всем, пережитом вчера. Только раздругой мелькнуло воспоминание, что он был
участником какой-то необычайной драмы, но вспоминалось это смутно, как сон.
Одевшись, он прошел в библиотеку и сел за круглый столик у раскрытого
окна, где для него был приготовлен легкий завтрак на французский манер. День
стоял чудесный. Теплый воздух был насыщен пряными ароматами. В комнату
влетела пчела и, жужжа, кружила над стоявшей перед Дорианом синей китайской
вазой с желтыми розами. И Дориан чувствовал себя совершенно счастливым.
Но вдруг взгляд его остановился на экране, которым он накануне заслонил
портрет, - и он вздрогнул.
- Мосье холодно? - спросил лакей, подававший ему в эту минуту
омлет.- Не закрыть ли окно? Дориан покачал головой.
- Нет, мне не холодно.
Так неужели же все это было на самом деле? И портрет действителБно
изменился? Или это игра расстроенного воображения, и ему просто показалось,
что злобное выражение сменило радостную улыбку на лице портрета? Ведь не
могут же меняться краски на полотне! Какой вздор! Надо будет как-нибудь
рассказать Бэзилу - это его изрядно позабавит!
Однако как живо помнится все! Сначала в полумраке, потом в ярком свете
утра он увидел ее, эту черту жестокости, искривившую рот. И сейчас он чуть
не со страхом ждал той минуты, когда лакей уйдет из комнаты. Он знал, что,
оставшись один, не выдержит, непременно примется снова рассматривать
портрет. И боялся узнать правду.
Когда лакей, подав кофе и папиросы, шагнул к двери, Дориану страстно
захотелось остановить его. И не успела еще дверь захлопнуться, как он вернул
Виктора. Лакей стоял, ожидая приказаний. Дориан с минуту смотрел на него
молча.
- Кто бы ни пришел, меня нет дома, Виктор, - сказал он наконец со
вздохом. Лакей поклонился и вышел.
Тогда Дориан встал изза стола, закурил папиросу и растянулся на кушетке
против экрана, скрывавшего портрет. Экран был старинный, из позолоченной
испанской кожи с тисненым, пестро раскрашенным узором в стиле Людовика
Четырнадцатого. Дориан пристально всматривался в него, спрашивая себя,
доводилось ли этому экрану когда-нибудь прежде скрывать тайну человеческой
жизни.
Что же - отодвинуть его? А не лучше ли оставить на месте? Зачем
узнавать? Будет ужасно, если все окажется правдой. А если нет, - так
незачем и беспокоиться.
Ну а если по роковой случайности чей-либо посторонний глаз заглянет за
этот экран и увидит страшную перемену? Как быть, если Бэзил Холлуорд придет
и захочет взглянуть на свою работу? А Бэзил непременно захочет... Нет,
портрет во что бы то ни стало надо рассмотреть еще раз - и немедленно. Нет
ничего тягостнее мучительной неизвестности.
Дориан встал и запер на ключ обе двери. Он хотел, по крайней мере, быть
один, когда увидит свой позор! Он отодвинул в сторону экран и стоял теперь
лицом к лицу с самим собой.
Да, сомнений быть не могло: портрет изменился.
Позднее Дориан частои всякий раз с немалым удивлением - вспоминал, что
в первые минуты он смотрел на портрет с почти объективным интересом.
Казалось невероятным, что такая перемена может произойти, - а между тем она
была налицо. Неужели же есть какое-то непостижимое сродство между его душой
и химическими атомами, образующими на полотне формы и краски? Возможно ли,
что эти атомы отражают на полотне все движения души, делают ее сны явью? Или
тут кроется иная, еще более страшная причина?
Задрожав при этой мысли, Дориан отошел и снова лег на кушетку. Отсюда
он с ужасом, не отрываясь, смотрел на портрет.
Утешало его только сознание, что коечему портрет уже научил его. Он
помог ему понять, как несправедлив, как жесток он был к Сибиле Вэйн.
