такой: 1905 год обманул рабочих. Особенно тогда критиковали борьбу рабочих
за восьмичасовой рабочий день. Об этом тоже стоит сказать несколько слов.
После того как царь 17 октября 1905 года издал свой манифест о свободе
собраний и пр., и пр., рабочая масса, разумеется, ринулась на собрания, как
голодный на хлеб или жаждущий на воду. Из этого движения выросла борьба за
восьмичасовой рабочий день. Либералы, буржуазия - адвокаты, врачи,
либеральные капиталисты и прочие - говорили: надо во что бы то ни стало
внушить рабочим, чтобы они не ссорились с либеральным обществом.
Восьмичасовой рабочий день восстановит против рабочих либералов,
капиталистов, они отойдут от революции и т. д. Если взять то, что пишут
сейчас меньшевики о 1905 годе, то вы увидите, что главной ошибкой рабочих в
1905 году они считают попытку ввести восьмичасовой рабочий день явочным
порядком, т.-е. самочинно, захватным путем, без всякого колдоговора, без
закона о восьмичасовом рабочем дне - отработают рабочие 8 часов и уходят.
Как к этой попытке отнеслись тогда капиталисты? Они сначала с изумлением
глядели, а затем стали закрывать фабрики, и мы уперлись в тупик. Рабочие
металлисты в Петербурге оказались выброшенными на улицу, и нам пришлось
капитулировать до декабря месяца.
Можно ли было избежать этой борьбы? - спросим мы себя. Нет, никак нельзя.
Рабочие только пробудились. Они услышали, что им дана политическая свобода.
А что такое политическая свобода для рабочего, если он работает на фабрике,
как на каторге? Политическая свобода, как и всякая другая свобода, для
рабочего начинается с того часа, когда он уходит от станка, когда он
получает возможность посидеть в клубе или провести это время у себя в
семье. И когда впервые сила самодержавия была поколеблена, каждый рабочий,
естественно, мог думать, что если для буржуазного либерального общества он
добыл свободу, то почему он должен попрежнему 11 - 12 часов работать на
фабрике. Совершенно неизбежно вытекала отсюда борьба за восьмичасовой
рабочий день, и совершенно неизбежно эта борьба стала основной формой
борьбы за свободу. И прежде чем рабочий не измерил своих сил в этой борьбе,
предугадать ее исход было невозможно. Он зависел от того, за кем пойдет
мужик, поддержит ли рабочих армия или нет. Если бы заранее в таких случаях
можно было подсчитать силы, - на чьей стороне будет перевес, куда склонится
бухгалтерский баланс, - то на свете не было бы революций. Если взять даже
стачку на отдельном заводе или фабрике, то и тут нельзя было заранее
сказать, кто победит - рабочий или капиталист, потому что рабочих
забастовавших фабрик сплошь и рядом поддерживали рабочие других фабрик,
устраивали денежные сборы, и нельзя заранее было сказать, сколько соберут,
какую выдержку проявят рабочие, и какую выдержку проявит капиталист; каково
будет состояние рынка: будет ли большой спрос на эти товары, или малый и т.
д. Были мудрецы английской породы, или тред-юнионисты, которые говорили,
что заранее можно предвидеть все это. Но никогда и нигде этого нельзя
достигнуть, ибо решает сила, решает борьба. А в 1905 году дело шло не об
отдельной стачке, а о борьбе классов, и неизвестно было, куда пойдет
крестьянство. Как узнать, поддержит тамбовский, курский, орловский
крестьянин или нет? - не сделаешь перекличку. То же и об армии - опять-таки
не сделаешь перекличку в царских казармах. И ясно было, что только
революция, двинув рабочих вперед и столкнув их с армией, могла решить
вопрос: что у солдата под черепом, в какую сторону он пошатнется, на чьей
стороне он станет. Исход борьбы решается только борьбой. Так было и с
восьмичасовым рабочим днем.
Однако, если мы спросим себя, - что же, обманул 1905 год тех, кто боролся
за восьмичасовой рабочий день? Конечно, непосредственно восьмичасового
рабочего дня он не дал, как не дал и политической свободы рабочим, а про
политическую власть и говорить нечего, - рабочий класс был разбит по всей
линии. Но борьба за восьмичасовой рабочий день осталась в памяти у рабочих,
как одно из ценных завоеваний.
