Антун Шолян
Рассказы
Перевод с хорватского Т.Поповой
Семейный ужин
Теперь я уже не только не умею постоять за себя, но даже сбежать да-
леко не могу. Я вижу в этом какой-то опасный упадок жизненных сил, свя-
занный, вероятно, с возрастом или условиями жизни. И на сей раз мне, как
обычно, удалось сбежать лишь в уборную. Не подняв с унитаза крышку и не
спустив брюк, я восседаю на престоле своего крошечного королевства.
Знаю, что этим ничего нельзя решить. Просто так уж у меня повелось - я
привык спасаться в уборной от отчаяния, замешательства и собственного
бессилия. Обычно я выхожу из нее с облегчением, духовным, как другие об-
легчаются физически.
Но здесь, в этом туалете, облегчения я не почувствовал. Прежде всего,
закрыв за собой дверь, я не мог найти выключатель и вынужден был звать
на помощь хозяина, от которого, собственно, и сбежал.
- Да ты посмотри, Лела, - загрохотал хозяин дома так, что эхо разнес-
лось по всей квартире, - он даже не знает, как зажечь свет!
Заполнив своими исполинскими телесами проем двери моего убежища, он
нажал одну из многочисленных кнопок на распределительном щите, который
сгодился бы для небольшого космического корабля; спустя несколько секунд
невидимые мерцающие трубочки озарили рассеянным светом эту санитарно-ги-
гиеническую лабораторию.
- Прогресс, старина, прогресс! - загоготал он мне прямо в ухо. - Тех-
ника для народа! Ты, видать, отстал, не идешь в ногу со временем. Обрати
внимание: сплошь итальянское оборудование - до последнего крючочка!
Керамические плитки на полу, облицовка стен и ванны, даже бачок для
слива воды - все словно сыпью пестрело маленькими красными цветочками по
белому фону, как будто ванная комната заразилась какой-то неведомой фор-
мы оспой. Холодное неоновое освещение дрожало, от цветочков рябило в
глазах, и мне пришлось значительно раньше, чем я намеревался, вернуться
в комнату, где меня поджидал хозяин, огромный и неотвратимый, как
судьба.
Он восседал в новом бидермайерском кресле, высокий, массивный, как
утес, между барочным письменным столом и ампирным комодом, прямо под
хрустальной люстрой. Все эти предметы, да и он сам были слишком громозд-
ки для стандартной комнаты в типовом новом доме. И все было как с иго-
лочки новым: и дом, и мебель, и громадный телевизор, и неимоверно толс-
тые бухарские ковры на полу, и золоченые рамы развешенных по стенам кар-
тин. И только его королевская власть соединяла воедино всю эту разно-
мастную пестроту.
В своем королевстве он явно ощущал себя куда вольготнее, чем я - в
своем. В одной руке, будто яблоко, он держал хрустальный стаканчик с
виски, а в другой, подобно жезлу, - сигару марки "Корона", которую окру-
жали ореолы голубого дыма, словно так это было испокон веков.
Да мне и самому казалось, что испокон веков все было именно так. Роб-
ко, даже раболепно присел я на краешек стула. Величественным жестом он
подтолкнул в мою сторону серебряный портсигар и хрустальную пепельницу,
и они заскользили по полированной глади стола. Но прежде чем подтолк-
нуть, он полюбовался ими, как бы желая подчеркнуть их несомненную цен-
ность.
- Не знаю, что ты думаешь по этому поводу, - сказал он тоном важного
господина, - но если человек хочет иметь что-то настоящее, что-то стоя-
щее, тогда, братец ты мой, нет ничего верней серебра и хрусталя. Разве
не так, Лела? - крикнул он в сторону кухни. - Разве не так?
Ответа из кухни не последовало. Прошло уже более часа, а мы ждали,
пока его жена, Лела, с которой мы вместе учились на одном факультете,
готовила, как он сказал, "скромный домашний ужин для старого товарища".
Он безжалостно истязал меня, Лела из кухни не появлялась, и мне не оста-
валось ничего другого, как время от времени ускользать в уборную, ссыла-
ясь на мочевой пузырь.
Он заставлял меня угадывать сорт виски, возраст его комода, цену, ко-
торую он заплатил за висящую на стене картину художника-примитивиста. Я
должен был выносить его объятия, когда, подведя меня к окну, он показы-
вал свою сверкающую новизной "тачку" среди других "тачек", припаркован-
ных во дворе.
Я не мог просто не слушать его. Устремленный на меня взгляд, вопроси-
тельный тон хозяина требовали постоянного восхищения, одобрения, понима-
ния, что ли? Он буквально наседал на меня. Особенно смешно было, когда,
схватив своими толстыми пальцами какую-нибудь мелкую вещичку - серебря-
ные щипчики для льда или зажигалку Dunhill, он совал мне их прямо под
нос.
И в то же время нельзя сказать, чтобы человек этот был тупым, заев-
шимся выскочкой. Он, как и прежде, считался кем-то значительным, этакой
гранитной глыбой, на которой покоятся основы общества. О нем вс° еще пи-
сали в газетах, как тогда, когда он прославился как первый рабочий па-
рень с завода паровых котлов, окончивший юридический факультет. И руки у
него были, как и тогда, - большие, узловатые рабочие руки. Правда, те-
перь они стали белее и приобрели мягкость, так что кто-нибудь мог бы к
ним и приложиться. Да и весь он излучал царственное величие.
И надо же случиться, что после многих лет, когда мне и в голову бы не
пришло, что мы можем встретиться, я столкнулся с ним на набережной в
Сплите. Можно подумать, что я специально летел из Загреба в Сплит, чтобы
его увидеть! Или что он, подобно какой-то неистребимой амебе, размножил-
ся, запрудив все окрестные города, и повсюду поджидал меня, как судьба!
Временами мне казалось, что он - плод моего собственного партеногенеза.
Ведь мы сами постепенно засоряем землю своим прошлым.
Во всяком случае, как когда-то, встреча с ним сама по себе была malum
omen, предвестием несчастья. Я понимал, что надо срочно смываться. Но он
уже на всю набережную оповестил, что встретил старого товарища; пихая
меня локтями, похлопывая по спине, он буквально толкал меня к своему
гостеприимному дому. Люди недоуменно оглядывались, не понимая, что перед
ними - сердечная встреча или задержание. Пока я ломал голову, как бы от
него отделаться, он уже окончательно меня заарканил и, так сказать, теп-
леньким затащил на этот ужин. Скромный, домашний.
