вокруг ее торса, а крошечная уловка с плоским лицом и блестящими
светло-голубыми змеиными глазками была обращена к Лейну. Червь открыл рот,
показав беззубые десны, и высунул ярко-красный язык млекопитающего, а
вовсе не рептилии.
Не обращая внимания на червя, Двуногая сняла его с себя и, сказав
несколько слов на нежном, изобилующем гласными языке, мягко уложила его в
чашу, где он сразу же свернулся кольцами, словно змея в корзине. Затем она
взяла кувшин с красного пластикового ящика, который, по-видимому, был
нагревательным прибором, несмотря на то, что не соединялся ни с каким
источником энергии. Она вылила теплую воду из кувшина в чашу, наполнив ее
до половины. Под этим душем червь блаженно закрыл глаза; казалось, он
беззвучно мурлычет.
Затем Двуногая сделала такое, что Лейна замутило: она склонилась над
чашей, и ее вырвало туда.
Забыв о языковом барьере, Лейн шагнул к ней и спросил: "Вам плохо?"
Она обнажила в улыбке зубы, похожие на человеческие, как бы успокаивая
его, и отошла от чаши. Червь погрузил свою голову в массу полупереваренной
пищи, и Лейн снова ощутил приступ тошноты. Он подумал, что червь регулярно
питается таким вот образом, но это не уменьшило его отвращения. Разумом он
понимал, что должен забыть земные мерки, что она совершенно другая и
некоторые ее поступки неизбежно должны вызывать у него отвращение. Мозг
готов был понять и простить, но желудок никак не мог с этим смириться.
Позже, когда она принимала душ, Лейн внимательно разглядел ее, и
отвращение почти исчезло. Она была около пяти футов ростом, с изящным
сложением и гибким телом. Ноги ее были женскими, и даже без нейлона и
высоких каблуков выглядели возбуждающе. Другие части тела были не менее
привлекательны. Правда, если бы туфли были без носков, ее ноги с четырьмя
пальцами вызвали бы на Земле массу комментариев, но на длинных изящных
руках было по пять пальцев. Сначала Лейну показалось, что на них совсем
нет ногтей, как и на пальцах ног, но позже ему удалось разглядеть
рудименты ногтей.
Она вышла из кубической кабинки, вытерлась полотенцем, затем
предложила ему раздеться и тоже принять душ. Он ошеломленно уставился на
нее. Она рассмеялась коротким смущенным смешком и заговорила. Слушая ее с
закрытыми глазами, Лейн думал о том, что вот уже несколько лет не слышал
женского голоса. Голос был необычным - чуть хрипловатым, но в то же время
нежным.
Кем же она была? Не мужчиной. Она была женственной, но не во всем.
Грудь ее была мужской, мускулистой, без сосков, пусть даже рудиментарных,
с тонким слоем жира, из-за которого вначале и создавалось впечатление, что
под скафандром...
Это создание не принадлежало к млекопитающим. Она никогда не будет
вскармливать грудью своего младенца, даже не сможет родить его живым, если
эти существа вообще рожают. Ее живот был совершенно плоским, без ямочки
пупка. Такой же гладкой и безволосой была и область между ног - нетронутая
и невинная, как картинка из какой-нибудь викторианской детской книжки.
Взглянув на бесполое пространство между ее ног, Лейн содрогнулся - ему
невольно вспомнился белый живот лягушки.
Нет. Думать об этом существе, как о "ней", было несколько
преждевременным.
Его любопытство росло с каждой минутой. Как же эти существа
совокупляются и размножаются?
Двуногая вновь улыбнулась своими нежными розовыми, по-человечески
очерченными губами, наморщив при этом коротенький, слегка вздернутый
носик, и провела рукой по густому и ровному красно-золотистому меху. Это
были не волосы, а именно мех, и выглядел он слегка маслянистым, как у
животных, обитающих в воде.
Лицо се тоже было похоже на человеческое, но только похоже. Скулы
казались слишком высокими и выделялись сильнее, чем у людей. Темно-голубые
глаза были совсем человеческими, но ведь такие же глаза и у осьминога.
