обломки, щебенку и ветошь, щурился на солнце, смотрел на недостроенные
многоэтажки снизу вверх, и вдруг что-то говорило мне: пора! И я мягко и
осторожно взлетал, обычно не выше шестого этажа. Я никогда не смотрел сверху
на весь район, и не мог представить его себе с высоты птичьего полета. Как
правило, мое внимание было приковано к близлежащим объектам, мимо которых я
пролетал: верхние этажи строящихся зданий, краны, верхушки деревьев. Я часто
смотрел вниз, выбирал небольшой участок улицы или двора и изучал его сверху
так и эдак. Удивительно, но в районах, над которыми я летал, никогда не было
ни людей ни машин. Да что там! Не было даже кошек и собак. Я был там
совершенно один. Если мне и удавалось заметить машины, то это всегда были
неуклюжие грузовики и самосвалы, и они всегда печально стояли со сдутыми
шинами и разбитыми фарами. Очень редко мне удавалось увидеть сверху людей.
Это всегда были строительные рабочие, и они спали мертвым сном на лежащих
навалом досках, а рядом валялись опорожненные бутылки из-под водки и пива.
Так продолжалось долго, и хотя летать было очень приятно, все-же под конец
полета, наряду с радостью свободного парения в воздухе, возникало ощущение
тоски, пустоты и незавершенности, бесцельности моего полета. Мой полет
никогда и никуда меня не вел, и район этот все никак не достраивался. Но со
временем в него стали забредать люди. Неизвестный организатор моих ночных
бесплатных полетов стал пускать на мой полигон случайных прохожих, и они шли
по замусоренному асфальту, обходя выбоины и ямы и размахивая руками и
сумками. Они никогда меня не замечали. Тщетно я пытался обратить на себя
хоть малейшее внимание. Я делал виражи над их головами, я нагло пролетал
перед самым их носом. Все было бесполезно. Ни разу ни одна голова не
повернулась в мою сторону. Постепенно я все больше и больше приходил в
отчаяние. Прежде чем уснуть, я тщательно обдумывал, что я буду сегодня
делать, чтобы привлечь к себе хоть какое-то внимание. Я пробовал кричать, но
мой нелепый крик был слаб и тонок, и вибрирующий воздух хлестал меня по лицу
и заглушал мой крик. Иногда меня подмывало купить в спортивном магазине
большой матюгальник-мегафон и положить его себе под подушку. И если я его не
купил, то не потому, что осознал всю глупость и несуразность этой затеи, а
только потому, что побоялся, что в нужный момент он мне все-равно не
приснится. Неведомый устроитель моих ночных полетов делал, видимо, то, что
считал нужным. Он явно хотел мне что-то сказать, быть может, предупредить о
чем-то, но я никак не мог понять, о чем. Однажды он раздобрился, и я часа
полтора летал над неизвестным украинским хутором, с мазаными известкой
стенами изб, цветущими яблонями, уютными плетнями и деревянными скамеечками.