Я, как обычно, сдался, отступил перед ним, безропотно подчинился то-
му, что мне было уготовано. А может, сбежать было нельзя: с некоторыми
людьми нам предназначено не расставаться всю жизнь, как бы редко мы ни
встречались. Это проблема поколений. Может, вообще нельзя сбежать дальше
спасительного сортира. Известно, что у человека в некоторых ситуациях
сами по себе штаны спадают, а побежишь, будут только мешать и путаться
между ногами.
Мы действительно с ним редко встречались, но всегда в какие-то пере-
ломные моменты. И переламывались эти моменты всегда на моей спине, а пе-
реламывающей силой всегда выступал он. Он всегда ходил в одном и том же
мятом пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом и вечно с разных возвы-
шений гремел о чем-то в микрофон, а я в тех же самых залах заседаний,
кинозалах и аудиториях сидел где-нибудь в уголке, затерявшийся среди
масс, и с трепетом ожидал, когда гром его риторики прогремит непос-
редственно надо мной.
И гром обязательно гремел прямо над моей головой. Я помню, как еще в
гимназии, когда мы были мало знакомы, он на каком-то собрании обрушился
на меня с такими филиппиками, что я в момент вылетел из школы. Забыл
уже, за какие грехи вылетел: впрочем, наверняка за то, что теперь греха-
ми не считается! Грехов нет, а грешники остались. Похоже, уже тогда,
авансом на все последующие времена, он собственнолично сочинил мою мел-
кобуржуазную биографию, которая меня, нет, которую я буду сопровождать
всю свою жизнь, и, пожалуй, сейчас я взялся за его жизнеописание только
для того, чтобы восстановить справедливость.
Но ему мало было вытолкнуть меня в жизнь с соответствующей характе-
ристикой, он не отставал от меня и потом. На строительстве электростан-
ции, где я вкалывал, чтобы заработать себе право продолжить учебу, он в
один прекрасный день появился в кожаном пальто и сразу же назвал меня
очковтирателем, прогульщиком. Действительно, я однажды прогулял (в эпоху
созидания и обновления меня засекли в кукурузе с одной девушкой в разгар
рабочего дня), но так там прогуливали все; однако один я, лично, сполна
оплатил его остроумие оратора: "Не потерпим донжуанов на строительстве
плотины!"
На юридический мы поступили одновременно. Я не замечал, чтобы он осо-
бенно усердствовал в учении, но его фотографии часто помещались в газе-
тах, и таким образом мое любопытство в отношении его персоны полностью
удовлетворялось.
Само собой разумеется, как только проводилось какое-то бурное собра-
ние, на котором кого-нибудь прорабатывали и изгоняли или хотя бы просто
велись дискуссии на всякие острые темы, когда надо было определиться,
занять принципиальную позицию, он тут же возникал "как мимолетное ви-
денье" и уже с порога, не дойдя до стола, палил по мне, точно все время,
пока мы не виделись, только к этому и готовился. Я был и буржуем, и про-
западным элементом, и политиканом, и критиканом. Он не отрицал лишь моих
профессиональных способностей, но подчеркивал, что я - "специалист для
мелкобуржуазных элементов" и к тому же страдаю "мелкособственническим
стяжательством". Естественно, и я, да и он, наверное, понимали, что все
это пустые слова: у меня в кармане не было ни гроша, а ему вообще было
наплевать, есть у меня он или нет. Но кто тогда думал, что от слова за-
висит чья-то судьба!
И так постепенно, хотя я уже стал, так сказать, вариться в собствен-
ном соку, пар, вечно клубящийся над его котелком, в котором он заваривал
кашу, видимо, только для меня, окутал нас обоих, объединил и даже сбли-
зил. Для меня любое собрание теряло смысл, если он не присутствовал на
нем. На совещаниях мы сердечно махали друг другу: он - из президиума, я
- из зала. Казалось, и ему не терпелось меня встретить, как хорошо зна-
комого и очень удобного врага. Мы привыкли друг к другу, а иногда могли
даже и погулять вместе, и подискутировать об "исторической необходимос-
ти" или "объективном взгляде на действительность". Мы только что не по-
роднились.
Особенно мы сблизились, когда он начал ухаживать за Лелой, одной из
пяти девушек на нашем курсе (юридический, несмотря на равноправие полов,
оставался весьма однородным), за девушкой истинно буржуазного происхож-
дения и буржуазных наклонностей - мы, остальные, буржуазные замашки про-
являли только на публичных сборищах, - за девушкой, на которую и я
(впрочем, как и большинство на нашем курсе) положил глаз и из-за ее
признанной всеми красоты, а отчасти и из-за оставшихся крох от ее буржу-
азного прошлого (дом на Новаковой улице, богатая тетка в Америке и
что-то там еще).
Я говорю - "положил глаз", но мой глаз не обладал разящей силой, а
характер у меня был переменчивый. Я ухаживал за многими девицами, а с
Лелой постоянно спорил. Надо признаться, помимо всего прочего она была
не глупа. Эмансипированная. Интеллектуалка. Мечтала о дипломатической
карьере, специализировалась по международному праву. Но уже тогда прек-
расно понимала, что буржуазное происхождение не даст ей продвинуться.
"За иностранца выйти замуж мне не удастся, найти его непросто, - объяс-
няла Лела свой внезапный интерес к тому, кто когда-то занимался паровыми
котлами, - а без поддержки такого человека я ничего не добьюсь, это ясно
как день. Да, впрочем, он не так уже и плох. Не лишен амбиций, хочет че-
го-то достичь".
До конца она мне все так и не успела объяснить - студенческие годы
пролетели как миг. И эта пара, каждый из которой мечтал стать в жизни
чем-то, исчезла из моего поля зрения. Прошло десять-пятнадцать лет. И
сейчас на то, что происходило вокруг них, и на них обоих я смотрел уже
совсем другими глазами - не такими безгрешными и не такими сентимен-
тальными. Его фотографии, как и прежде, появлялись в газетах. Газеты ме-
няли названия, фотографии оставались те же. Он и дальше продолжал меня
преследовать, теперь чаще косвенно. Вероятно, сам не понимал, что прес-
ледует: изредка вспоминая обо мне, он уже был уверен, что я изменился,
поумнел.
