нездоровый, хоть и стыдливо прикрываемый, но интерес, любопытство
чистенького мальчика из хорошей семьи. В марте, в пору первой капели,
поссорились, впрочем, вибрация началась уже в феврале, после первых же
занятий нового семестра, после первых "не хочу, но надо", в Лису просто бес
вселился, совершенно безумное желание овладело ею - бросить универ. < - Ты
что, в самом деле думаешь всю жизнь изображать девять дней одного года? Ты
что молчишь. Мельников? Понимаешь, в этом академическом заповеднике, если ты
не робот, а человек, тебе один путь - упасть, скорчиться и превратиться в
гадюку. Знаешь, я уже вырабатываю яд, только сплевываю. Серьезно, в самом
деле можно свихнуться, у меня такое ощущение, что это может случиться
вот-вот. Надо бежать, спасать человеческий облик, забыть таблицы и графики,
наплевать на сопричастность. Элитарность - для людей с квадратными мозгами.
Движение. движение, а сюда возвращаться раз в год отлеживатьсяr, пополнять
запасы отвращения к квантовой оптике. Ну. что ты молчишь? Скажи, разве ты,
ты, Мельников, не чувствуешь то же самое? (Эх-хе-хе, как видим, когда очень
хочется, не только Емеля умеет самого себя дурачить, как видим, на двух
наших умников простоты приходится все тот же и заурядность отягощающий
золотник.) Ну скажи, Мельников, разве тебя самого не тошнит от этого вивария
молодых гениев и всезнаек, разве тебя не подмывает прийти на лекцию с
автоматом? Просто чтобы увидеть их нутро, эти глаза и губы. Ты знаешь, кто
боится смерти? Тщеславные дураки, вундеркинды и владельцы личного
автотранспорта. Птицы ничего не боятся...
- Гуси,- поначалу он мирно шутил.
- Ты просто трус.
Трусость. (О! Шаг первый и решающий, уж от нее-то оказалось рукой
подать до ханжества, расчетливости, пошлости и наконец...- самое
болезненное, поскольку сорок восьмой размер неумолимо переходил в
пятидесятый. - низкого обывательского вожделения, склонности в мучном и
сладком видеть смысл бытия.)
- Мельников, тебе пора расставлять штаны, как доброму бюргеру, в год на
четыре сантиметра, весной вкушать сладостный миг свободы от прошлогоднего
узкого пояса. Да, как я сразу не поняла, в чем твое тихое счастье.
Это было жестоко, и потому не спасло oтчаяние в глазах, не защитили
обреченно опущенные плечи, в конце концов это она рехнулась, а не он.
- Дура,- сказал любимой Мельник,- Бога ради, заткнись.
С середины марта они только здоровались.
В середине апреля Лиса неожиданно исчезла. "Ну и черт с тобой,- думал
(кричал ей вослед во все стороны света) Емеля,- нормальную найду, не
шизофреничку)". Вернулась вдруг в начале мая, без скандалов - принесла
бюллетень, болела.
Какая-то совсем тихая, худая, волосы короткие. Мельника не замечает.
Недели через две без всяких предисловий в коридоре разговор:
- Мельников, а твои соседи поразъехались?
- Да.
- Ты один сейчас?
- Да.
- Слушай, можно, я у тебя поживу?
- Конечно.
Убрался, купил пару "сухаря", побрился второй раз часов в пять вечера,
ждал ее до одиннадцати, плюнул, разделся, улегся с книгой в кровать. В
начале двенадцатого тихое "тук-тук". Кто там - сто граммов. Лиса в стельку,
вдрабадан, готовальня, слова сказать не может, за косяк держится, газетку
разворачивает и на пол роняет недопитую бутыль "Лучистого". Пока укладывал,
она собралась с силами и осчастливила.
- Извини,- сказала,- Саша.
А утром? Утром явился Мишка Грачик. Друг.
Эка. Точка, точка, тире, точка... ай, ай, надо сознаться, увлекшись
любовью, автор совершенно потерял лицо. исчезла куда-то столь любезная ему
велеречивость, витиеватая, старорежимная фраза, словечко "сие", и только
присутствие (как безусловного атавизма) знаков препинания не позволяет
признать стиль нашей интимной лирики совершенно уж телеграфным. С другой
стороны, как знать, не обогатили ли мы сим стилистическим перебоем свой
художественный арсенал?