Особенно не хотели уступать рабочие ткачи. Когда мы отступали в Петербурге,
- очень тяжело было отступать, - я помню, хорошо помню, как одна питерская
ткачиха, Болдырева (она и сейчас жива и работает), призывала с трибуны не
отступать. Она говорила: металлисты, вы не держитесь, ваши жены привыкли
сладко есть и мягко спать, а мы, ткачихи, будем держаться до последнего.
Вся аудитория замерла при этих словах... Этот упрек был по адресу
металлистов не в том смысле, что их жены привыкли сладко есть и мягко
спать, а в том, что те увидели, что нет впереди исхода, что надвигается
реакция по всей линии, что надвигается борьба и за существование самого
Совета и за все завоевания революции, и малость отступили. Но ткачихам
пришлось отступить вместе со всем рабочим классом. Потом надвинулся декабрь
и началась открытая революционная борьба. И в силу того, что крестьянство
не поддержало, рабочие были разбиты.
2 декабря, накануне нашего ареста, мы выпустили от имени Петроградского
Совета Депутатов, от имени нашей партии, социалистов-революционеров и
Крестьянского Союза (Крестьянский Союз был еще довольно слаб, так как он
охватывал только часть крестьян-передовиков) так называемый финансовый
манифест. В этом манифесте, - в котором говорилось о неизбежном финансовом
банкротстве царского самодержавия, о том, что иностранные банкиры
поддерживают самодержавие, - революционные организации, представители
рабочих и крестьян заявляли, что по царским долгам они платить не будут. 2
декабря манифест вышел, а 3-го мы сидели в Петропавловской крепости. Вышло
как будто не очень убедительно. И сколько потом над нами издевались: вот,
дескать, погрозили, а царь тут же получил во Франции 500 миллионов франков
(в 1906 году, во время Первой Думы). Действительно, промышленность стала
расти, иностранцы вкладывали капитал, царь получал новые и новые займы на
развитие армии и флота. Так было до 1914 года, до начала войны, а еще
больше царь получил во время войны. Уже к тому времени про наш финансовый
манифест, как мы его называли, и думать забыли. Кто где был: кто в Сибири,
кто и вовсе не сносил буйной головушки, кто на каторге, кто в эмиграции.
Что осталось от финансового манифеста? И тут говорили: обманул 1905 год. Ан
нет, не обманул. То, что 1905 год обещал, то 1917-й выполнил, - и на все
100 процентов. Вот насчет царского банкротства - все сбылось так, как в
манифесте 2 декабря было предсказано. От царского рубля осталось теперь
одно воспоминание. Банкротство царских финансов начало сразу проявляться во
время империалистической войны, продолжалось в период керенщины, а
закончилось при Советской власти, когда на смену царскому рублю явился наш
советский червонец. Эта часть финансового манифеста, таким образом,
выполнена.
Но как насчет царских долгов? На счет царских долгов еще добросовестнее
выполнена программа манифеста 2 декабря. Мне не раз приходилось иностранцам
на это указывать, когда они говорили, что мы не выполняем наших
обязательств. Я всегда говорил, что мы, революционеры, свои обязательства
выполняем на сто процентов. 2 декабря 1905 года мы написали, что по царским
долгам ни одного гроша платить не будем, и теперь это наше обязательство
выполняем полностью и целиком. (Аплодисменты.)
Теперь, товарищи, молодое поколение с легкостью, как вещь самую
обыкновенную, употребляет слово "республика". Никого этим не удивишь. А
ведь поколения, которые постарше, помнят, вероятно, как трудно было
русскому человеку представить себе, что мы добьемся когда-нибудь, чтобы
царя не было. Ведь мы родились и воспитывались при монархическом строе.
