разбитым, словно ящики грузил. Но лежать было неудобно. И почему-о было
трудно и жарко дышать. И голове было жарко. И все лицо - особенно лоб и
рот - стягивало что-то, да так, что кожа съеживалась, будто усыхала.
Он поднял руку и потрогал.
Волосы. Грубая незнакомая пакля под носом. Грязная сальная пакля на
голове. И запахло вдруг - паклей.
- Какого черта?.. - проговорил он и попытался эту паклю сорвать...
отодрать... Мерзко же, гадость какая-то, зачем? Но пакля оказалась
приклеена и - основательно.
Иван перестал озираться и уставился на него. В его бешеных блестящих
глазках промелькнул смех.
- Ну и видик у вас, - проговорил он, напряженно улыбаясь. - Не знал
бы - ни за что не узнал бы.
- Какого черта? Зачем?
- Не знаю. По-моему, этот ваш генерал совсем сдурел от страха. Он вам
параморфина закатал в капельницу. Я не уследил сначала, а потом смотрю...
- Зачем? Зачем, черт его побери?
Он все-таки сел - заставил себя - и огляделся сквозь подступившую тут
же дурноту. Вокруг была сумрачная большая палата с низким потолком и
рассеянным светом, попавшим сюда неизвестно откуда и неизвестно каким
образом. Высокие, аккуратно застеленные кровати-каталки вдоль дальней
стены. На одной из этих каталок - неподвижное тело: острый, задранный
подбородок, голые ступни из-под одеяла...
Он снова попытался отодрать фальшивые свои усы, и у него снова ничего
не получилось - только слезы из глаз брызнули. На сон все это похоже уже
не было, на бред - тем более. Это было похоже на абсурдистскую пьесу,
какую ему всегда хотелось написать. Сейчас вот откроется дверь, и войдет
средневековый рыцарь в валенках с калошами... Все было до такой степени
нелепо, что даже страх куда-то испарился. "Нет страха, ибо абсурдно"...
Впрочем, страх был. Он просто еще не проснулся окончательно. Он пока
еще оставался там - в бараке с развешанным мокрым бельем, где было понято
нечто более страшное, нежели абсурдность жизни.
- Который час?
- Пять сорок две.
- Кронид должен быть вот-вот.
- Не "вот-вот", а может быть, еще только через час. И вообще, на него
надежды мало. Его подстерегут и не пропустят. А будет прорываться -
уничтожат...
Оба говорили быстро и деловито, понимая друг друга с полуслова, и он
вдруг подумал, что оба они, хоть не сговаривались, но уже определили для
себя свое положение. Ничего не зная о нем. Ничего не понимая. Не
разбираясь и даже не пытаясь разобраться. Инстинктивно. Как загнанные
животные. Было ясно: дело - дрянь; надо вырываться отсюда немедля; силой;
добром не выпустят; слабая надежда - на Кронида...
- Что с Майклом?
- Не знаю. Мне туда пробиться не удалось. Тут везде патрули, как на
военной базе. Надо уходить отсюда, Стас Зиновьевич. Вы - как?
- Удовлетворительно, - ответил он, прислушиваясь к зудению в
висках... и в правом ухе... и к буханью перевозбужденного сердца... и к
тошноте, накатывающей после каждой экстрасистолы... Потом он спустил ноги
с постели. Кровать-каталка была высокая, ноги не доставали до полу.
Выяснилось тут же, что на нем - фланелевые кальсоны... портки -
грязно-сиреневого цвета. Самораспахивающаяся ширинка без пуговиц. Рубаха с
завязочками у воротника. Серая. Но чистая. И грязно-сиреневая пижамная
куртка на спинке кровати.
- Ч-черт. Куда я пойду в таком виде? Где мои шмотки, ты не знаешь?
Иван ответил - медленно, словно подбирая слова:
- Я знаю, где ваши шмотки. Но туда теперь мне не прорваться. Они там
меня ищут. Лучше мне там не показываться.
- Ты что-нибудь натворил?
- Да. Они меня ищут. Давайте уходить, Стас Зиновьевич. Потихонечку. В
другую сторону. Где они меня не ищут.
Он смотрел на Ивана, борясь с сильнейшим желанием устроить допрос с
пристрастием, и немедленно. На Иване почему-то был маск-комбинезон цвета
осеннего листа. На макушке - десантный малиновый берет. Правая щека
расцарапана, и глубокий порез сочился - на тыльной стороне левой ладони...