Для него, как и прежде, это были только слова, и поэтому, встретив
меня после стольких лет в другом городе, уже в другом положении, он, па-
мятуя наше прежнее братство во вражде, бросился ко мне шумно и сердечно,
как к старому товарищу, затащил к себе в дом ("Ты только посмотри, Лела,
кого я привел!") и начал лапать своими ручищами, поить виски и предла-
гать сигары. Лела поздоровалась с куда меньшим жаром и сразу же удали-
лась в кухню, откуда и не появлялась до сих пор.
- Ну, рассказывай - где ты, что ты? - он никак не мог оставить в по-
кое мои плечи. - Частная практика, говоришь? Значит, зашибаешь деньгу?
- Только теоретически, - ответил я.
- Эх, Загреб, Загреб! - вздохнул он. - А мы, видишь, так, попросту,
провинциально. Я очень рад, что ты не ввязался в эту последнюю бучу, -
он посмотрел на меня внимательнее и серьезнее. - Или, может, я что-ни-
будь пропустил в газетах?
- О таких, как я, в газетах не пишут, - сказал я.
- Нынче о какой только шушере не пишут. Ну, я очень рад! Я знаю, что
в душе ты не такой! Но сам понимаешь - всякое бывает! Куда жиды, туда и
велосипедисты.
- Велосипедисты?
- Ты что, не помнишь этого анекдота? О еврее, который бежит, потому
что услышал, будто хватают жидов и велосипедистов? Не помнишь? А его
спрашивают: "Ладно, а почему арестовывают велосипедистов?" - "Вот потому
и бегу, - отвечает, - что никто не спрашивает, почему хватают жидов!"
Он загоготал так громко, что картины чуть не попадали со стен. Мне
хотелось ему сказать, что при моем характере я всегда как-то соотносил
себя с евреями, кем бы в данный момент они ни были, но не смог дож-
даться, когда он отсмеется.
И толи от того, что я молчал, или за недостатком других общих и нейт-
ральных тем для разговора, он заговорил о сортах виски и стилях мебели;
я уже было начал привыкать к подсчету кубометров земли и древесины, ког-
да он перешел на автомобили.
Не поймешь! Может, он хотел уловить отблеск излучаемого им нового си-
яния в моих мелкобуржуазных глазах. Может, хотел узнать, что такой спе-
циалист по мелкобуржуазному благополучию, как я, думает о его процвета-
нии. Может, просто хотел покрасоваться перед своим старым знакомым. Все
может быть. Но мне казалось, что ему не терпится услышать из моих уст
слова одобрения, признания, похвалы. Ждал похвалы? Как школьник, закон-
чивший школу, добившийся всего в жизни сам. Признания? Будто накопленное
им барахло свидетельствовало о наступлении того светлого будущего, к ко-
торому мы оба стремились.
И вдруг я осознал, что прежде, когда он нападал на меня, он был уве-
рен, что именно все это представляло для меня единственную ценность, что
только отсутствие у меня всего этого - источник моего раздражения, неу-
довлетворенности, критиканства, "отступничества". В то время как он выс-
тупал проповедником самоотречения и жертвенности - а в те годы все мы
волей-неволей жертвовали собой и отказывали себе во всем, - ему, должно
быть, казалось, что я протестую потому, что у меня нет машины, или что
мне не хватает шоколада и апельсинов, или что я хочу владеть чем-то, че-
го ни у кого нет и быть не может. Что нет у меня терпения дожидаться
светлого будущего.
И я понял, что вопросы, которые он задал мне еще на берегу, по дороге
к нему домой, имели более глубокую подоплеку, чем просто интерес к жизни
знакомого, с которым давно не виделся.
- У тебя в Загребе хорошая квартира? На Драшковичевой, говоришь?
Драшковичева - это неплохо, - заключил он. Затем, помолчав: - Машина
есть? Бог с ней, это, конечно, никакая не марка, но бегает - и ладно. А
налог? Платишь налог? Ясно! В общем, живешь нормально. Так ведь?
Когда я положительно ответил на все его вопросы и даже подтвердил,
что живу нормально, он переменил тон на еще более свойский. Вероятно,
почувствовал, что подготовил почву для последующего монолога.
- Конечно, как бы ты ни презирал материальную базу, - излагал он свою
теорию, указывая мне дорогу в лабиринте улиц, - но нужно идти в ногу со
временем. Жизненный уровень нашего народа растет на глазах. И я рад, что
ты не плачешься и не прибедняешься. Любим мы жаловаться на бедность. А
сам видишь - все не так уж и плохо. Eppure, - ты сам признаешь, - si
muove. Главное, чтобы человек был доволен тем, что имеет.
И вот уже целый час он изводит меня своими достижениями в сфере рос-
кошной жизни: показывает мне свой водонепроницаемый Rollex, заставляет
жать на кнопки кондиционера. У меня уже потемнело в глазах от мелькания
черной этикетки на бутылке с виски, которого мы изрядно налакались. А он
явно перебрал лишнего: светлое будущее для него уже наступило. Хотя и с
черной этикеткой. Земной рай был совсем рядом - протяни только руку. Па-
узы, когда он замолкал, чтобы выслушать мое одобрение, становились все
реже, все короче, а опись его имущества - все детальнее. Не скажу, что и
я был совсем трезвым, но алкоголь усиливал мою подавленность и чувство
затаенной обиды. Нет, меня оскорбляло не то, что он вот так, без всяких
объяснений перешагнул через все, что между нами когда-то было, словно от
того уже ничего не осталось, словно наше братство с годами утратило свой
враждебный характер и только укрепилось и упрочилось. С этим бы я еще
смирился: я не злопамятный, легко прощаю, могу даже подставить другую
щеку, если надо. Но меня вдруг осенило, что он с самого начала обвинял
меня в моей якобы жажде иметь то, чем сегодня обладает он. Что уже тогда
он сам именно этого хотел: только этого, и ничего больше. Он с самого
начала говорил от лица этой вот керамики и кондиционеров; приписывал мне
обнаруженную в самом себе болезнь. Но то, что для него означало росток
светлого будущего, во мне жило лишь как пережиток прошлого. Именно так
он все это себе представлял. На этом и зиждилось наше братство. Только
теперь требовалось его подтвердить.