Но даже если так. Тем не менее, исследовав любовный аппендикс методом
быстрого сканирования, самое время вернуться в привычное русло нашего
приключения. Как оно там, не слишком ли разыгралось на просторе, пока мы
баловались клубничкой? Куда направляется раздираемый противоречивыми
чувствами и желаниями Саша Мельников, где в это время пребывает отринутый
обществом Михаил Грачик?
Ай, ай, ай, как нехорошо, соблазнившись (вот и маленькая ножка, вот и
юный гибкий стан) легким хлебом of a love story, автор словно забыл (какой
позор) о нашем чисто мужском походе за мечтой, за радугой и даже в
критический, обещающий самые невероятные приключения момент потерял из вида
(шутка ли сказать) основного героя.
Впрочем, поупражнявшись для бодрости и забавы ради газетным
красноречием, автор готов без лишних придаточных предложений открыть все на
свете, и в первую очередь убежище бедолаги. Ну где ему быть, кроме как на
вокзале. Вот он, изгой, на скамеечке на фоне величественного фасада сидит и
наблюдает, как неопрятные голуби набивают утробу всевозможной, в пищу,
безусловно, негодной гадостью. Единственный поначалу радовавший глаз желтый
кусочек пирожка, отчаянно рискуя и явно перенапрягаясь. утащил на глазах у
Лысого из-под носа серых заплеванных птиц бравый воробей.
Мысли Лысого отрывочны и сумбурны. Он сидит на скамейке уже минут
сорок, а ехал из городка и того больше, но за все это время ничего
достойного эпических хрестоматий, вроде "лучше умереть стоя..." или "мы
пойдем другим путем...", ему в голову не пришло. Ничего, просто до
скандального пусто у него в голове с самого момента изгнания, с той
экзистенциальной секунды, когда разумом так и не понятый отчаянный импульс
сердца вытолкнул его из автобуса на Морском проспекте, впрочем, через
пятнадцать минут он же позвал обратно. Нет, не готов оказался Мишка Грачик,
совершенно определенно не готов к выпавшим на его долю испытаниям.
Переполнилась касса, туз-король-отказ, померкло дневное светило, и Лысым,
еще пару часов назад бравым и деятельным, овладела даже не злоба, не печаль,
а полная (осмелимся на неожиданный эпитет), прямо-таки клиническая апатия.
Он погрузился в нее с головой и вот, как видим, сидит, и в стеклянных его
глазах отражаются книзу башкой дети помойки - городские голуби. Смотрит он и
не видит, слушает он и не слышит, в общем, не замечает, как, перемещаясь по
шумной площади, мало-помалу к его синей печальной скамье приближаются еще
два юных натуралиста.
По площади, вдоль бордюрного ее контура, как бы вне царящего
беспорядка, беспокойства и суеты, движутся парень и девушка. Одежда и
внешность пары определенно обещают нам новое знакомство с племенем молодым,
иначе говоря, продолжение приключения. И в самом деле. Пусть волосы парня
коротки и следы полубокса еще очевидны, но одет он в очень старые, в латках,
швах (со свежей дырой на колене), японские джинсы с потертыми, но
благородными красноватыми пуговицами there fly is going, в джинсы заправлена
маечка в мелкую желто-зеленую полоску. И на девушке "синька", правда, of
unknown origine, зато почти новая (раза два стирали, не больше), и, несмотря
на совсем летний день, хоть и тонкий, но шерстяной свитерок с длинными
рукавами.
Только вот что, сетуя на расстояние, искажающее пропорции, автор берет
назад обещание нового знакомства, оно уже состоялось, и давно. По крайней
мере, девушку мы уже видели, видели в шестой главе первой части, в той
самой, где, поднимаясь с первого на третий, а то и спускаясь со второго
этажа на первый кафе "Льдинка" (ныне, автор недавно узнал, безалкогольного
видеобара), мы обращали несколько раз внимание на молодых людей, кои,
презирая сливочно-цукатную атмосферу второго этажа, стоят под лестницей и
курят (два парня и девушка - она, она!) одну длинную папиросу.