А у себя на ногах он вдруг обнаружил - тапочки. Черные, без задников.
Основательно стоптанные. Он, оказывается, лежал под одеялом в тапочках...
Абсурд нарастал. Абсурд уже громоздился на абсурд. Было несколько
вариантов: как все объяснить и что делать дальше. Ни один из них никуда не
годился. Каждый был сейчас - опасной потерей темпа. Нельзя разбираться,
находясь в окружении. Нельзя ставить условия, находясь под шахом. Этот
ополоумевший генерал явно приготовился идти ва-банк. Он не намерен
разбираться, и торговаться ему - поздно... Ивана пришибут из автомата
(слишком уж он шустрый), а меня напичкают химией - впредь до рассмотрения.
Вот и вся будет разборка... Надо уходить отсюда, а уже потом диктовать
условия или хотя бы задавать вопросы. Беда в том, однако, что и генерал
это тоже понимает и так же хорошо.
- Ты знаешь, как уйти?
- Да.
- Откуда?
- Времени зря не терял.
- Учти, я не умею быть невидимым. Из меня ниндзя - никакой.
- А вам и не понадобится. Вы - больной человек. Идете себе в сортир.
- А если кто-нибудь встретится?
- Идите себе дальше, а я его уговорю.
Он глубоко вздохнул перед предстоящим усилием и, задерживая дыхание,
слез с кровати. Ноги - держали. Звон в ухе прекратился, только сердце
продолжало бухать и подскакивать, как плохо отрегулированный движок.
Иван подставил плечо и ловко обхватил его за талию. От него пахло
казармой. Чужой запах. Запах, взятый в качестве трофея...
- Иваниндзя, - сказал он ему с нежностью. - Мы тут с тобой
основательно влипли. Ты хоть понимаешь, что происходит?
- Ни хрена не понимаю, - сказал Иван. Они медленно, стараясь шагать в
ногу двинулись к выходу. - Но я чую, что это - поганое место. Вы Динару
Алексеевну видели? В толпе этой?.. Заметили?
Он не стал отвечать. Его снова замутило при одном только
воспоминании... Как они плакали! Как они любили друг друга и как боялись
потерять! И теряли. Все время теряли. Они все были - одноразового
использования...
- Ничего, - сказал Иван, не дождавшись ответа. - Мы от них уйдем, это
я вам гарантирую. А потом уж вы с ними разберетесь...
Оптимизм, подумал он, старательно передвигая ноги. Главное и
единственное оружие побежденных.
- Они тут колбасу делают из человечины, - сказал он вслух. - Они нас
не выпустят. Считай, мы уже погибли. Знаешь, как мы с тобой погибли? Мы с
тобой... и с Майклом, конечно, и с Костей... мы в засаду попали к
вору-злодею Гешке Вакулину и в засаде - геройски погибли...
- Да имел я их всех одну тысячу раз! - возразил Иван. - Да вы же им
всем башки разнесете. В крайнем случае.
- Неужели ты в это веришь? Брось. Глупости все это. Просто - везуха.
Которая всегда, рано или поздно, но кончается...
Они были уже у выхода. Иван высвободился и, сделав предостерегающий
жест, выскользнул вон.
Оставшись один, он оперся было о стену, но потом обнаружил, что ноги
держат вполне надежно - можно стоять, можно идти, а если уж очень
приспичит, то можно и бежать. Трусцой.
Слева от дверей лежал на спинке казенного вида стул, а чуть подальше
из-под кровати торчали ноги в десантных буцах. Ничего прочего видно не
было. Уговорил, подумал он с жестким злорадством, поразившим его самого.
Ладно. Наше дело правое. Я вам гадюшники тире гнидники разводить не
позволю. НИ ПОД КАКИМ СКОЛЬ УГОДНО БЛАГОРОДНЫМ ПРЕДЛОГОМ. Вызову к себе
Виконта, и все спокойно обсудим, подумал он с надеждой. И сейчас же: что
обсудим? Что? "...и вотще стремлюсь забыть, что тайна некрасива..." Вотще.
Ванечка появился вновь и поманил за собою. Ванечка был в этих
коридорах, как у себя дома - шел на шаг впереди, не оглядываясь, и
показывал дорогу. Комбинезон сидел на нем недурно, но модные штиблеты
несколько портили картину.