В дверях появилась Лела. По ее виду нельзя было заключить, слышала ли
она что-нибудь из нашего разговора. Она вошла опустив глаза и явно избе-
гая встретиться со мной взглядом: конечно, это можно было отнести за
счет новой манеры ее поведения. Королевским жестом хозяин пригласил меня
к столу, не преминув еще раз потрепать по плечу, как и подобает старому
другу, - дань прошлым временам.
- Давай-давай, старик, вот и легкий ужин. Знаешь, так, запросто,
по-домашнему! Ты, браток, свалился сюда как снег на голову, мог бы и
предупредить!
Целая гора тарелок и я уставились друг на друга. Розовые рачки пома-
хивали мне усиками, блаженствуя в теплом соусе. Кусочки молочного поро-
сенка застенчиво выглядывали из зелени ("Нет дичинки вкуснее свинин-
ки!"). Наконец, лоснящиеся блинчики с пылу с жару приумножали блеск се-
ребряных подсвечников. Мы пили не просто вина, а вина особые, из погреба
такого-то и такого-то дядюшки-винодела, специально приготовляемые и пос-
тавляемые к этому столу.
Во главе стола восседал он, здоровенный, как кряж, хозяин в своем до-
ме, каждым своим глотком подтверждая его величие и несокрушимость. Это
звучит несколько неучтиво, но надо сказать, что он к тому же чавкал,
вдохновенно чавкал, потел, говорил с набитым ртом, громко, безостановоч-
но, заглушая все звуки вокруг. Он непрерывно подливал в мой бокал и вре-
мя от времени, словно кувалдой, дубасил меня по плечу своей ручищей.
- Конечно, старина, мы, наше поколение, не воевали, но тем не менее
тоже боролись. Да еще как. Наше время было непростое, сколько разных пе-
режитков! Так что и мы кое-что заслужили... ты согласен... малость зас-
лужили... Конечно, характер у тебя был еще тот, это верно! В общем, пле-
вать ты хотел на коллектив. Но и среди врагов встречаются нормальные лю-
ди. И вот видишь... теперь видишь и сам. Мы все заодно, в общем свои, мы
все свои люди. А человек должен бороться за свое... ты согласен?.. ради
своих...
Может, он хотел сказать "ради своих людей", но вовремя остановился,
или "ради своих интересов". Или он имел в виду мои и свои, наши общие
идеалы, продемонстрированные сейчас на его столе, переполнившие всю его
квартиру.
- Мне одно непонятно, - сказал я, с трудом управляясь с горячим блин-
чиком, - почему я угодил во враги.
- Ну ладно, не цепляйся к словам. Попутчик, враг, уклонист, колеблю-
щийся интеллигент. Что-то в этом роде! - отмахнулся он от меня, подцепив
на вилку целый блинчик и намереваясь весьма неграциозно заглотать его
целиком. - Теперь это неважно! Главное - мы все выбились в люди! Лично
я, впрочем, всегда считал, что ты не так уж и плох. И мир вокруг меняет-
ся, и люди меняются. Все прояснилось, как в майский день, только в шта-
нах потемки!
Он снова загоготал, вспомнив анекдот времен студенчества. Я комкал на
тарелке свой блин, словно пеленку. Его жирный блеск уже давно потускнел.
И правда, мир меняется и доходит на пути своего великого прогресса и до
этих лоснящихся блинчиков. А мой хозяин и в этом изменившемся мире
чувствовал себя как дома. Этот мир стал его миром, как его же миром был
тот, существовавший раньше. И чем чаще повторял он свое сердечное "зап-
росто, по-домашнему!", тем меньше в этом его мире, в этой его квартире я
чувствовал себя как дома. Мы уже сидели, уставясь на грязные тарелки с
остатками ужина: чистоту нашего братства уже ничто не могло обновить,
уже не было источников, из которых мы могли бы почерпнуть нашу невин-
ность.
Лела за весь ужин не проронила ни слова; мы с ней оба молча, потупив-
шись жевали, молча лепили и катали по столу хлебные шарики, мы были по-
давлены огромным и могущественным миром, терзавшим нас, прикованных к
этому столу, заткнувшим нам рты большими кусками своего несокрушимого
величия. Он не позволил нам вставить словечко, да мы и сами не знали, о
чем бы могли говорить.
- Да, мы выбились в люди! Так-то, старик! А не больно-то было легко
прорываться через все эти препоны. И тем не менее не так уж нам было
плохо. Жили - не тужили. Конечно, случались всякие мелкие неприятности,
но вс° позади. Самое паршивое, старик, - он доверительно нагнулся ко
мне, - что нет больше старого товарищества. Все наши расползлись, как
раки, в разные стороны. Я всегда думал, что ты смотаешься за границу. И
все же мы - одно поколение.
Мы явно переели и даже отупели от сытости. Да и пили без всякой меры.
Моя психологическая потребность в уборной переросла в физическую. Но
встать не было никаких сил. Я боялся, что если даже сумею добраться до
туалета и запереть дверь, то потом оттуда не выберусь. Тупо, не сознавая
как и зачем, я все-таки не хотел сдавать свои позиции ни в этом разгово-
ре, ни в этом мире. Лела спаслась тем, что начала убирать со стола и
взялась за мытье посуды, словно ее борьба за свое место давно уже проиг-
рана. За ужином и речи не заходило об эмансипации или дипломатической
карьере.
Он же был совершенно пьян, окончательно расслабился и впал в сенти-
ментальность.
- Знаешь, старик, если хорошенько подумать - что такое это наше се-
годняшнее время? - философствовал он, болтая в бокале остатки "Мартеля".
- Не сравнить с тем, нашим. А ты как думаешь? Тогда была жизнь так
жизнь! Ничего не осталось от прежнего подъема, от товарищества, от прос-
тоты отношений. Все так осложнилось, а нынешние, что помоложе, - и гово-
рить о них не хочу. Перекрасились в разные цвета. И ничего не понимают.
Просто одно удовольствие посидеть вот так, запросто, дома, со старым то-
варищем... да, да, с товарищем... как вспомню - прямо на душе хорошо де-
лается... мне всегда хотелось вот так затащить тебя к себе, хотелось,
чтобы ты понял необходимость моих поступков... мы же с тобой - одно по-
коление...
