Ничего нет прекраснее весенней ночи в деревне, особенно
самых поздних ее часов, и самое лучшее, если ты в это время
один. В эти часы, когда слышишь снующих своими путями
обитателей дикой природы, коров, начинающих вдруг жевать в
аккурат перед тем, как на них натыкаешься, и тайную жизнь
листвы, и звуки, издаваемые травой, которую кто-то тянет и
дергает, и прилив крови в твоих собственных венах; когда видишь
в глубокой тьме очертания холмов и деревьев и звезды,
вращающиеся сами собой в своих на славу смазанных лунках; когда
лишь один огонек виднеется в дальнем домишке, обозначая чью-то
болезнь или раннее пробуждение для какой-то таинственной
поездки; когда тяжело ухают подковы лошадей и поскрипывает
следом телега, везущая на неведомый рынок спящих среди кулей
мужчин; когда собаки звякают цепями на фермах, и тявкает и
затихает лиса, и умолкают совы; -- как чудесно в эти часы
ощущать себя живым и сознающим все вокруг, пока все остальные
люди, вытянувшись в постелях, лежат по домам, бессознательные,
отдавшие себя на милость полуночного разума.
Ветер стих. Запорошившие безмятежное небо звезды
расширялись и съеживались, образуя картину, которая звенела бы,
если б могла звучать. Огромный скалистый холм, на который
взбирались двое, величественный, хоть и грязный, громоздился на
фоне неба, словно заострившийся горизонт.
Ежик с трудом перебирался с кочки на кочку, всхрюкивая,
валился в тинистые лужицы, пыхтел, карабкаясь на крохотные
обрывы. В самых трудных местах утомленный Король подавал ему
руку, поднимая его туда, где почва была потверже, подсаживал,
каждый раз замечая, как трогательно и беззащитно выглядят сзади
его голые ножки.
-- Благодарствуйте, -- повторял ежик. -- Премного вам
обязаны, будьте уверены.
Когда они добрались до вершины, ежик, отдуваясь, опустился
на землю, и Король сел рядом с ним, чтобы полюбоваться
открывшимся видом.
Всходила поздняя луна, и перед ним медленно возникала
Англия -- его королевство, Страна Волшебства. Распростертая у
его ног, она тянулась к далекому северу, немного кренясь к
воображаемым Гебридам. Это была его родная земля. Луна, от
которой древесные тени казались значительнее, чем сами деревья,
ртутью наливала молчаливые реки, разглаживала игрушечные
пастбища, подергивая все вокруг легким маревом. Но Король
чувствовал, что узнал бы свою страну и без света. Он знал, где
должен быть Северн, где Даунс, где Скалистый край, -- незримые,
но неотъемлемые от его дома. Вон на том поле должна пастись
белая лошадь, а там -- сушиться на изгороди стиранное белье.
Только так это и могло быть.
Внезапно он ощутил острую и печальную красоту
существования, просто существования, вне любых представлений о
правом и неправом, он ощутил, что сам по себе факт
существования в мире и есть конечная истина. Он ощутил прилив
жгучей любви к стране, лежащей у его ног, не потому, что она
хороша или дурна, но потому, что она существует, потому что
золотыми вечерами по ней тянутся тени пшеничных копен; потому
что гремят хвосты у бегущих овец, а хвосты сосущих ягнят
вращаются, словно маленькие вихри; потому что наплывают волнами
света и тени чудесные облака; потому что по выпасам ищут червей
стайки золотисто- зеленых ржанок, коротко перепархивая с места
на место навстречу ветру; потому что похожие на старых дев
цапли, которые, согласно Дэвиду Гарнетту, закалывают рыбьими
костями свои волоски, чтобы те стояли торчком, падают в
обморок, если мальчишке удается незаметно подкрасться к ним и
гаркнуть во все горло; потому что дымы от жилищ синими бородами
блуждают по небу; потому что в лужах звезды ярче, чем в
небесах; потому что существуют лужи, и протекающие водосточные
желобы, и покрытые маками кучи навоза; потому что выскакивает
вдруг из реки и падает обратно лосось; потому что свечи
каштанов выпархивают из ветвей в ароматном весеннем воздухе,
словно чертики из табакерок или малютки- призраки, топырящие
кверху зеленые лапки, чтобы тебя напугать; потому что вьющие
гнезда галки вдруг повисают в воздухе с ветками в клювах,
превосходя красотою любого голубя, возвращающегося в ковчег;
потому что в свете луны под ним простиралось величайшее из
благ, дарованных Господом миру, -- серебристый дар мирного сна.