Сияло яркое солнце, и на неасфальтированных улицах блистали лужи, отражая
кусочки неба. Один раз мое внимание привлекла высокая голубятня, обтянутая
мелкой сеткой. Я облетел ее несколько раз и все слушал, как внутри
переговариваются голуби. В руках у меня была головка спелого подсолнуха, и я
лузгал на лету сырые семечки и сплевывал кожуру вниз. Проснувшись, я никак
не мог понять, как же это успел созреть подсолнух, если яблони еще даже не
отцвели. Потом меня вновь вернули на мой строительный полигон. Он стал
заметно чище. Здания, в основном, достроились, и по улице теперь всегда
ходила густая толпа народа. Машины, правда, еще не ездили. Но меня
по-прежнему не желали замечать, хотя я несколько раз ухитрился довольно
громко завопить, даже и без матюгальника. Все было напрасно. И однажды,
ложась в постель, я твердо решил: будь что будет, но сегодня ночью я наконец
улечу из проклятого микрорайона с равнодушными к моим полетам обитателями. И
я действительно улетел из него, я летел над незнакомой частью города, где
ездили машины и трамваи, ходили люди, бегали кошки и собаки, и чувствовал,
как счастье буквально распирает меня. Вырвался! Свободен! Я снизился и
победно пролетел над оживленной улицей, но и здесь никто, решительно никто
не желал замечать летящего гражданина, как и всегда. И тогда я решился на
последнее средство. Я решил влететь через окно в первое попавшееся здание и
приземлиться у кого-нибудь прямо под носом. Пусть только попробуют тогда
меня не заметить! И я влетел в это первое попавшееся окно. Это было очень
большое окно, и оно мне показалось странно знакомым. И зал, в который я
влетел, был тоже не маленький. Я не мог не узнать его. Ну конечно, это был
спортзал той самой школы моих давних детских полетов, и все мои гонители
были в сборе. На мгновение давно позабытый ужас объял меня. Но все стояли
спокойно, и никто меня не замечал. Ужас мой прошел, и я вспомнил, что я
давно уже взрослый, что я умею постоять за себя, и я спустился вниз, к ним,
чтобы помириться с ними, простить им все прошлые обиды и спросить, не стал
ли я летать хуже, чем раньше. И вот, я спустился, и помотрел им в глаза и
... не увидел глаз. У всех у них, у всех, без исключения, на глазах были
ужасные бельма, а у некоторых вместо глаз были чудовищные заросшие шрамы. Те
же, у кого глаза были на вид нормальные, невидяще уставились перед собой.
Боже мой! Все они были слепыми! И там, на стройплощадках, мне никогда не
приходило в голову внимательно взглянуть людям в глаза. Но даже еще не
проснувшись, я уже понял, что то, что мне показали мне во сне, как глаза
этих людей, на самом деле это были их души. И теперь, наконец, мне стало
ясно, что хотел мне сказать мой неизвестный руководитель полетов. Я понял,
что пока я только уходил в отрыв, меня еще видели и пытались остановить на
взлете, чтобы подровнять под всех, чтобы навсегда выбить из меня способность
и желание летать. А когда я оторвался от слепой стаи достаточно далеко, я
уже не смог к ним приблизиться, и меня просто перестали замечать. Вот я и
летал во сне все прошедшие годы, так же как и жил наяву -- в полном
одиночестве. С этой мыслью я проснулся, сел на кровати и понял, что я теперь
все понял, что он, наконец, сказал мне все, что хотел сообщить, и что мои
полеты, следовательно, закончены. И я не ошибся. Вместе с окончанием полетов
во мне исчезло желание бескорыстно познавать мир, тратить силы на
интересные, увлекательные, хотя и бесполезные вещи. Исчезло очарование
миром, исчезла романтика, умерла часть моей души. Я больше не летаю во сне,
и наверное, никогда не полечу. Впрочем, нет. Иногда, бывает, мне снится
самолет, в котором я лечу вместе со всеми остальными, и он никогда не может
толком взлететь, он скрежещет по уличному асфальту и путается в
троллейбусных проводах. Часто нам всем приходится выпрыгивать из салона
прямо на мостовую и толкать наш самолет или тащить его по улицам, переулкам
и проходным дворам. Особенно трудно протаскивать его сквозь арки домов --
очень мешают крылья. Но это уже совсем другая история.
Мудрость и печаль
"Во многой мудрости много печали". Наимудрейший наш Создатель делится с
нами, его творениями, своей безмерной печалью гораздо охотнее, чем своей
безграничной мудростью, и к сожалению, мудрость приходит к нам гораздо
позже, чем печаль. Вернее даже, что Создатель разговаривает с нами на языке
радости и печали, только печали неизмеримо больше чем радости. А мудрость
добываем мы сами, пройдя через все печали. И моя душа в том не исключение, и
твоя тоже, а если ты считаешь, что твоей души это не коснулось и не коснется
никогда, то ты, должно быть, еще толком ею не пользовался. А может быть, ты
не миновал еще той счастливой поры, когда все дается даром, когда сердце
радуется солнцу, ветру и юным забавам и мучается от неясных и
неудовлетворенных желаний, душа созерцает вечность, а ум всерьез считает,
что стареют и умирают только согбенные, морщинистые и скучные люди, имя
которым -- старики. Но вот юность уступает дорогу молодости, вечность и
безмятежность навсегда покидают душу, а прежние радости не становятся так
желанны как раньше. Ты продолжаешь суетиться, спешишь жить, но все больше по
инерции, и чем дальше, тем больше искушает тебя желание остановиться и
подумать о смысле всего с тобой происходящего, о том, что это за странный
мир, в котором ты живешь, о том, что это за странный мир, который внутри
тебя, желаниям и капризам которого ты служишь.