Его развозило все больше и больше, и вдруг, отбивая по столу такт ку-
лаком, он запел о том, как просыпаются восток и запад, потом "Полюш-
ко-поле", а потом про Чапаева. И наконец заплакал. Из его глаз катились
настоящие, крупные слезы. Он плакал о старом времени.
- Ты тоже пой! - кричал он мне, всхлипывая. - Пой!
Он встал с бокалом в руке, и я подумал - сейчас мы вместе запоем "Ин-
тернационал".
- Мне тоже хотелось, - неуверенно стоя на ногах, сказал я, - хотелось
как-нибудь с тобой встретиться и высказать тебе все прямо в лицо, хоте-
лось, чтобы ты наконец узнал, что я о тебе думаю. А сейчас уже расхоте-
лось. Да, собственно, давно расхотелось. Только смотрю на тебя и слушаю.
Понимаешь? Смотрю и слушаю! И не как судья, а так, со стороны. Все дру-
гие чувства ты во мне уже убил. Сейчас мне только и остается, что слу-
шать и смотреть на тебя со стороны.
Но, оказывается, он поднялся вовсе не для того, чтобы петь "Интерна-
ционал" или слушать мою исповедь. Просто пришла его очередь пойти в
уборную. Туда ведь и короли ходят. Не с этим ли были связаны и его сле-
зы?
Я, покачиваясь, стоял у стола с бокалом в руке. Поднял его, намерева-
ясь выпить за пустой стол, за Лелу. Словно специально выждав за дверью
этот момент, бесшумно, незаметно, бочком вошла она. Бросила на меня хо-
лодный, нелюбезный взгляд.
- Лучше бы ты не приходил, - сказала, отчетливо произнося слова. - И
не приходи. Лучше бы было тебе вообще не приходить
- Прочь, еретик, с порога правоверных!..
- Все прошло и быльем поросло. К чему нынче жалеть о прошлом? Нет ни-
какого смысла. Оба налакались, как свиньи, и разыгрываете друг перед
другом какие-то исторические роли. Ты его только напрасно разволновал.
Я тяжело плюхнулся на стул, заполнив этим долгую паузу. Массивный бо-
кал приковал мою руку к столу.
- Как ты все это выносишь, Лела? - сказал я наконец, надеясь услышать
от нее спасительный рецепт. - Как можешь?
- Заткнись! - грубо, вызывающе прикрикнула на меня Лела. - Как-никак
он мой муж. Будто ты в жизни достиг чего-то лучшего!
- Как ты можешь! - повторял я пьяным голосом.
- Проживешь сто лет вместе - полюбишь и пень. Чего тебе надо? Что ты
хотел услышать от меня сегодня за ужином? Заполучить меня в союзники? Во
имя старых времен и каких-то иллюзий? Как будто ты много лучше его? В ту
же дудочку дудишь, только в тихом закутке! Все вы одинаковые! Он хотя бы
настоящий мужик! Всегда ставил перед собой цель и всегда ее добивался.
П°р вверх!
От ее напористости я только беспомощно развел руками. Мои объятия
заключили в себя всю комнату и даже нечто большее.
- Добился вот этого? - спросил я. - Этого?
- Как будто ты добился чего-нибудь получше! - сказала Лела. - У него
хотя бы хватает порядочности настолько, чтобы заплакать.
Когда он вернулся, она поспешила ему навстречу, принялась утешать,
вытирала слезы с мешков под глазами, и оба они что-то сочувственно бор-
мотали друг другу, как будто меня здесь не было.
Я встал и, держась за живот, скрылся в туалете, где заперся на два
оборота. Я сидел на унитазе и озирался по сторонам, как затравленный
зверь, стараясь найти хоть какой-нибудь более или менее достойный выход.
Но туалет был сконструирован на сугубо научной основе, как тюремная ка-
мера. Надо все вынести до конца. Надо заставить себя жить с людьми, с
которыми приходится жить. Мы - одно поколение, старина! Мы все паримся и
варимся в одном котле, сидим в этой квартире с хорошей планировкой. Все
мы тут свои люди. И никто ничего не добился. Мы крутимся в одном круге и
вот сошлись за ужином, как одна семья. Так на что же ушло столько лет?
Неужели прожили их только для того, чтобы сегодня встретиться здесь? Не-
ужели ради этого мы прожили свою жизнь? Жертвовали всем, чтобы достойно
сыграть отведенные нам исторические роли? Он - с одной, я - с другой
стороны медали?
Мне вдруг стало жаль напрасно растраченных лет, которые я промотал,
которых мне сейчас так недоставало и которых сейчас недоставало и ему,
хотя бы для того, чтобы все происходящее окончательно показало свое ис-
тинное лицо, свой абсурд. Мы были похожи на двух бездарных и тщеславных
актеров; ни он не был доволен ролью Короля, ни я - ролью Дурака. Я бы,
кажется, выдержал и это, если хотя бы он был счастлив! Я бы смирился с
прошлым, но не могу смириться, потому что о прошлом сожалеет и он. Зачем
же в таком случае было все, что было? Разве это обещал он нам в своих
возвышенных мечтах, ради которых мы столько натерпелись? Разве ради это-
го он сживал меня со света? И прошлое и будущее воплотилось для него
только в барахле, которым он себя окружил, в ненужных блестящих безде-
лушках. Если бы я знал, что они для него так много значат, я бы их сам
ему давно купил. Объявил бы для этого сбор средств. А сейчас у него ос-
тались только Лела да я. Он имеет все основания быть несчастным: лично я
ни для кого никакая не награда. Но, к сожалению, и мне от него никуда не
сбежать, разве что в сортир. Все мы одно поколение. И все наши роли без-
надежно переплелись, и роль инфантильного, но жестокого Короля, и неу-
довлетворенного, язвительного Дурака, и эмансипированной женщины-дипло-
мата. Сыгранные на сцене, где все бесконечно запуталось, наши роли сбли-
зились, мы все сбились в кучу, как это, впрочем, всегда происходит, ког-
да равнодушно начинает опускаться занавес.