Он понял вдруг, что любит эту страну, -- сильнее, чем
Гвиневеру, сильнее, чем Ланселота, сильнее, чем Ле-лек. Она
была и матерью его, и дочерью. Он знал наречия ее народа, он
ощутил бы, как она преображается под ним, если бы смог, словно
гусь, которым он был когда-то, промчаться над ней по воздуху от
"Зомерзета" до Озерного края. Он мог бы сказать, что думают
простые люди о том, об этом, -- да о чем угодно, -- даже не
спрашивая их. Он был их Королем.
А они были его народом, от отвечал за них, -- будь они
stultus или ferox, -- как тот старый гусиный адмирал отвечал за
обитателей крестьянского подворья. Сейчас-то они свирепыми не
были, потому что спали.
Англия лежала у ног старика, словно заснувший мальчик.
Проснувшись, он примется топать ногами, хвататься за что
попало, все ломать, убивать бабочек, таскать кошку за хвост, --
вообще взращивать свое эго с аморальной и жестокой сноровкой.
Но во сне эта мужская склонность к насилию оставляла его.
Сейчас мальчик лежал беззащитным, уязвимым, походя на младенца,
уверенного, что мир позволит ему спокойно поспать.
И на ум Королю пришли вдруг совсем не ужасные, но,
напротив, -- прекрасные качества человека. Он увидел огромную
армию свидетельствующих в пользу человечества мучеников:
молодых мужчин, многие из которых отказались даже от первых
семейных радостей и ушли, чтобы пасть на грязных полях
сражений, подобных полю под Бедегрейном, пасть за то, во что
верят другие, но ушли-то они по собственному свободному выбору,
ушли, уверенные, что это необходимо, ушли, хотя им вовсе этого
не хотелось. Возможно, они были попросту невежественными
юнцами, умиравшими за бессмыслицу. Но невежество их было
невинным. И они, в своей невежественной невинности, сделали
нечто немыслимо трудное и сделали не для себя.
Он увидел вдруг всех, кто когда-либо приносил себя в
жертву: ученых, голодавших во имя истины, поэтов, не принявших
сулившего им успех компромисса, родителей, задушивших свою
любовь, чтобы дать детям достойную жизнь, врачей и священников,
умиравших, чтобы помочь людям, миллионы крестоносцев, в массе
своей глуповатых и за эту глупость убитых, -- но желавших
добра.
Вот оно -- желавших добра! Он уловил, наконец, проблеск
этой необычайной особенности человека, это странное,
альтруистичное, редкостное и упрямое благородство, заставляющее
писателей и ученых отстаивать свои истины даже под угрозою
смерти. Eppur si muove, -- как еще предстояло сказать Галилею,
-- а все-таки она вертится. Его вполне могли сжечь, если бы он
продолжал держаться за столь несообразный вздор -- за
утверждение, что Земля будто бы вращается вокруг Солнца, но он
все-таки вынужден был упорствовать в своих высокомерных
притязаниях, поскольку существовало нечто, ценимое им превыше
себя самого. Истина. Осознанное понимание Того, Что Есть. Вот
на что способен человек, на что способны англичане, любимые им,
спящие, беззащитные в этот миг англичане. Быть может, они и
тупы, и свирепы, и аполитичны, и вообще почти безнадежны. Но
время от времени, -- так нечасто, так редко, так величественно,
-- а все равно появляются люди, готовые взойти на плаху и
отдать себя палачу, готовые даже сгинуть, ничего по себе не
оставив, ради дела, которое больше их самих. Истина, эта
странная штука, посмешище Пилата. Сколько глуповатых юнцов
полагало, что они умирают ради нее, и сколькие еще умрут за
тысячи, может быть, лет. Их истина необязательно будет такой же
бесспорной, как та, что еще откроется Галилею. Довольно и того,
что они, немногочисленные и замученные, явят пример величия,
нечто даже большее суммы всего того, чем они в невежестве своем
обладали.
