тальными. Его фотографии, как и прежде, появлялись в газетах. Газеты ме-
няли названия, фотографии оставались те же. Он и дальше продолжал меня
преследовать, теперь чаще косвенно. Вероятно, сам не понимал, что прес-
ледует: изредка вспоминая обо мне, он уже был уверен, что я изменился,
поумнел.
Для него, как и прежде, это были только слова, и поэтому, встретив
меня после стольких лет в другом городе, уже в другом положении, он, па-
мятуя наше прежнее братство во вражде, бросился ко мне шумно и сердечно,
как к старому товарищу, затащил к себе в дом ("Ты только посмотри, Лела,
кого я привел!") и начал лапать своими ручищами, поить виски и предла-
гать сигары. Лела поздоровалась с куда меньшим жаром и сразу же удали-
лась в кухню, откуда и не появлялась до сих пор.
- Ну, рассказывай - где ты, что ты? - он никак не мог оставить в по-
кое мои плечи. - Частная практика, говоришь? Значит, зашибаешь деньгу?
- Только теоретически, - ответил я.
- Эх, Загреб, Загреб! - вздохнул он. - А мы, видишь, так, попросту,
провинциально. Я очень рад, что ты не ввязался в эту последнюю бучу, -
он посмотрел на меня внимательнее и серьезнее. - Или, может, я что-ни-
будь пропустил в газетах?
- О таких, как я, в газетах не пишут, - сказал я.
- Нынче о какой только шушере не пишут. Ну, я очень рад! Я знаю, что
в душе ты не такой! Но сам понимаешь - всякое бывает! Куда жиды, туда и
велосипедисты.
- Велосипедисты?
- Ты что, не помнишь этого анекдота? О еврее, который бежит, потому
что услышал, будто хватают жидов и велосипедистов? Не помнишь? А его
спрашивают: "Ладно, а почему арестовывают велосипедистов?" - "Вот потому
и бегу, - отвечает, - что никто не спрашивает, почему хватают жидов!"
Он загоготал так громко, что картины чуть не попадали со стен. Мне
хотелось ему сказать, что при моем характере я всегда как-то соотносил
себя с евреями, кем бы в данный момент они ни были, но не смог дож-
даться, когда он отсмеется.
И толи от того, что я молчал, или за недостатком других общих и нейт-
ральных тем для разговора, он заговорил о сортах виски и стилях мебели;
я уже было начал привыкать к подсчету кубометров земли и древесины, ког-
да он перешел на автомобили.
Не поймешь! Может, он хотел уловить отблеск излучаемого им нового си-
яния в моих мелкобуржуазных глазах. Может, хотел узнать, что такой спе-
циалист по мелкобуржуазному благополучию, как я, думает о его процвета-
нии. Может, просто хотел покрасоваться перед своим старым знакомым. Все
может быть. Но мне казалось, что ему не терпится услышать из моих уст
слова одобрения, признания, похвалы. Ждал похвалы? Как школьник, закон-
чивший школу, добившийся всего в жизни сам. Признания? Будто накопленное
им барахло свидетельствовало о наступлении того светлого будущего, к ко-
торому мы оба стремились.
И вдруг я осознал, что прежде, когда он нападал на меня, он был уве-
рен, что именно все это представляло для меня единственную ценность, что
только отсутствие у меня всего этого - источник моего раздражения, неу-
довлетворенности, критиканства, "отступничества". В то время как он выс-
тупал проповедником самоотречения и жертвенности - а в те годы все мы
волей-неволей жертвовали собой и отказывали себе во всем, - ему, должно
быть, казалось, что я протестую потому, что у меня нет машины, или что
мне не хватает шоколада и апельсинов, или что я хочу владеть чем-то, че-
го ни у кого нет и быть не может. Что нет у меня терпения дожидаться
светлого будущего.
И я понял, что вопросы, которые он задал мне еще на берегу, по дороге
к нему домой, имели более глубокую подоплеку, чем просто интерес к жизни
знакомого, с которым давно не виделся.
- У тебя в Загребе хорошая квартира? На Драшковичевой, говоришь?
Драшковичева - это неплохо, - заключил он. Затем, помолчав: - Машина
есть? Бог с ней, это, конечно, никакая не марка, но бегает - и ладно. А
налог? Платишь налог? Ясно! В общем, живешь нормально. Так ведь?
