен только одним единственным смыслом -- изначальным, буквальным и
абсолютным. Она открывалась всем и вся, и иногда ей казалось, что именно в
этом-то и заключается смысл ее существования. Прежде, говоря о своих
друзьях, сэр Стивен, так же впрочем, как и Рене, имел в виду только одно --
что стоит им только захотеть ее, и она будет в их распоряжении. Сейчас же,
услышав об Анн-Мари, О. терялась и не знала чего можно ждать от знакомства
с этой женщиной. В этом ей не мог помочь даже опыт ее пребывания в Руаси.
Как-то раз сэр Стивен упомянул, что хочет посмотреть, как она ласкает
женщин, сможет быть, пришло время и именно это потребуется от нее? Но
тогда, кажется, он говорил о Жаклин... Как же он сказал? "Я обещал ей
