предрождественские недели. Со временем часы стали требовать только смены
батареек, поэтому подарочный отдел лавки заметно расширился. Но годы шли,
а в городе так и не нашлось мужчины, который мог бы сравниться с тем, кого
она когда-то для себя выбрала.
Белл родилась и выросла в том же доме, где располагалась мастерская, и
когда та перешла к брату, она осталась жить, где жила. У брата появились
дети, но места хватало всем, и на ее работу тоже никто не претендовал.
Много времени отнимали куры, которых она разводила на заднем дворе: эту
обязанность возложили на Белл, как только ей исполнилось десять лет, и с
тех пор никто не подумал ее заменить.
Так она и жила - былая обида стала частью ее натуры и постепенно
превратила в обычную домашнюю тетушку. Обида не уходила из ее глаз и даже,
как отмечали люди, придавала еще большее очарование ее красоте. Когда у
нее начался роман с человеком, однажды ее отвергшим, брат и золовка
решили, что она совершает ошибку, но ничего не сказали, только,
посмеиваясь, спросили, заберет ли она с собою кур.
В то воскресенье, пока другие прихожане постепенно расходились, они
разговорились о чем-то на на церковном кладбище. "Пойдем, я покажу тебе
могилы,"
- сказал он и направился в сторону часовни, безошибочно находя дорогу,
уверенно ступая по траве и ощупывая пальцами надгробия. Это бабушка со
стороны отца, сказал он, и Белл вдруг тоже захотелось не смотреть на
выдолбленные в камне буквы, а потрогать их руками. Оба прекрасно понимали,
что, расходясь по домам, прихожане наверняка отметили задержавщуюся среди
могил пару. Он проделывал пешком путь от дома до церкви и обратно каждое
воскресенье с тех пор, как умерла Виолет, если только не шел дождь - в
этом случае человек, возивший в церковь престарелую миссис Партил,
захватывал и его тоже. "Хочешь погулять, Белл?" - предложил он после того,
как они отошли от могил. Она сказала, что хочет.
Став женой настройщика, Белл не взяла с собой кур. Она сказала, что кур с
нее хватит. Но потом пожалела, потому что чем бы она ни занялась в
принадлежавшем когда-то Виолет доме, она постоянно чувствовала, что
задолго до нее Виолет делала то же самое. Она резала мясо для жаркого тем
же ножом и на той же доске, которой пользовалась Виолет, стояла в кухне
под той же лампой, и чувствовала себя чем-то вторичным. Терла морковку на
терке, надеясь, что Виолет резала ее ножом. Купила новые деревянные ложки,
потому что старые рассохлись, и их пришлось выбросить. Перекрасила
лестничные перила. Покрасила дверь на улицу, хотя ее почти никогда не
открывали. Выкинула годовую подшивку женских журналов, которую нашла в
стенном шкафу.Выбросила сковородку, потому что сочла, что пользоваться ею
негигиенично. Заказала новые плитки для кухонного пола. Однако, она
аккуратно прополола цветник во дворе, чтобы кто-нибудь, случайно зайдя в
гости, не сказал, будто она его запустила.
Перед Белл постоянно вставала одна и та же проблема: что сменить, а что
оставить. Будет ли уступкой Виолет то, что она ухаживает за ее цветами?
Будет ли мелочным выбросить сковородку и три деревянные ложки? Что бы Белл
ни делала, потом ее всегда терзали сомнения. Во всем раздражающе
присутствовала Виолет - та, какой стала в последние годы: грузная, седая,
с маленькими глазками на располневшем лице. А невидящий муж, которого
делили между собой две женщины, играл на скрипке в соседней комнате и не
подозревал, что его первая жена плохо одевалась, что она растолстела и
стала неуклюжей, что неаккуратно готовила. Белл пережила ее, она делала
то, что ему нужно, пользовалась всем, что принадлежало другой женщине,
спала в ее спальне и водила ее машину - этого было более чем достаточно.
Время шло, и Белл стало казаться, что это едва ли не все, что он хотел. Он
получил обратно то, к чему привык за сорок лет брака.
Через год после свадьбы, когда они доедали, не выходя из машины, ланч,
он спросил:
- Это не слишком для тебя тяжело?
- Что тяжело, Оуэн?