Когда я положительно ответил на все его вопросы и даже подтвердил,
что живу нормально, он переменил тон на еще более свойский. Вероятно,
почувствовал, что подготовил почву для последующего монолога.
- Конечно, как бы ты ни презирал материальную базу, - излагал он свою
теорию, указывая мне дорогу в лабиринте улиц, - но нужно идти в ногу со
временем. Жизненный уровень нашего народа растет на глазах. И я рад, что
ты не плачешься и не прибедняешься. Любим мы жаловаться на бедность. А
сам видишь - все не так уж и плохо. Eppure, - ты сам признаешь, - si
muove. Главное, чтобы человек был доволен тем, что имеет.
И вот уже целый час он изводит меня своими достижениями в сфере рос-
кошной жизни: показывает мне свой водонепроницаемый Rollex, заставляет
жать на кнопки кондиционера. У меня уже потемнело в глазах от мелькания
черной этикетки на бутылке с виски, которого мы изрядно налакались. А он
явно перебрал лишнего: светлое будущее для него уже наступило. Хотя и с
черной этикеткой. Земной рай был совсем рядом - протяни только руку. Па-
узы, когда он замолкал, чтобы выслушать мое одобрение, становились все
реже, все короче, а опись его имущества - все детальнее. Не скажу, что и
я был совсем трезвым, но алкоголь усиливал мою подавленность и чувство
затаенной обиды. Нет, меня оскорбляло не то, что он вот так, без всяких
объяснений перешагнул через все, что между нами когда-то было, словно от
того уже ничего не осталось, словно наше братство с годами утратило свой
враждебный характер и только укрепилось и упрочилось. С этим бы я еще
смирился: я не злопамятный, легко прощаю, могу даже подставить другую
щеку, если надо. Но меня вдруг осенило, что он с самого начала обвинял
меня в моей якобы жажде иметь то, чем сегодня обладает он. Что уже тогда
он сам именно этого хотел: только этого, и ничего больше. Он с самого
начала говорил от лица этой вот керамики и кондиционеров; приписывал мне
обнаруженную в самом себе болезнь. Но то, что для него означало росток
светлого будущего, во мне жило лишь как пережиток прошлого. Именно так
он все это себе представлял. На этом и зиждилось наше братство. Только
теперь требовалось его подтвердить.
В дверях появилась Лела. По ее виду нельзя было заключить, слышала ли
она что-нибудь из нашего разговора. Она вошла опустив глаза и явно избе-
гая встретиться со мной взглядом: конечно, это можно было отнести за
счет новой манеры ее поведения. Королевским жестом хозяин пригласил меня
к столу, не преминув еще раз потрепать по плечу, как и подобает старому
другу, - дань прошлым временам.
- Давай-давай, старик, вот и легкий ужин. Знаешь, так, запросто,
по-домашнему! Ты, браток, свалился сюда как снег на голову, мог бы и
предупредить!
Целая гора тарелок и я уставились друг на друга. Розовые рачки пома-
хивали мне усиками, блаженствуя в теплом соусе. Кусочки молочного поро-
сенка застенчиво выглядывали из зелени ("Нет дичинки вкуснее свинин-
ки!"). Наконец, лоснящиеся блинчики с пылу с жару приумножали блеск се-
ребряных подсвечников. Мы пили не просто вина, а вина особые, из погреба
такого-то и такого-то дядюшки-винодела, специально приготовляемые и пос-
тавляемые к этому столу.
Во главе стола восседал он, здоровенный, как кряж, хозяин в своем до-
ме, каждым своим глотком подтверждая его величие и несокрушимость. Это
звучит несколько неучтиво, но надо сказать, что он к тому же чавкал,
вдохновенно чавкал, потел, говорил с набитым ртом, громко, безостановоч-
но, заглушая все звуки вокруг. Он непрерывно подливал в мой бокал и вре-
мя от времени, словно кувалдой, дубасил меня по плечу своей ручищей.