Исправить это еще не поздно. Сибила станет его женой. Его эгоистичная и,
быть может, надуманная любовь под ее влиянием преобразится в чувство более
благородное, и портрет, написанный Бэзилом, всегда будет указывать ему путь
в жизни, руководить им, как одними руководит добродетель, другими - совесть
и всеми людьми - страх перед богом. В жизни существуют наркотики против
угрызений совести, средства, усыпляющие нравственное чутье. Но здесь перед
его глазами - видимый символ разложения, наглядные последствия греха. И
всегда будет перед ним это доказательство, что человек способен погубить
собственную душу.
Пробило три часа, четыре. Прошло еще полчаса, а Дориан не двигался с
места. Он пытался собрать воедино алые нити жизни, соткать из них какой-то
узор, отыскать свой путь в багровом лабиринте страстей, где он блуждал. Он
не знал, что думать, что делать. Наконец он подошел к столу и стал писать
пылкое письмо любимой девушке, в котором молил о прощении и называл себя
безумцем. Страницу за страницей исписывал он словами страстного раскаяния и
еще более страстной муки. В самобичевании есть своего рода сладострастие. И
когда мы сами себя виним, мы чувствуем, что никто другой не вправе более
винить нас. Отпущение грехов дает нам не священник, а сама исповедь. Написав
это письмо Сибиле, Дориан уже чувствовал себя прощенным.
Неожиданно постучали в дверь, и он услышал голос лорда Генри.
- Дориан, мне необходимо вас увидеть. Впустите меня сейчас же! Что это
вы вздумали запираться?
Дориан сначала не отвечал и не трогался с места. Но стук повторился,
еще громче и настойчивее. Он решил, что, пожалуй, лучше впустить лорда
Генри. Надо объяснить ему, что он, Дориан, отныне начнет новую жизнь. Он не
остановится и перед ссорой с Гарри или даже перед окончательным разрывом,
если это окажется неизбежным.
Он вскочил, поспешно закрыл портрет экраном и только после этого отпер
дверь.
- Ужасно все это неприятно, Дориан, - сказал лорд Генри, как только
вошел.- Но вы старайтесь поменьше думать о том, что случилось.
- Вы хотите сказать - о Сибиле Вэйн?спросил Дориан.
- Да, конечно.Лорд Генри сел и стал медленно снимать желтые
перчатки.- Вообще говоря, это ужасно, но вы не виноваты. Скажите... вы
после спектакля ходили к ней за кулисы? - Да.
- Я так и думал. И вы поссорились?
- Я был жесток, Гарри, бесчеловечно жесток! Но сейчас все уже в
порядке. Я не жалею о том, что произошло, - это помогло мне лучше узнать
самого себя.
- Я очень, очень рад, Дориан, что вы так отнеслись к этому. Я боялся,
что вы терзаетесь угрызениями совести и в отчаянии рвете на себе свои
золотые кудри.
- Через все это я уже прошел, - отозвался Дориан, с улыбкой тряхнув
головой.- И сейчас я совершенно счастлив. Вопервых, я понял, что такое
совесть. Это вовсе не то, что вы говорили, Гарри. Она - самое божественное
в нас. И вы не смейтесь больше над этим - по крайней мере, при мне. Я хочу
быть человеком с чистой совестью. Я не могу допустить, чтобы душа моя стала
уродливой.
- Какая прекрасная эстетическая основа нравственности, Дориан!
Поздравляю вас. А с чего же вы намерены начать?
- С женитьбы на Сибиле Вэйн.
- На Сибиле Вэйн! - воскликнул лорд Генри, вставая и в величайшем '
удивлении и замешательстве глядя на Дориана.- Дорогой мой, но она...
- Ах, Гарри, знаю, что вы хотите сказать: какую-нибудь гадость о
браке. Не надо! Никогда больше не говорите мне таких вещей. Два дня тому
назад я просил Сибилу быть моей женой. И я своего слова не нарушу. Она будет
моей женой.
- Вашей женой? Дориан! Да разве вы не получили моего письма? Я его
написал сегодня утром, и мой слуга отнес его вам.
- Письмо? Ах да... Я его еще не читал, Гарри. Боялся найти в нем
что-нибудь такое, что мне будет не по душе. Вы своими эпиграммами кромсаете
жизнь на куски.
- Так вы ничего еще не знаете?
- О чем?
Лорд Генри прошелся по комнате, затем, сев рядом с Дорианом, крепко
сжал его руки в своих.