Когда она отошла и направилась к другому шкафу, Лейн обратил внимание
на ее бедра: очень женственные и красиво очерченные, они не колыхались при
ходьбе, как бедра земных женщин.
Когда дверца шкафа открылась, Лейн увидел висящие на крюках тушки
многоножек с отрезанными ногами. Она сняла одну из них, положила на стол,
и, достав из шкафчика пилу и несколько ножей, принялась ее разделывать.
Когда Лейн приблизился к столу, чтобы разобраться в анатомии
многоножки, Двуногая вновь указала ему на душ, и он начал раздеваться.
Дойдя до ножа и кирки, он заколебался, но боясь, что она сочтет его
недоверчивым, все же повесил рядом с одеждой и пояс, со всем своим
оружием. Однако решив, что интереснее и важнее изучить внутренности
многоножки, не стал пока снимать нижнее белье. Душ можно принять и
позднее.
Несмотря на свою паучью внешность, многоножки не были ни насекомыми,
ни моллюсками в земном смысле. Гладкая безволосая кожа, светлая, как у
альбиноса, была кожей животного. Настоящего позвоночника не было, но от
хрящевого ошейника, соединяющегося с нижней частью головы, радиально
отходили узкие ребра, которые затем выгибались наружу. Кости соприкасались
сзади, образуя округлую клетку. Внутри клетки находились мешки легких,
чуть выступающие наружу, довольно крупное сердце и органы, похожие на
печень и почки. От сердца отходили три артерии, а не две, как у
млекопитающих. При беглом осмотре такое строение напомнило Лейну
дорсальную аорту, которая переносит очищенную венозную кровь у некоторых
земных рептилий.
И вот что было самым необычным: насколько он мог судить, многоножки
не имели пищеварительной системы, если, конечно, не считать таковой
мешкообразное образование, начинающееся сразу от глотки и оканчивающееся
посреди тела. Кишечник и анальное отверстие, казалось, отсутствовали
совсем, не было ничего, что могло бы сойти за репродуктивные органы, хотя
Лейн не мог ручаться, что их не было вовсе. Вдоль всего длинного
трубчатого языка, от округлого кончика до пузыря у основания, шел канал -
по-видимому, часть выделительной системы.
Лейн удивился, как многоножки выдерживают огромную разницу давлений
между внутренним пространством трубы и разреженной атмосферой поверхности
Марса, но тут же вспомнил не менее поразительный биологический механизм,
дающий возможность китам и тюленям без вреда погружаться на глубину более
километра.
Двуногая посмотрела на Лейна круглыми и очень ясными голубыми
глазами, рассмеялась, затем одним ударом вскрыла прочный череп многоножки
и извлекла из него мозг.
- Хауайми, - медленно произнесла она. Указала на свою голову и
повторила: - Хауайми. - Затем на его голову, - Хауайми.
Подражая ей, Лейн ткнул пальцем в свою голову:
- Хауайми. Мозг.
- Мозг, - повторила она и снова рассмеялась.
Она стала показывать и называть органы многоножки и соответствующие
свои части тела. Когда разбор тушки завершился, Лейн перешел к другим
предметам в комнате. Пока Двуногая жарила мясо и отваривала кусочки
мембран от листьев цимбреллы, добавляя из банок различные приправы, она
успела объяснить ему по крайней мере четыре десятка слов, из которых он
через час мог вспомнить не более двадцати.
Наконец Лейн подумал, что пришла пора познакомиться. Он указал на
себя и произнес:
- Лейн.
Затем указал на нее и вопросительно взглянул.
- Марсийа, - сказала она.
- Марсия?
Она поправила, но Лейн был настолько поражен сходством названий, что
потом всегда звал ее только так, хотя она не раз пыталась обучить его
правильному произношению.
Марсия вымыла руки и налила полную чашу воды. Умывшись с мылом и
вытершись полотенцем, Лейн подошел к столу, где его уже ждала чаша с
густым супом, тарелка с жареными мозгами, и еще одна - с ребрами
многоножки и толстым темным мясом, а кроме того - салат из вареных
листьев, какие-то незнакомые овощи, сваренные вкрутую яйца и маленькие
кусочки хлеба.