Итоги опроса
Перед дверью стоял парень в тонкой прорезиненной куртке. Шея его была
до подбородка замотана шарфом, кривоватые ноги в потертых джинсах зако-
ченели от холода. Левой рукой он, будто ребенка, прижимал к себе проз-
рачную целлофановую папку, а в правой держал наготове карандаш, словно
его немедленно надо было насытить информацией.
Катарина же левой рукой придерживала полуоткрытую дверь своей теплой
квартирки, а правой - распахнувшийся на пышной, теплой груди халатик.
- Простите, пожалуйста, - проговорил молодой человек, стараясь не
стучать от холода зубами. - Я - из журнала "Женщина и мир". Мы проводим
опрос... я имею в виду наш журнал... что привлекает современную женщину
в мужчине. И наоборот. Я был бы очень благодарен, если бы вы смогли...
всего одну минутку... одну минутку...
Однако и эти двери, как и все остальные до них, стали перед ним неу-
молимо закрываться.
- Некогда мне, - бросила Катарина в щель, которая быстро сужалась. -
Только что пришла с работы. Еще не ела. Как-нибудь в другой раз.
- Всего несколько вопросов, - настаивал он. В его голосе послышалась
просительная нотка. - Только пять-шесть простых, легких вопросов. - Рука
с карандашом робко, но с некоторой настойчивостью ухватилась за дверь,
может быть, правда, оттого, что пришедший едва держался на ногах.
Позади Катарины, поверх ее растрепанных волос, можно было рассмотреть
типичную для городских новостроек квартирку: крохотная, в квадратный
метр, прихожая, уголок чистой, теплой кухоньки, откуда распространялся
запах стоящего на столе свежесваренного кофе, освещенную лучами зимнего
солнца клетчатую скатерть. Аромат кофе смешивался с исходящим от Катари-
ны запахом шампуня, которым она, вернувшись с работы, вымыла волосы.
- Нет, нет, простите, не могу, - отнекивалась Катарина.
- Вообще-то я студент, - с отчаянием в голосе сообщил пришедший. - Из
студенческого бюро услуг. Мне вдруг повезло... вот, получил работу. А
сегодня на улице так холодно. И никто не хочет отвечать на вопросы. Буд-
то никого не интересует, что в наше время женщинам нравится в мужчинах.
И наоборот. Я еще не заполнил ни одного листа. - В доказательство он
тщательно отточенным карандашом указал на первый, белый листок в папке.
Катарина как-то беспомощно глянула на белую чистую страничку, которая
словно взывала к ней, потом на устремляющегося в ее теплую квартиру мо-
лодого человека. Замерзшее лицо, слезящиеся глаза и красные уши делали
его еще более некрасивым. Куртка на нем была без подстежки: от холода он
весь съежился и оттого казался особенно тощим.
- Ну ладно, - неуверенно произнесла Катарина, - так и быть. Заходите,
выпейте чашечку кофе... Я как раз... вот сюда, на кухню...
Просиявший от благодарности студент сел за стол, положил папку и, по-
дышав на застывшие пальцы, с признательностью принял из рук Катарины
чашку. Катарина, ощущая удовольствие от его благодарности, уселась по
другую сторону стола, напротив него. На фоне залитой солнцем балконной
двери он представлялся темным силуэтом.
- Я только не хотела бы, чтобы мое имя... появилось в этом вашем жур-
нале, - сказала Катарина. - Люди меня засмеют. Я и секс, боже мой!
- Опрос анонимный. Вы можете мне полностью доверять. Меня зовут Мла-
ден, - изо всех сил старался расположить ее к себе молодой человек,
словно одно его имя могло послужить гарантией соблюдения тайны. В тепле
он постепенно отходил: размотал шарф, расстегнул куртку.
- По правде говоря, - начала Катарина, - понятия не имею, что именно
мне нравится в мужчинах. Иногда - одно, иногда - другое.
- Я имею в виду, на что вы прежде всего обращаете внимание - когда
кого-нибудь... ну, оцениваете, что ли... ну, знакомитесь... то есть на
какие физические особенности. Мужчины, например, смотрят у женщин на но-
ги, на грудь, на бедра, на всякое такое...
Младен посмотрел "на всякое такое" у Катарины. Катарина невольно
улыбнулась и еще плотнее зажала халатик на груди. Впервые с начала их
разговора она почувствовала, что находится у себя дома наедине с незна-
комым мужчиной.
- Да... не знаю, - все так же неуверенно ответила она.
- Я вам помогу... наводящими вопросами, - сказал Младен, продолжая
впиваться взглядом в складки ее халатика, словно именно под ним скрыва-
лось множество наводящих вопросов.
- Например, как вы относитесь к физической силе? Я имею в виду -
привлекают ли вас в мужчине бицепсы, крепкое телосложение?
- Да по правде сказать я... я не знаю.
- Вам, конечно, больше нравятся мужчины высокого роста?
- Пожалуй, иногда, но...
- Я думаю, высокие?
- Ну, не обязательно...
Младен нахмурился, что-то забормотал, словно запоминая важные сведе-
ния, которые ему с большим трудом удалось, наконец, получить, и нацара-
пал какой-то таинственный иероглиф на листе из папки. Пока он писал, Ка-
тарина тоже кое-что отметила: его узкие плечи, нездоровый цвет лица, ху-
дые руки, плохие зубы.
- А кофе у вас просто отличный, - проговорил он, отхлебнув глоток. -
Половой член?
- Да бросьте вы, - захихикала она.
- Ну, какой вам больше нравится. По величине - длина, объем и тому
подобное?
- За кого вы меня принимаете? - обиделась Катарина. - Можно подумать,
что я их так много видела... что могу сравнивать!
Младен стал оправдываться научным подходом.
- Опрос рассчитан на определенный возраст, на женщин, уже приобретших
некоторый опыт. Имеются в виду работающие женщины от двадцати двух лет и
старше.
- Да это просто глупости, - рассмеялась Катарина.
Младен добросовестно что-то записывал. Вполне возможно дословно -
"это просто глупости". А может, только делал вид, что пишет - просто во-
дил карандашом по бумаге.
- Как вы, например, относитесь к стеатопигии? Отрицательно?
- У кого как, - сказала Катарина, которая понятия не имела, что такое
стеатопигия и тем более как она к ней относится. Но ответила решительно,
даже с раздражением: слишком беспардонным ей казалось то, что этот
мальчишка таким образом выявляет ее неискушенность.