Итак, девушку, скрытую тогда в подлестничном полумраке (а заодно и ее
подошедшего в молодежное заведение уже ближе к девяти кавалера), мы сейчас
хорошенько рассмотрим. Они приближаются, посланные Создателем поддержать
Лысого в беде земляки. В руках у девушки батон, она его крошит и бросает под
ноги, совсем как Марианна на старых французских марках, а парень играет на
дудочке, впрочем, негромко, для себя, на немецкой деревянной флейте
(продольной), он дует в истертый мундштук, но вот что поразительно, они
приближаются, уже совсем рядом, а Лысый музыку не слышит.
К жизни его возвращает не веер крошек, а следствие - испуг глупых
серо-голубых птиц, нелепые движения их крыл заставляют Мишку поднять голову
и, о чудо, услышать флейту. И увидеть над собой большие, синие с поволокой -
уж не бред ли это, не сон ли - глаза, кого бы вы думали, Лены Лаврухиной,
Ленки, по прозвищу Лапша (и еще Лавруха). Боже мой, вдруг, здесь, за сотни
километров от дома, в минуту несчастья, в минуту отчаяния она стоит перед
ним и глядит с удивлением и даже с участием, с жалостью, она его узнает.
- Олежка,- говорит она музыканту, не отводя от Лысого глаз,- посмотри,
его били.
ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛИ
Вот так, от заботы и ласки, ради большой мечты, с надеждой и
вдохновением, через унижения и обиды (с наивной верой) к позорному изгнанию,
к ступору и прострации, шаг за шагом, не ведая сомнений, ступенька за
ступенькой к началу отсчета, к заботе и ласке, к сестринскому прямо-таки
милосердию.
- Больно? - спросила Лавруха и теплой от хлеба ладонью дотронулась до
лица, коснулась, и вот тебе на, слеза (наследственная слабость) блеснула в
глазу несостоявшегося Ньютона, но, набухнув, зависла, задержалась, чудом,
конечно, у века на краю... И вот уже прикрыта двумя руками, своими
собственными.
Лысый играет желваками. Лысый моргает в розоватой темноте, пытается,
силится сдержать постыдную волну, силится и... побеждает. Он отнимает ладони
от лица и снова видит Лавруху, Лапшу уже возле себя, она сидит на краю
скамейки, и слезы, беззвучные, женские, горькие, текут у нее по щекам.
- Ты чего? - спрашивает наш дурачина.
- Не обращай внимания, - слышится в ответ откуда-то сверху.
Мишка поднимает голову и видит флейтиста, он стоит перед ними, как бы
прикрывая собой от любопытства площади их сентиментальный фестиваль, дудочка
висит на ремешке на шее, руки в карманах.
- Не обращай внимания, - повторяет музыкант,- она в завязке, ее ломает.
"Ломает, лом, ломка..." И с этими словами, не желая оставлять
неясностей и недомолвок относительно прошлого, пропутешествуем обратно в
Южносибирск, вновь заглянем субботним ласковым вечером в кафе-мороженое
"Льдинка", припадем пытливым глазом (и носом) к витринному стеклу в тот
самый момент, когда распоясавшегося хулигана Игоря Шубина ведут из
враждебных недр комсомольско-молодежного заведения в гостеприимно
распахнутые двери железного воронка.
Что тут происходит, что вообще тут происходило, пока мы безумствовали
вместе с Лысым и Штучкой, пока совершали немыслимый ночной бросок в Н-ск -
город мечты? Происходили довольно неприглядные вещи. просто мерзости. Еще
Штучка с Купидоном, сопровождая блистательных дам, боролись с инерцией в
вечернем троллейбусе, еще ополоумевший Лысый не умыл слезами родительский
порог, а мерзость номер один уже явилась на свет из влажных уст Игоря
Шубина. Итак, спасая свою юную, довольно ладную (может быть, чуть узковатую
в бедрах) шкуру, бывший борец и студент прямо в машине сделал следующее
заявление:
- Мы же ничего, мы же только этих вонючек проучить хотели... анашистов