Марсия жестом предложила ему сесть - вероятно, приличия не позволяли
ей садиться за стол раньше гостя. Оставив без внимания предложенное
кресло, Лейн подошел к ней, одной рукой подвинул ей кресло, а другой мягко
нажал ей на плечо. Она повернула к нему голову и улыбнулась. Мех откинулся
и обнажил остроконечное ухо без мочки, но Лейн лишь машинально отметил
это, полностью сосредоточившись на полуотталкивающем-полуволнующем
ощущении, которое он испытал, коснувшись ее кожи, мягкой и теплой, как
кожа молодой девушки. Откуда взялось желание прикоснуться к ней? "Может
быть, виной тому ее нагота, - решил Лейн, садясь, - нагота, доказывающая
отсутствие какой бы то ни было сексуальной привлекательности?" Ни грудей,
ни сосков, ни пупка, ни половых органов - все это казалось ненормальным и
очень неправильным. "Парадоксально, но самое постыдное то, что она
совершенно лишена того, чего можно было бы стыдиться", - подумал он,
ощутив, как краска залила его лицо без всякой на то причины.
Марсия без предупреждения налила из высокой бутылки полный стакан
темного вина. Лейн попробовал. На Земле он пил и лучшие вина, но и это
имело весьма тонкий вкус.
Взяв кусочек, похожий на булочку, Марсия разломила его пополам и одну
часть предложила своему гостю. Держа в одной руге стакан, а в другой хлеб,
склонив голову и закрыв глаза, она затянула песню. Лейн догадался - это
молитва, произносимая перед едой. Было ли это прелюдией к духовному
общению, так поразительно похожей на некоторые земные обычаи? Если так, то
в этом не было ничем удивительного. Плоть и кровь, хлеб и вино - символика
простая, логичная и вполне может быть универсальной.
Возможно, Лейн и ошибался. Она могла совершать ритуал, происхождение
и смысл которого не имели ничего общего с тем, о чем он подумал. Но то,
что последовало дальше, интерпретировалось однозначно.
Марсия откусила хлеб и глотнула вина, приглашая его сделать то же.
Затем она взяла пустую чашу и сплюнула туда кусочки хлеба, смоченного в
вине, предложив Лейну последовать ее примеру. Он повторил ее действия,
почувствовав при этом, как желудок подкатил к горлу. Марсия перемешала
сплюнутую ими массу пальцем и подвинула чашу к Лейну.
В этом ритуале соединялось физическое и метафизическое. Хлеб и вино
были плотью и кровью божества, которому она поклонялась. Более того,
вдохновляясь сейчас духом и телом, она хотела слить воедино божественное в
себе и божественное в нем.
Когда я ем божественное, я вхожу. Когда ты ешь божественное, ты
входишь. Когда я ем твое, я вхожу. Сейчас нас трое в одном.
Лейн был далек от того, чтобы отвергать такую позицию, и почувствовал
возбуждение. Он знал, что многие христиане отказались бы разделить эту
общность, сочтя, что ритуал этот не имеет в них корней и поэтому чужд им.
Они могли бы даже посчитать, что, участвуя в такой трапезе, преклоняются
перед чужим богом. Но такая точка зрения представлялась Лейну не только
ограниченной, но и злобной, нелепой, просто смехотворной. Он был убежден,
что есть только один Бог, и искренне веровал в своего единственного
Создателя, который сотворил его и наделил индивидуальностью. Он верил, что
Спаситель был на Земле, и если другие миры также нуждаются в спасении. Он
явится к ним или уже явился.
Религия занимала важное место в жизни Лейна, и он искренне пытался
возлюбить всех. Эти его убеждения создали ему среди друзей и знакомых
репутацию этакого праведника. Однако, будучи по натуре сдержанным, он
старался не раздражать их этим, а искренняя, сердечная теплота делала его
всегда желанным гостем, несмотря на некоторую его эксцентричность.