- Представьте себе человека, - не отступал Младен, - вам дорогого и
близкого. Ну мужа... или друга... кого-то в этом роде.
- Нет у меня ни мужа, ни друга.
- Вы что же, живете совсем одна? - удивился Младен, осматриваясь по
сторонам, точно после такого признания ее квартира предстала перед ним
совсем в ином свете.
- Да, совсем одна, - подтвердила Катарина и тоже окинула взглядом
свою кухню. И вдруг ощутила себя такой одинокой, одна, без мужчины с
твердыми бицепсами, без этой самой стеатопигии. Одинокая работающая жен-
щина, старше двадцати двух лет, с очень скромным любовным опытом и воз-
можностями, чтобы оценить мужские достоинства... А на улице стужа. Кто
же пойдет сюда в эту стужу, кроме невзрачного парня с глупыми, бередящи-
ми душу вопросами, на которые ему никто не захотел отвечать. Как будто
так уж важно, у кого какой живот, какой процент волосатости на теле или
величина члена; для женщины важно другое - чтобы с ней кто-то просто
был.
- Все это глупости, - сказала она Младену, - все эти ваши физические
особенности. Конечно, если кто-то кому-то нравится, по-настоящему.
Младен положил на стол карандаш, вздохнул, взгляд его потух, словно
погрузился в туман, поглотивший весь почерпнутый им из опросов и жизни
опыт.
- Все женщины так говорят, - сказал он. - И все же... все же выхо-
дит-то наоборот. Если бы было так, кто-нибудь, например, и меня мог бы
считать своим мужчиной. Я хочу сказать - привлекательным, желанным. А
это не так... сами видите. Не так.
Он осмотрел себя, стараясь заглянуть куда-то внутрь, словно был свер-
ху облеплен неким чуждым для него уродством. Катарина невольно усмехну-
лась.
- Я думаю, некрасивых мужчин нет, - открыла она дискуссию. - Каждый
отыщет кого-то, кому он нравится. В каждом есть своя изюминка. Человека
надо только как следует узнать.
- Нет, - ответил Младен. - Я, например, никому не понравлюсь. Ни во-
обще женщинам, ни какой-нибудь конкретно. На словах для всех женщин эти
"физические данные" не важны, но сами видите, вам бы, например, и в го-
лову не пришло, чтобы я... чтобы и меня, ну только так, к примеру...
чтобы и со мной...
Он запутался, почти готовый расплакаться над этой чашкой, над опро-
сом, над самим собой.
- Вот выдумали, - испуганно забормотала Катарина, - да я вас первый
раз в жизни вижу.
- Я это сказал только так, к примеру. Но даже и для примера: вы види-
те меня первый раз и сразу же знаете - последний! Тогда откуда же вы это
узнаете?! А мне хочется быть таким мужиком, который понравился бы женщи-
не с первого взгляда. Хоть одной женщине. Да не выходит! Значит, сами
видите, существуют какие-то объективные физические критерии, по кото-
рым...
Катарина почему-то обиделась.
- Ну что вы тут расхныкались! Раньше или позже каждый кого-нибудь
найдет! - сказала она с вызовом. И тут же подумала: чего это я на него
набросилась? Так все говорят, значит, так оно и есть. А разве это прав-
да, что каждый найдет? Разве это правда, что раньше или позже каждый
найдет кого-нибудь? Надо только подождать. А может, люди испокон веков
просто обманывают себя? А теперь и я повторяю эту привычную ложь, а сама
никого не нахожу, потому что этому кому-то неоткуда взяться, а в конце
концов, как и другие, ухвачусь за первого, кто подвернется.
- Вы знаете, почему в журнале "Женщина и мир" меня послали проводить
этот опрос?
Катарина посмотрела на него и улыбнулась, обрадовавшись, что он пере-
менил тему разговора.
- Не сказала бы, что вы уж очень подходите для такого дела.
- Проводить такие опросы посылают только девушек-студенток. Из парней
взяли одного меня. Считают, что я не опасен, что, опрашивая женщин, не
буду злоупотреблять. Не потому, что не захочу, а просто не смогу. Вам
ясно?
- Ну что вы, - сказала Катарина.
Студент весь сник - этакая никому не опасная горсточка мужского неве-
зенья: ему вдруг стало очень жалко самого себя. Он высказал все, что на-
болело, и опять ему представились страшные джунгли, где разгуливают кра-
савцы и красавицы, холодный неуют комнаты, где он снимал угол и где не-
отступно мечтал о мужских достоинствах: о бицепсах, налитых, как толстая
колбасина, о кулаках огромных, словно пудовая гиря.
- В конце концов мужчина теряет веру в себя, - заключил он. - Я, нап-
ример, просто не верю, что какая-нибудь женщина может заинтересоваться
мной.
- Кто это вам сказал? - неожиданно проговорила Катарина. Голос ее
звучал как-то глухо. В нем слышалось сочувствие к нему и себе. Она вста-
ла, вытянув вперед руку, будто для того, чтобы убрать со стола чашку, но
вместо этого обхватила молодого человека за голову, беспомощно и безна-
дежно замотавшуюся на высоте ее груди, которая для кого-то должна была
стать чем-то, и начала распахивать халат его головой с влажным носом и
дрожащими губами.
- Кто это вам сказал, кто вам сказал, кто сказал, - повторяла она
сквозь стиснутые зубы и, жмурясь от слепящих лучей солнца, водила по
своему телу его холодным лицом.
Таким образом, опрос был продолжен в чистой белой постели, в одноком-
натной квартирке, маленькой, словно клетка, в одном из новых, малонасе-
ленных городских районов, в теплую и свободную от работы предвечернюю
пору, о чем мог бы только мечтать любой мужчина, бродящий вот так по хо-
лоду с глупым опросом. В ту предвечернюю пору, когда женщина охотно при-
нимает мужчину, в час, подобный теплому острову в холодном море времени.
При углубленном опросе ими были исследованы многие физические особен-
ности. И все, конечно, окончилось как положено, как подобные дела, в об-
щем, и заканчиваются, что опросом и было предусмотрено. Студент изголо-
дался по женщине, может быть даже чересчур, а Катарину процесс его насы-
щения удовлетворил не настолько, насколько она ожидала. В результате оп-
роса и женщина, и современный мир остались прежними. И ничто не изменило
прежнего равновесия симпатий. Предвечерние часы неумолимо бежали, от
острова уже был перекинут мост на материк.
