индифферентность, неслышно двигался рядом, посверкивая исподлобья
глазками, сделавшимися теперь совершенно паучьими - маленькими и
блескучими. Нечеловеческий голос ревел все страшнее, и все страшнее
становился, надвигался, подкатывал невнятный ритмический гам...
А к ним все присоединялись и присоединялись новые, ниоткуда
появляющиеся молчаливые люди, мужчины и женщины, деловитые, очень
решительные - в синих халатах, в белых халатах, в маскировочной форме и
просто в пиджаках и при галстуках. Их стало уже человек восемь, когда
генерал Малныч, не задержавшись ни на секунду, вошел вдруг прямо в
кремовую стену, в неожиданно (как все здесь) возникшую широкую дверь,
шквал звуков взревел и обрушился, и ударил в лицо теплый парной воздух,
какой встречает тебя, когда выходишь на самолетный трап в аэропорту
Сочи-Адлер, и сразу запахло - густо, странно, неуместно, - вареным луком!
- и он оказался в этом зале, под самым сводом его, на балюстраде, у
барьера, в полусумраке, а внизу он увидел ИХ.
Они были внизу. Много. Сначала показалось - сотни, но на самом деле,
может быть, два-три десятка. Во фланелевых, грязноватых на вид больничных
пижамах - серо-коричневых, грязно-лиловых, розовато-белесоватых.
Большинство - ходило по кругу. Руки за спину, как заключенные в тюремном
дворе... взявшись за руки, как детсад на прогулке... солидно и плавно
руками жестикулируя в степенной беседе, как театральные зрители в антракте
("...Зачем ты воскрешаешь вновь, что пережил я здесь когда-то?.. Любовь
мою, страдания мои?.."). Были среди них и давешние, казалось бы, давно
забытые, черно-синие (забытые, задвинутые навсегда в пыльные чуланы, как
ненужная мебель), но большинство были люди как люди, только очень бледные,
голубоватые даже, или серые, как мыши. Больные. Нездоровые люди. Без
воздуха, без солнца. Без жизни.
Они - все - были идиоты. Сонные, тупые, деревяннолицые.
Они были рядом, рукой подать, особенно те, что проходили под
балюстрадой. Он узнавал. Не сразу, не всех, каждый раз умирая от страха и
отвращения, мучительно подавляя нарастающую тошноту, узнавал: Виконта...
себя... нынешнего премьера... нынешнего гэбэшника... снова себя... снова
Виконта...
Виконт был в трех экземплярах, все - разные, один - пожилой, лет
шестидесяти, другие - совсем молодые (пятьдесят четвертый, колхоз имени
Тойво Антикайнена, комсомольская стройка, телятник, грязища, дождь...
пьянка, ноябрьские... пьяный Виконт ломится выйти вон через печку... девки
какие-то, которых необходимо со страшной силой драть... пьяный дурной
Сашка: "не хочется, ребята, - надо!..")
Он сам был здесь - сам-три. И было два президента, которых он узнал с
трудом и не сразу - они были моложе ныне действующего лет на двадцать - он
вспомнил их по фотографиям из досье, он вспомнил это досье... И была
супруга президента - оттуда же, из того же досье... Породистая голландская
корова с благородным выменем... И самый главный русский фашист с повязкой
на левом глазу... и самый главный кабардино-балкарец... (Он сразу
вспомнил, что полгода назад фашисту проломили башку на митинге, но ГЛАЗ
УДАЛОСЬ СПАСТИ!..)...
А потом он увидел Динару. И все забыл....
Кружение негибких, деревянных, больных тел. Гам. Стоголосые стоны,
крики, вои - жалобные, отчаянные, страстные, грозные. Как они плакали, как
горевали!... Бесшумный некрасивый деревянный танец манекенов... и ласковые
сплетения рук, тел, лиц... Они были люди. Они были люди. Они все равно
были люди... Зачем вы их сделали, вурдалаки? Вурдалаки безжалостные, со
своим гадюшником... Гадюшник здесь у меня развели под носом?.....
Он смотрел на Динару. Она была тихая, грустная, голубая. Марсианские
глаза - словно у католической статуи. Неуклюжий огромный молодой Стас
держал ее за руку, деревянно глупый и не способный улыбнуться. Он тихо
выл... А она, казалось, слушала...