Повсюду здесь было пусто. Одни только огнетушители да еще какие-о
непонятные аппараты в застекленных шкафах попадались. Ритмичный гам опять
находился на пределе слышимости и оставался, кажется, сзади. Вдруг две
санитарки вынырнули навстречу, фыркнули в адрес Ванечки, немедленно
соорудившего подходящий к случаю жест, равнодушно скользнули накрашенными
глазами по больному, бредущему в туалет, и снова исчезли из поля зрения.
(Сердце только пропустило удар, и - второй, следом, но ничего, все
обошлось). Он тут же представил себя со стороны: всклокоченный, на голове
пегая пакля, под носом - пегая пакля, старик в грязно-сиреневой больничной
хламиде, ковыляет кое-как по стеночке вдоль коридора, грузный,
задыхающийся, мокрый от нездорового пота, неопрятный, дикий. Очень
убедительно. Больной старый человек идет до ветру. "А где, братец, здесь у
вас нужник?.."
Нужник оказался на вполне приличном уровне. Не "Интерконтиненталь",
разумеется, совсем НЕ, но однако же без особой вони и прочих следов
предыдущего пребывания. Четыре писсуара. Четыре кабинки. Без дверей. И без
стульчаков, разумеется, но - чисто. Задом наперед здесь, видимо, не
принято было усаживаться... (Поразительно, какая чушь лезет в голову в
такие вот минуты. Это из-за того, что я боюсь прыгать, а он же, паршивец,
сейчас заставит меня прыгать из окна...)
Иван, уже встав ногами на крайний, под высоким горизонтальным окном,
унитаз, орудуя ловко и почти беззвучно, выворачивал с корнем заплетенную
сеткой раму. Поставил (бесшумно) раму в угол, оглянулся - лицо мокрое,
белое, нацеленное - махнул рукой.
- Хорошо, хорошо... - сказал он этому мокрому и бешеному сейчас
человеку. - Но учти - прыгать я не смогу... - (Какого черта - прыгать? Да
мне просто не пролезть в эту щель, не протиснуться!) - То есть, я прыгну,
конечно, но все свои старые кости тут же и переломаю...
- Не придется, - сказал Иван, слегка задыхаясь. - Не понадобится вам
прыгать... Давайте... Смелее, я вас держу. Пошел, пошел, смелее!..
Это было унизительно. Бессильные руки не умели больше подтягивать
грузное тело, вялые, как макаронины, ноги безнадежно шарили по кафелю в
поисках опоры... карамора на оконном стекле... старая больная безмозглая
карамора... Подпираемый и выпираемый вон, подсаживаемый и подталкиваемый,
он карабкался, елозил по скользкой кафельной стене, цеплялся ни за что,
задыхался, хрипел, обливался мучительным потом, и в конце концов, сам не
понимая как, оказался: сначала - в узком лазе окна, а потом, отчаянно
отпихнувшись от воздуха, - в какой-то неглубокой сырой яме с цементным
полом и цементными же, наощупь, стенками... Задыхаясь и скорчившись, он
сидел, неестественно переплетя онемелые ноги, не чувствуя рук, не чувствуя
ничего, кроме выкипающих легких... у него не было сил даже закрыть глаза,
и он видел невысоко над собою смутное пятно слабо подсвеченного тумана,
перечеркнутое решеткой. Ну, все, думал он. Это - мой последний рубеж. Все.
Укатали сивку крутые горки... Сейчас какая-нибудь жила лопнет, и -
карачун...
Видимо, на какое-то время он-таки отключился: вдруг рядом оказался
Иван, сосредоточенный, как хирург, и холодные влажные пальцы его - повыше
ключицы, где, кажется, еще что-то там билось, хлопотало, дергалось и жило.
- Ничего, ничего... - сказал он настороженно-внимательным глазам. -
Держусь пока. О-кей. Что там у тебя дальше в программе?
- Вставайте, - сказал Иван и сам поднялся, а потом наклонился над
ним, подхватывая, поудобнее, под руки. - Вот так... Хорошо... Видите там -
свет?
Они оба стояли теперь в этой цементной яме, головы у них были выше
среза, и он мельком отметил, что решетка, только что закрывавшая яму
сверху, теперь отсутствует. Он видел и свет, о котором говорил Иван, но