Школы, газеты, церковь, университет, книги - все это было полно идеей
монархии; монархия была вековая и казалась незыблемой. Ведь сколько было
революционных движений! Раньше чисто мужицкие движения, разинщина,
пугачевщина; потом восстание декабристов - верхушки интеллигенции,
дворянства, которые набрались либеральных идей во Франции; затем
революционное движение народников, народовольцев, первые стачки рабочих и,
наконец, 9 января 1905 года. И все эти движения были раздавлены и утоплены
в крови. Ясно, что нужно было мужество мысли, для того чтобы представить
себе, что в России не будет монархии, а будет республика. Если взять даже
то, что писалось в 1905 году, после 9 января, мы увидим, что левые либералы
объявляли нас, революционеров, - а потом во время контр-революции
большевистскую партию - фантазерами, а во время революции говорили, что
наши мечты о республике несбыточны, что в сердцах крестьян глубоко сидит
идея монархии. Конечно, после 9 января, после того как сотни рабочих и
работниц были перебиты, тысячи искалечены, идее монархии в сознании
городских рабочих был нанесен непоправимый удар. Когда было опубликовано
письмо Горького*119, подписанное Георгием Гапоном, в котором говорилось:
"Смерть кровавому царю и его змеиному отродью", - это прозвучало тогда как
крик отчаяния. Вот перебили народ, на мостовых кровь, нет сил, чтобы
отомстить, оружия нет, кулаки сжимаются, а царская гвардия крепка - и вот
проклятие царю и его змеиному отродью. А потом наступили годы
контр-революции. Опять монархия стояла как будто во весь рост, Столыпин был
у власти, рабочие стачки почти прекратились, крестьянские волнения также,
революционные солдаты, какие были захвачены, были на каторге или перебиты,
в армии восстановилась железная механическая дисциплина. В этот период это
самое проклятье по адресу царя и его змеиного отродья повисло бессильно в
воздухе, и представлялось, что до революции нам дальше, чем когда бы то ни
было. Но вот наступил 1917 год, который честно выполнил то, что обещал 1905
год. Сперва сняли царя, хотя либералы колебались, в какую сторону дело
повернуть, что нужно: республику или монархию? А потом, в октябре,
большевистская революция, Октябрьская, дело порешила крепко, и на Урале в
Екатеринбурге, в нынешнем Свердловске, был выполнен приговор петербургских
рабочих 1905 года: "Смерть кровавому царю и его змеиному отродью".
Так что же, товарищи, в 1905 году разбили нас? - Разбили. Полностью? - Нет,
не полностью разбили. Либералы говорили в октябре 1905 года, когда царь
выпустил манифест: победа! А мы говорили: нет, это только полупобеда. Еще у
царя есть вооруженная сила, он еще захочет вернуть то, что наполовину как
будто отдал или посулил отдать. Когда нас в декабре разбили, то малодушные
кричали: поражение! А мы говорили: нет, только полупоражение. Мы еще спину
выпрямим. Еще капитализм живет, а вместе с ним живет рабочий класс;
капитализм растет, а вместе с ним растет и рабочий класс, и именно потому,
что царизм одержал полупобеду и не дал уничтожить помещиков, крепостников,
или полукрепостников, - именно потому крестьянин поднимется и поддержит
рабочего.
Если иметь в виду эту картину прошлого, промежуток между 1905 и 1917
годами, страшный гнет самодержавия, упадок духа даже у передовых рабочих,
кроме небольшой подпольной группы большевиков, - если иметь в виду этот
черный провал между 1905 годом и 1917 годом, если в него вдуматься, то
почерпнешь колоссальную уверенность насчет дальнейшего нашего развития.
Возьмем теперешнее наше положение. Теперь нам сплошь и рядом говорят: вот
вы обещали, что революция будет в Европе, а ее нет. Капитализм есть и после
империалистической войны удержался. - Этот довод мы слышим в собственной
среде и среди товарищей рабочих. Конечно, как же этому доводу не притти на
ум: ждали революции в Европе после империалистической войны, ждали в
Германии со дня на день, но рабочий класс там отброшен. Зарождаются
сомнения. Такие же сомнения зарождались и во времена Столыпина, но тем не
менее партия большевиков, вооруженная марксизмом, т.-е. теорией, которая
позволяет правильно понимать развитие классов, их интересы и ход их
движения, предвидела самые черные годы, которые неизбежны для дальнейшей