- Господин Красногоров! - ужасно завопил генерал, хватая его руками и
страшно мешая. - Нельзя! Туда нельзя, убьетесь!..
- Гадюшник развели? - сказал он ему, уже не в силах управлять собою,
уже проваливаясь в никуда, уже ничего почти не видя. Исчез безумный
хоровод голубоватых нелюдей, остался кремовый потолок над головой и
отрывистые вспышки света у самого края сознания, и рыдающий гам.
Потом:
- Никаких уколов! - сказал страшный голос Ивана, скребучий голос
наемного убийцы. - Руки оборву, ты, краснорожий!..
Сейчас он его убьет, подумал он с отстраненным удовлетворением, и
наступил обморок....
Была обширная светлая комната, сплошь завешенная бельем - простынями,
полотенцами, кальсонами, кажется, и рубахами. Пахло сыростью и свежестью,
Виконт курил, но запаха табака как раз и не было....
Сон, сказал ему Станислав, но Виконт хмуро потряс головою и поправил:
обморок. Не заблуждайся, ради Бога. Это - обморок....
Смотри, сказал ему Станислав. Смотри - Сенька!.. Семен Мирлин сидел к
ним спиною и боком и играл с кем-то в карты, с кем-то невидимым - от него
только рука с веером карт то появлялась из-за простыней, то вновь там
исчезала. А Семен выкладывал карту за картой, собирал взятки, рокотал
вполголоса: "Ауф айн припечек брент а файр'л..." и местечковая эта
пустенькая песенка в его исполнении становилась значительной, словно песня
Сопротивления. Пол Робсон. "Миссисипи". "Джо Хилл"... Потом Станислав
узнал того, кто сидел напротив Семена - это был Сашка Калитин, они все
снова были в колхозе имени Тойво Антикайнена, но не было никаких девок -
только Лариска вдруг прошла мимо, строго-неприступная, и сразу стало
горько и неловко....
Ты знаешь, сказал он Виконту. Когда маме снились мертвые - отец мой
или тетя Лида, - она говорила мне совершенно серьезно: ждут, знают, что
скоро уже... Это правильно, заметил Виконт, но у нас же не сон, у нас -
обморок......
Хорошо, сказал ему Станислав. Но ответь мне, пожалуйста: кто всегда
правил этой страной? Всегда. Изначально... Ну, изначально - ладно.
Изначально - по всему миру и все без исключения были хороши. Но возьми
времена новые и даже новейшие. Кто были эти люди? Равнодушные сыновья.
Распутные мужья. Бездарные отцы. Рассеянные братья-дядья... И вот человек,
очевидно не способный устроить хоть как-то по-людски, сорганизовать,
осчастливить собственную маленькую семью (мать, жена, двое детей, сестра,
брат, племянник - десяток БЛИЗКИХ, всего-то - ДЕСЯТОК!) - этот человек
берется сорганизовать, устроить, осчастливить двухсотмиллионную
страну!.....
Ты мне все это говорил уже, напомнил Виконт....
Да, да. Я и не претендую на новизну. Ты, между прочим, тоже постоянно
повторяешься......
Я не повторяю-СЯ. Я цитирую. Я люблю цитировать. Это гораздо
безопаснее....
Хорошо, хорошо. Я только пытаюсь тебе как следует объяснить свой
основной принцип... Конечно, этот так называемый Великий человек, никем он
в результате не управляет, кроме кучки таких же, как и он, ничтожностей,
которых властен убивать и унижать, но не властен сделать лучше - не знает,
как их сделать лучше, да и не хочет он этого... Откуда же тогда, скажи,
наша извечная жажда преклонения перед великой личностью? Я тебе отвечу:
просто мы хотим верить, что историю можно изменить одним-единственным, но
грандиозным, усилием - за одно поколение, "еще при нас". Но великие люди
не меняют историю, они просто ломают нам судьбы....
И так будет всегда, до тех пор, пока они не научатся МЕНЯТЬ ПРИРОДУ
ЧЕЛОВЕКОВ...
(Кто это сказал? Виконт?..)...