И тут его снова захлестнула печаль, мысль о том, каким
станет мальчик, едва лишь проснется, мысль об этом жестоком и
скотоподобном большинстве, среди которого мученики -- столь
редкое исключение. А она тем не менее вертится. Как мало, как
до ничтожности мало тех, кто готов эту мысль отстаивать!
Он едва не заплакал от жалости к миру, к мерзостности его,
да еще и такой ничтожной.
Ежик заметил:
-- А ничего местечко, верно?
-- Верно, парень. Жаль только сделять для него я ничего не
могу.
-- Да уж сделал. Ты ж наш заступник.
-- В долине ожил домишко. Глазок света мигнул, и Король
ощутил, как зажегший его человек, -- браконьер, скорее всего,
медлительный, неуклюжий и упорный, словно барсук, -- натягивает
тяжелые сапоги.
-- Сыр?
-- Сир, парень; и не "куличество", а "величество".
-- Величество?
-- Точно, парень.
-- А ты помнишь, как я тебе когда-то песенки пел?
-- Как не помнить. "Старый мостик", "Гиневьеву" и... и...
-- "Дом, милый дом".
Король вдруг поник головой.
-- Может, спеть тебе снова, а, Величество?
Но Король смог лишь кивнуть.
Ежик встал в свете луны и принял приличествующую пению
позу. Он пошире расставил ножки, ручки сложил на животе и
зацепился взглядом за какой-то удаленный предмет. Затем чистым
деревенским тенорком он спел Королю Англии про дом, милый дом.
Глупенькая, простая мелодия стихла, -- а впрочем при свете
луны, на горе, стоящей в твоем королевстве, она вовсе не
кажется глупой. Ежик пошебуршил ножками, покашлял, у него явно
было что-то еще на уме. Однако Король безмолвствовал.
-- Величество, -- стесняясь, вымолвил еж, -- у нас еще
новая есть.
Ответа не было.
-- Мы как узнали, что ты придешь, новую разучили. Вроде как
для приветствия. Нас этот Мирн научил.
-- Спой, -- выдохнул старик. Он откинулся на вереск, ибо
чувствовал, что силы его на исходе.
И вот, здесь, на английских высотах, чисто произнося каждое
слово, старательно выученное с голоса Мерлина, на музыку,
написанную в будущем Пэрри, держа в одной серой ручке свой меч
из веточек, на колеснице из покрытых плесенью листьев, ежик
поднялся, чтобы возвести Иерусалим -- Иерусалим и ничто иное.
О! где мой лук в златом огне?
Где стрелы страсти? Где мой щит?
Раздайтесь, тучи! Пусть ко мне,
Пылая, колесница мчит.
Дерзай, мой дух, неодолим.
Не спи, мой меч, доколе я
Не возведу Иерусалим
В зеленых Англии полях.
19
Бледные лица сгорбившихся у огня членов комитета единым
движением обратились к двери, и шесть пар виноватых глаз
уставились на Короля. Но в дверь вошел не Король, вошла Англия.
Говорить или объяснять что-либо не имело смысла: все было
видно по его лицу.
Звери поднялись, приблизились к Королю и смиренно его
обступили. Мерлин, к удивлению Короля, оказался стариком, руки
которого трепетали, как листья. Он беспрестанно сморкался в
свой колпак, из которого сыпался истинный дождь мышей и
лягушек. Барсук горько плакал, бессознательно прихлопывая
каждую слезу, повисавшую на кончике его носа. Архимед, чтобы
скрыть, как ему стыдно, окончательно свернул голову задом
наперед. Весь облик Каваля выражал муку. T. natrix, у которого
в каждой ноздре стояло по чистой слезинке, сложил голову к
королевским стопам. А мигательная перепонка Балина билась со
скоростью морзянки.
-- Боже, храни Короля, -- сказали они.
-- Можете сесть.