Разгоряченный и взбудораженный, словно он вытянул счастливый билет в
лотерее, освободив Катарину от астенического груза своего тела, Младен
продолжал возбужденно двигаться, сначала по постели, потом по квартире,
и даже не пытался остановить непрекращающийся поток слов, которые неу-
держимо извергались у него изо рта.
- Это просто фантастика, - лихорадочно произносил он свой монолог,
будто опасаясь, что не успеет договорить до конца. - Такого у меня еще
никогда не было. А у тебя? А у тебя? Ты понимаешь, это просто фантасти-
ка. Хотя, конечно, я не обладаю ни одной из тех особенностей, разве что
не склонен к стеатопигии. Стеатопигия - это, говорят, отвратительно. Но
черт с ней. Значит, все же можно вот так, с первого взгляда. Боже мой,
это феноменально. А тебе со мной было хорошо? Правда ведь хорошо? Было
хорошо, правда? Катарина, скажи: правда ведь хорошо?
- Да, - ответила Катарина.
Она смотрела на его тощее обнаженное тело, передвигавшееся по ее ком-
нате в каком-то восторженном круженье. Потом перестала его слушать; ей
вдруг страшно захотелось побыть одной. Но он уж совсем распоясался и с
удобством расположился в ее крохотном королевстве. Походя перелистывал
альбом с фотографиями (А этот кем тебе приходится, дорогая?), без спросу
открыл стоящую на шкафчике бутылку коньяка и, причмокивая, отпил из нее
несколько глотков, помочился в уборной, не удосужась даже плотно закрыть
дверь, и, не прекращая говорить, шумно почесывался. Теперь, прерываемый
чавканьем, его голос доносился уже из кухни.
Катарина неторопливо встала, надела халат и остановилась в дверях
кухни. Голый, с прыщавой спиной, он сидел на корточках возле ее ма-
ленького холодильника и, не прожевывая как следует, глотал тонкие кусоч-
ки приготовленной ею на завтрак копченой колбасы, которые прямо пальцами
извлекал из промасленной бумаги.
- Ты иди ложись, я - мигом, - с полным ртом произнес он небрежным, но
повелительным тоном, размахивая кусочком колбасы, - мы еще потрахаемся.
- Ничего больше не будет, - тихо сказала Катарина.
Младен чуть не подавился и все так же, сидя на корточках, поднял на
нее вопросительный взгляд.
- Тебе пора уходить, - сказала она.
Он встал, торопливо вытирая о голые бедра жирные пальцы.
- Да, да, конечно, у тебя дела. Я сейчас, сейчас. Ты так сказала, что
я уж бог знает что подумал... А было феноменально, правда? Мы ведь снова
увидимся, правда?
Катарина молчала, стоя перед ним, как сторож, и глядя на его худые
ноги, которые никак не попадали в штанины, на его угреватое лицо, на ис-
пуганные глаза, старавшиеся угадать ее настроение.
- Когда ты завтра кончаешь работу? Можно будет... в это же время? Что
скажешь? Давай завтра. Мы просто созданы друг для друга. Завтра могли бы
и подольше, а? Я бы принес сюда и книги.
Не кончив одеваться, он попытался ее обнять.
- Нет, нет, - отпрянула Катарина неожиданно резко, холодно и, протя-
гивая ему куртку и шарф, стала размахивать ими, как щитом, оттесняя его
к входной двери. - Мы вовсе не созданы друг для друга и не увидимся ни
завтра, ни послезавтра.
- Да что на тебя вдруг нашло? - спросил Младен.
- И ничего не было с первого взгляда, и ничего феноменального не бы-
ло. Этот первый взгляд был просто ошибкой. И мужик ты не бог весть ка-
кой, и ничего такого не сделал, чтобы хорохориться здесь как петух. Это
моя, только моя ошибка. Давно не видела у себя в доме живого человека,
вот и все. Только и знаю что на работу да с работы! А ты явился отку-
да-то, из того мира, где люди, наверно, умеют друг другу нравиться, и
вопрос только в том, что именно кому нравится. В каких-то деталях! В ор-
ганах! Как будто у тех людей все остальное в порядке, кроме этих дета-
лей. Как будто все в порядке у этой твоей женщины в современном мире.
Такое выдумывают, в такое могут верить только газеты да твой журнал! Ду-
рачат людей своими идиотскими итогами опроса.
- Но, дорогая, послушай... послушайте, Катарина...
- Что еще за "дорогая"! Выдумал тоже! Когда ты тут появился, я поду-
мала: раз мир предлагает мне это, как женщине, надо попробовать... хотя
бы с тобой. К чему привередничать! Так ведь ни с чем и останешься. Поду-
мала, может, мне и не подвернется больше случай. Разве можно отказы-
ваться только потому, что тебе, видишь ли, не понравились бицепсы или
член. А может, я теряю огромное, невидимое богатство. Богатство, черт
возьми! На богатство я, правда, и не рассчитывала. Просто мне страшно,
очень страшно оттого, что у меня никого нет. И я боюсь: а вдруг любовь -
это как раз то, что придет к тебе неожиданно, в один прекрасный день,
после работы, случайно, глупо, нелепо, наверно, так всегда и встречают
люди друг друга, но в конце концов все выходит скверно, бестолково, и
одиночество от этого еще сильнее и глубже. Спасибо миру за такие пода-
рочки! Этому дареному коню надо сначала заглянуть в зубы! И тогда пой-
мешь, как вот с тобой, что прежде всего тут нужен хороший зубодер. Так
ты и запиши в своих данных опроса!
Может, все это она сказала не совсем такими словами, но думала точно
так, продолжая безжалостно выталкивать смущенного парня на лестницу, где
дверь за ним захлопнулась прежде, чем он успел застегнуть ширинку.
Оглядевшись вокруг, одна в пустой квартире, Катарина на мгновение
ощутила какой-то страх перед будущим. Но, войдя в ванную и встав под го-
рячий душ, вдруг всем своим существом почувствовала гордость за свою ма-
ленькую суверенную территорию, за свою статистическую единицу, составля-
ющую тот маленький процент, который свидетельствует, что она не согла-
сится кое с чем и не примирится с ненужными подарками судьбы.