Не люди спасут людей, сказал Виконт вразумляюще, а нелюди. Люди не
способны на это, как не способны киты спасти китов, или даже крысы -
крыс....
Суть и главная примета нашего времени, сказал Виконт, -
естественность неестественного, и даже - противоестественного...
Единственный способ иметь дешевую колбасу - делать ее из человечины......
Ты обратил внимание, сказал Виконт, как трудно в наших джунглях найти
бюрократа: вокруг одни только жертвы бюрократизма, и ни одного
бюрократа!.....
Ты мне лучше скажи, на кой ляд ты держишь при себе этого Малныча? Он
же идиот....
А он мне нравится. Он полезный человек. Если бы к нему в кабинет
заглянул вдруг кентавр, знаешь, что бы он ему сказал? "Заходите. А лошадь
оставьте в коридоре".
(Сделалось пусто и мрачно в комнате, только что такой светлой. Душно
сделалось, а было так свежо. И не осталось в ней больше никого, кроме
Виконта. Виконт лежал в постели, он грипповал, а Станислав пришел его
навестить, сидел на полуобморочном стуле, и оба курили. Произносились
слова, имеющие двойной и тройной смысл. Никто, словно бы, не хотел быть
понят. Но каждый хотел высказать то, что наболело, потому что наболело -
нестерпимо)....
Я вовсе не друг человечества, возразил Виконт. Я враг его врагов....
Опять цитата? Скажи, наконец, хоть что-нибудь свое....
Но зачем? Если ты хочешь понять, кто есть кто и зачем, неужели тебе
небезразлично, какими словами я тебе объясню? Своими? Чужими? Вообще - на
пальцах? Сапиенти сат....
Я не могу верить цитатам. Цитаты всегда лгут, потому что они, по
определению, суть ПАРАПРАВДА. Они - безопасны. Если бы ты хотел быть
откровенным, ты бы говорил своими словами, - корявыми,
маловразумительными, может быть, но своими. Если б ты вознамерился......
Если б гимназистки по воздуху летали, все бы гимназисты - летчиками
стали......
Молодец. Умница. Лихо отбрил. Как врага....
Ты все еще ТАМ, мой Стак. Ты все еще проживаешь "в той стране, о
которой не загрезишь и во сне". Нет этой страны, и никогда не было. "Но
всегда, и в радости, и в горе, лишь тихонечко прикрой глаза: в
неспокойном, дальнем, синем море бригантина поднимает паруса..."
Флибустьеры были обыкновенные уголовники, мой Стак, морская шпана,
кровавая и подлая. А автор этих строчек умер самой обыкновенной страшной
смертью - он был убит на войне... Ты все воображаешь, что есть где-то Рай,
мой Стак, а где-то - Ад. Они не ГДЕ-ТО, они здесь, вокруг нас, и они
всегда сосуществуют: мучители живут в Раю, а мученики - в Аду, и Страшный
Суд давно уж состоялся, а мы этого не и заметили за хлопотами о
Будущем......
Иногда мне кажется, что я тебе абсолютно не нужен, Виконт. Ты
отвратительно самодостаточен - тебе никто не нужен....
Ошибаешься. Ты мне очень нужен. Я поставил на тебя. Ты - моя армия,
моя ударная сила. Так что изволь соответствовать......
А разве ты не считаешь, что мое Предназначение больше, чем ты... или
чем я... или чем мы оба?...
Нет. И не будем больше говорить об этом....
Виконт, я ведь только хочу разобраться... я хочу понять......
Не надо, сказал Виконт раздраженно. Не надо. Есть вещи, которые лучше
знать, чем понимать. "Я вспоминаю солнце... и вотще стремлюсь забыть, что
тайна некрасива". Тайна - некрасива, мой Стак. Тайна - всегда некрасива...
11
Он очнулся и сразу же попытался сесть, но Иван придержал его за
плечо:
- Подождите. Не торопитесь... Голова закружится... - Иван говорил
очень тихо и все время озирался - странными вздрагивающими движениями
дикого животного, ожидающего нападения.
Он не стал спорить. Он чувствовал себя неважно. Подниматься не
хотелось, хотелось перевернуться на бочок, завести глаза и подремать.
Минуточек шестьсот. Он чувствовал себя не больным даже, а вконец усталым и