- Конечно, старина, мы, наше поколение, не воевали, но тем не менее
тоже боролись. Да еще как. Наше время было непростое, сколько разных пе-
режитков! Так что и мы кое-что заслужили... ты согласен... малость зас-
лужили... Конечно, характер у тебя был еще тот, это верно! В общем, пле-
вать ты хотел на коллектив. Но и среди врагов встречаются нормальные лю-
ди. И вот видишь... теперь видишь и сам. Мы все заодно, в общем свои, мы
все свои люди. А человек должен бороться за свое... ты согласен?.. ради
своих...
Может, он хотел сказать "ради своих людей", но вовремя остановился,
или "ради своих интересов". Или он имел в виду мои и свои, наши общие
идеалы, продемонстрированные сейчас на его столе, переполнившие всю его
квартиру.
- Мне одно непонятно, - сказал я, с трудом управляясь с горячим блин-
чиком, - почему я угодил во враги.
- Ну ладно, не цепляйся к словам. Попутчик, враг, уклонист, колеблю-
щийся интеллигент. Что-то в этом роде! - отмахнулся он от меня, подцепив
на вилку целый блинчик и намереваясь весьма неграциозно заглотать его
целиком. - Теперь это неважно! Главное - мы все выбились в люди! Лично
я, впрочем, всегда считал, что ты не так уж и плох. И мир вокруг меняет-
ся, и люди меняются. Все прояснилось, как в майский день, только в шта-
нах потемки!
Он снова загоготал, вспомнив анекдот времен студенчества. Я комкал на
тарелке свой блин, словно пеленку. Его жирный блеск уже давно потускнел.
И правда, мир меняется и доходит на пути своего великого прогресса и до
этих лоснящихся блинчиков. А мой хозяин и в этом изменившемся мире
чувствовал себя как дома. Этот мир стал его миром, как его же миром был
тот, существовавший раньше. И чем чаще повторял он свое сердечное "зап-
росто, по-домашнему!", тем меньше в этом его мире, в этой его квартире я
чувствовал себя как дома. Мы уже сидели, уставясь на грязные тарелки с
остатками ужина: чистоту нашего братства уже ничто не могло обновить,
уже не было источников, из которых мы могли бы почерпнуть нашу невин-
ность.
Лела за весь ужин не проронила ни слова; мы с ней оба молча, потупив-
шись жевали, молча лепили и катали по столу хлебные шарики, мы были по-
давлены огромным и могущественным миром, терзавшим нас, прикованных к
этому столу, заткнувшим нам рты большими кусками своего несокрушимого
величия. Он не позволил нам вставить словечко, да мы и сами не знали, о
чем бы могли говорить.
- Да, мы выбились в люди! Так-то, старик! А не больно-то было легко
прорываться через все эти препоны. И тем не менее не так уж нам было
плохо. Жили - не тужили. Конечно, случались всякие мелкие неприятности,
но вс° позади. Самое паршивое, старик, - он доверительно нагнулся ко
мне, - что нет больше старого товарищества. Все наши расползлись, как
раки, в разные стороны. Я всегда думал, что ты смотаешься за границу. И
все же мы - одно поколение.
Мы явно переели и даже отупели от сытости. Да и пили без всякой меры.
Моя психологическая потребность в уборной переросла в физическую. Но
встать не было никаких сил. Я боялся, что если даже сумею добраться до
туалета и запереть дверь, то потом оттуда не выберусь. Тупо, не сознавая
как и зачем, я все-таки не хотел сдавать свои позиции ни в этом разгово-
ре, ни в этом мире. Лела спаслась тем, что начала убирать со стола и
взялась за мытье посуды, словно ее борьба за свое место давно уже проиг-
рана. За ужином и речи не заходило об эмансипации или дипломатической
карьере.
Он же был совершенно пьян, окончательно расслабился и впал в сенти-
ментальность.
- Знаешь, старик, если хорошенько подумать - что такое это наше се-
годняшнее время? - философствовал он, болтая в бокале остатки "Мартеля".
- Не сравнить с тем, нашим. А ты как думаешь? Тогда была жизнь так
жизнь! Ничего не осталось от прежнего подъема, от товарищества, от прос-
тоты отношений. Все так осложнилось, а нынешние, что помоложе, - и гово-
рить о них не хочу. Перекрасились в разные цвета. И ничего не понимают.
Просто одно удовольствие посидеть вот так, запросто, дома, со старым то-
варищем... да, да, с товарищем... как вспомню - прямо на душе хорошо де-