Ну что же, значит пришло и твое время переступить черту, и ты однажды
остановишься на минуту, закроешь глаза и подумаешь о судьбе и о душе своей.
Наступит миг странного просветления, и ты поймешь, что молодость твоя
прошла, а если не прошла, то пройдет совсем уже скоро, и ты успокоишься. Но
в успокоении не найдешь ты радости, а в радости -- успокоения. Дела твои,
казавшиеся столь интересными и значиnтельными, покажутся тебе пустыми
хлопотами муравья, пытающегося вырваться из-под стеклянной банки. Ты вновь и
вновь оглядываешься, мечешься, ищешь пути и тропинки, идешь по ним, расходуя
время и силы, но в конце пути натыкаешься все на то же стекло. Ты
возвращаешься в исходную точку помудревшим, но время твое тает. Ты накопил
опыт, и опыт твой дает тебе возможность быстрее и легче идти. Да только куда
и зачем тебе идти, если ты знаешь уже наверное, что в конце всюду одно и то
же? Счастлив муравей, суетящийся под стеклянной банкой, который не понимает
и не знает, на ЧТО он наткнулся своими усиками и лапками. Но ты не муравей,
и, к сожалению, поймешь это довольно быстро. И тогда застынешь ты в
оцепенении и обнаружишь поразительное сходство мира наружного, того, что
призрачно существует под невидимым стеклянным колпаком, и мира внутреннего,
реального мира твоей утомленной души. Действительно, ведь так же
путешествуешь ты и по своей душе как и по миру -- то на машине с открытым
верхом, то в закрытом наглухо лимузине, то на трескучем мотоцикле, то на
самолете, а то и пешком наудачу. Ты ищешь интересные места, исследуешь их,
наносишь на карту, и наконец, поразвлекшись на славу, возвращаешься домой.
Так же как все, рано или поздно ты обнаружишь, что не все в порядке у тебя
дома, что в нем стало скучно и неуютно. Так же как и все, ты тогда вновь
покинешь неуютный дом и побежишь искать забвения в места былых утех. Но что
это? Оказывается, что и там все странным образом изменилось. Города
обезлюдели, и ты стучишься в запертые двери мрачных домов, но никто тебе не
открывает. Только магазины все как один открыты, но продавцы прячут от тебя
глаза, и лица их мрачны и неприветливы. Раньше тебе приходилось здесь все
покупать, и ты радовался каждой покупке. А теперь тебе предлагают товар
бесплатно, но он кажется тебе таким серым и убогим, что ты не хочешь ничего
взять. Ты обращаешь взор вверх и видишь, что пропало солнце и облака, и небо
стало ртутно-свинцового цвета. Исчезли цветы и зелень, заржавели рекламные
щиты. Некогда бившие фонтаны сухи и забиты пылью. И легкомысленные
легковушки с мотороллерами пропали с дорог и улиц. Остались лишь угрюмые
грузовики, которые несутся, лязгая и громыхая. Они взметают за собой пыльные
смерчи, и смерчи эти кружат обрывки писем от тех, кто тебя любил. "Прощай,
прощай навсегда" -- написано на этих обрывках. Ты слышишь с небес рокот и
жужжание. Это завис на тобой громадный черный вертолет, и динамики его
разносят голос: "Покинуть, немедленно покинуть зону бедствия!". Вертолет
спускается все ниже, голос из динамика все громче и настойчивее, и лопасти
со свистом и грохотом рассекают воздух. И тогда ты в страхе поворачиваешься,
как в страшном сне и бежишь -- бежишь со всех ног из столь странно
изменившихся, некогда веселых и гостеприимных мест своей души обратно домой,