- Ездить по округе. Водить меня по домам. Сидеть и слушать.
- Нет, не тяжело.
- Я очень тебе признателен.
- Тут нет ничего особенного.
- В то воскресенье я знал, что ты в церкви. Я чувствовал запах твоих
духов. Я был за органом, но все равно чувствовал.
- Я никогда не забуду то воскресенье.
- Я полюбил тебя, когда ты согласилась посмотреть могилы.
- Я полюбила тебя намного раньше.
- Я не хочу утомлять тебя этими пианино. Я могу оставить их, ты знаешь.
Он бы пошел на это, подумала она. Он мало что может дать женщине,
вспомнила она его недавние слова, слепец, доживающий свой век. Он
признался, что когда в первый раз захотел на ней жениться, два месяца не
решался об этом заговорить, зная лучше ее, на что она обречет себя, если
скажет да. "Как сейчас выглядит Белл?" - спросил он Виолет несколько лет
тому назад, и Виолет сперва ничего не ответила. Потом сказала: "Белл
по-прежнему похожа на девочку".
- Я не хочу, чтобы ты бросал работу. Ни в коем случае, Оуэн.
- У тебя золотое сердце. И не говори, что в этом нет ничего особенного.
- Это мне тоже много дает. Больше, чем за всю мою жизнь. Все эти улицы
и дома, в которых я никогда не была. Городки, в которых я тоже не была.
Люди, которых не знала. То, что раньше было недоступно.
Слово выскользнуло, но это не имело значения. Он не признался, что
понял смысл сказанного ею, потому что это было не в его правилах. Через
некоторое время после того воскресенья, когда они узнали друг друга
поближе, он проговорился, что часто думал о ней раньше: представлял, как
она заворачивает покупки в мастерской - однажды она упаковывала для него
часы, купленные Виолет на день рождения. Он думал о том, как она закрывает
по вечерам в мастерской ставни и подымается наверх, чтобы провести вечер с
родственниками. Когда они поженились, она рассказала ему другое: почти вся
ее жизнь прошла или в одиночестве, или в обществе кур. "Умеет одеваться,"
- добавила Виолет после того, как сказала, что отвергнутая им женщина, все
еще похожа на девочку.
У них не было ничего похожего на свадебное путешествие, но несколько
месяцев спустя, рассудив, что поездка все же не будет для Белл слишком
тяжелой, он отправился с нею на морской курорт, где они с Виолет несколько
раз проводили по неделе. Они поселились в том же пансионате "Сан-Суси",
гуляли по длинной пустой набережной и по тропинкам, где, запрыгивая на
камни и скрываясь в траве, скакали жаворонки. Они загорали среди дюн под
осенним солнцем.
- Ты это очень хорошо придумал, - улыбнулась ему Белл: она знала, что
он хотел видеть ее счастливой.
- Поможет нам пережить зиму, Белл.
Она понимала, что ему нелегко это далось. Он не знал других мест,
только поэтому они и приехали сюда, и он чувствовал заранее, какое
душевное напряжение от него потребуется. Она читала на его лице -
стоицизм, с которым он переносил это ради нее. В глубине души он
чувствовал, что, прогуливаясь вдоль моря и вдыхая запах водорослей, на
самом деле совершает измену. В пансионате переговаривались те же голоса,
которые слышала Виолет. Для Виолет по побережью разносился запах
жимолости. Именно Виолет впервые сказала, что неделя под осенним солнцем
поможет им пережить зиму: он вспомнил об этом через секунду после того,
как произнес те же слова.
- Я знаю, что мы сделаем, - сказал он, - как только вернемся домой,
купим тебе телевизор.
- Ох, но:
Они шли мимо маяка. Он не предлагал купить телевизор Виолет, потому что
Виолет наверняка бы сказала, что ей ни к чему еще одна забота. Он все
равно будет стоять без дела, возразила бы она, и там все равно показывают
одни глупости.
- Ты очень добр, - вместо этого сказала Белл.
- А, брось.
Они подошли к маяку поближе, и в окне появился смотритель.
- Минутку, - откликнулся тот, и пока открывал дверь, успел догадаться,
что жена человека, которую он когда-то хорошо знал, умерла. - Это очень
тяжело, - сказал он после того, как были упомянуты смерть и второй брак.