- Дориан, в письме я... не пугайтесь... я вам сообщал, что Сибила
Вэйн... умерла.
Горестный крик вырвался у Дориана. Он вскочил и высвободил руки из рук
лорда Генри.
- Умерла! Сибила умерла! Неправда! Это ужасная ложь! Как вы смеете
лгать мне!
- Это правда, Дориан, - сказал лорд Генри серьезно.- Об этом
сообщают сегодня все газеты. Я вам писал, чтобы вы до моего прихода никого
не принимали. Наверное, будет следствие, и надо постараться, чтобы вы не
были замешаны в этой истории. В Париже подобные истории создают человеку
известность, но в Лондоне у людей еще так много предрассудков. Здесь никак
не следует начинать свою карьеру со скандала. Скандалы приберегают на
старость, когда бывает нужно подогреть интерес к себе. Надеюсь, в театре не
знали, кто вы такой? Если нет, тогда все в порядке. Видел кто-нибудь , как
вы входили в уборную Сибилы? Это очень важно.
Дориан некоторое время не отвечал - он обомлел от ужаса. Наконец
пробормотал, запинаясь, сдавленным голосом:
- Вы сказали - следствие? Что это значит? Разве Сибила... Ох, Гарри,
я этого не вынесу!.. Отвечайте скорее! Скажите мне все!
- Не приходится сомневаться, Дориан, что это не просто несчастный
случай, но надо, чтобы публика так думала. А рассказывают вот что: когда
девушка в тот вечер уходила с матерью из театра - кажется, около половины
первого, она вдруг сказала, что забыла что-то наверху. Ее некоторое время
ждали, но она не возвращалась. В конце концов ее нашли мертвой на полу в
уборной. Она по ошибке проглотила какое-то ядовитое снадобье, которое
употребляют в театре для гримировки. Не помню, что именно, но в него входит
не то синильная кислота, не то свинцовые белила. Вернее всего, синильная
кислота, так как смерть наступила мгновенно.
- Боже, боже, какой ужас! - простонал Дориан.
- Да... Это поистине трагедия, но нельзя, чтобы вы оказались в нее
замешанным... Я читал в "Стандарде", что Сибиле Вэйн было семнадцать лет. А
на вид ей можно было дать еще меньше. Она казалась совсем девочкой, притом
играла еще так неумело. Дориан, не принимайте этого близко к сердцу!
Непременно поезжайте со мной обедать, а потом мы с вами заглянем в оперу.
Сегодня поет Патти, и весь свет будет в театре. Мы зайдем в ложу моей
сестры. Сегодня с нею приедут несколько эффектных женщин.
- Значит, я убил Сибилу Вэйн, - сказал Дориан Грей словно про себя.-
Все равно что перерезал ей ножом горло. И, несмотря на это, розы все так же
прекрасны, птицы все так же весело поют в моем саду. А сегодня вечером я
обедаю с вами и поеду в оперу, потом куда-нибудь ужинать... Как необычайна и
трагична жизнь! Прочти я все это в книге, Гарри, я, верно, заплакал бы. А
сейчас, когда это случилось на самом деле и случилось со мной, я так
потрясен, что и слез нет. Вот лежит написанное мною страстное любовное
письмо, первое в жизни любовное письмо. Не странно ли, что это первое письмо
я писал мертвой? Хотел бы я знать, чувствуют они что-нибудь , эти
безмолвные, бледные люди, которых мы называем мертвецами? Сибила!.. Знает ли
она все, может ли меня слышать, чувствовать что-нибудь ? Ах, Гарри, как я ее
любил когдато! Мне кажется сейчас, что это было много лет назад. Тогда она
была для меня всем на свете. Потом наступил этот страшный вечер - неужели
он был только вчера? - когда она играла так скверно, что у меня сердце чуть
не разорвалось. Она мне потом все объяснила. Это было так трогательно... но
меня ничуть не тронуло, и я назвал ее глупой. Потом случилось коечто... не
могу вам рассказать что, но это было страшно. И я решил вернуться к Сибиле.
Я понял, что поступил дурно... А теперь она умерла... Боже, боже! Гарри, что
мне делать? Вы не знаете, в какой я опасности! И теперь некому удержать меня
от падения. Она могла бы сделать это. Она не имела права убивать себя. Это