Разлили виски, и хотя об этом не было сказано ни слова, Белл
почувствовала, что три бокала подняты в ее честь. В пансионат они
возвращались под дождем; это был последний вечер их отпуска.
- Как раз для зимы, - сказал он, когда назавтра сквозь все тот же дождь
Белл вела машину домой. - Я про телевизор.
Его привезли и поставили возле кухни, в маленькой комнатке, которую
почему-то называли кабинетом. Там уже раньше стояло радио. А через три дня
вслед за телевизором, в доме появился маленький черный овчаренок, от
которого хотел избавиться один из фермеров потому, что пес боялся овец.
Собака стала ее, и быстро научилась откликаться на зов. Белл ее кормила.
Она приучила ее ездить с ними на машине. Она назвала собаку Мэджи, и та
быстро привыкла к этому имени.
Но несмотря на собаку и телевизор, несмотря на все изменения в доме,
несмотря на уверенность, что любима, и на многократно повторяемые слова о
том, как она добра, ничего для Белл не изменилось. Женщина, которая так
долго держала за руку ее мужа, которая вводила его в двери домов, где он
вдыхал новую жизнь в старые пианино, продолжала существовать. Не как
надоедливое привидение или непрощающий укор, а так, словно часть ее самой
осталась в человеке, которого любила.
Чуткий к тому, на что другие не обрашали внимания, Оуэн Дромгольд
понимал, что мучает его жену. И она это знала. Именно поэтому он сказал
тогда, что согласен бросить работу, поэтому, вопреки ощущению измены,
повез ее на их с Виолет курорт, поэтому появился телевизор и овчаренок. Он
понял, зачем она переложила плитки на кухонном полу. Поднимая за нее бокал
в обществе человека, знавшего Виолет, он делал это и для нее, и для себя.
Он гордился, когда сидел с нею в столовой приморского пансионата или в
ресторане Моли.
Белл постоянно напоминала себе об этом. Она заставляла себя вспоминать
бутылку "Джона Джеймисона", извлеченную из шкафа на том маяке, и голоса в
курортном пансионате. Он делал для нее все, что мог, его искренняя
привязанность к ней была во всем, за что бы он ни взялся. Но Виолет
рассказала бы ему, какие листья на деревьях были за тем поворотом. Виолет
сообщила бы, что начинается прилив, или, наоборот, отлив. Белл слишком
поздно это поняла. Виолет была глазами слепца. Виолет не оставила ей
воздуха для дыхания.
Однажды, возвращаясь от самого далекого своего клиента, у которого Белл
ни разу до того не была, он спросил:
- Ты когда-нибудь видела такую мрачную комнату? Это, наверное, из-за
картины.
Белл с трудом разворачивалась, собираясь проехать через ворота, которые
когда-то, тридцать лет назад, построили слишком узкими.
- Мрачную? - переспросила Белл, выводя машину, словно по руслу реки и
стараясь протиснуться между рытвин и ухабов.
- Мы все время думали, что наверное они специально наклеили эти темные
обои, чтобы подходили к картине.
Белл ничего не ответила. Она вывела "воксхолл" на асфальтовую дорогу и
теперь ехала сквозь болота. Разумеется, в комнате, где стояло пианино
миссис Гренахан, она видела картину: Мадонна с младенцем, Святой Иосиф,
Святая Катерина с лилией в руке, нимбы над головами Девы и Иисуса. Картина
была написана в тускло-коричневых тонах, и еще над камином и на углу полки
стояли статуи. Миссис Гренанхан принесла им в эту маленькую
меланхолическую комнату чаю с бисквитами, говорила она при этом
полушепотом, словно боясь потревожить святое место.
- Что еще за картина? - спросила Белл, не поворачивая головы, хотя
могла бы, потому что встречных машин не было, да и дорога шла по болотам
очень прямо.
- Неужели ее там нет? Библейская картина, на стене.
- Наверное, сняли.
Белл поехала быстрее. Она сказала, что на дорогу выскочила лиса, и
стоит сейчас слева на обочине.
- Хочешь, остановимся, и ты посмотришь?
- Нет, нет, она уже убежала. А кто играл на пианино, дочь миссис
Гренанхан?
- Да. И она не видела дочку уже несколько лет. Мы думали, что девочка
