мог простейшую вещь сделать - ворота сварить, а, во-вторых, хотел видеть ее
чистенькую, глазастенькую, неповторимую утром, вечером, днем, честное слово,
разная она при естественном и искусственном освещении.
Где и когда Дмитрий познакомился со Светой, Андрей Михайлович не
спрашивал. В клубе, кажется. Конечно, не он ли сам подписывал серые вороха
смет каких-то праздничных концертов и вечеров отдыха с лимонадом и танцами?
Света заканчивала четвертый курс, а у Дмитрия уже был диплом и он год
отработал мастером в литейном.
Собственно, запомнился он Глебову по какому-то субботнику, этот
чубастый, командовавший погрузкой металлолома, обычно шумной, бесшабашной
бестолковщиной, когда в лодочку кузова бухается все, что можно забросить, и
опускается все, что способен подцепить крюк. Практическое занятие по
гражданской обороне. Тема: "Враг не прорвется к нашей столице, танки его не
пройдут".
У паренька же порядок наблюдался буквально образцовый. Вдоль бортов
рыжие рыбы разновеликих труб, голова к голове, аккуратные, чинные, уже
готовые превратиться в автобусы и корабли. В центре, мирным, ухоженным
стадом огрызки ферм, гнутых каркасов, дырявых ящиков, полных, однако, всякой
годной к переплавке рванины и мелочовки.
"Уважает вещь," - подумал тогда Андрей Михайлович, - "вечный,
нескончаемый кругооборот металла, его красную весну, синее лето и желтую
осень, ухватывает суть."
- Красиво работаешь, Лосев.
- Не красиво скучно!
- Ну, ну.
Он и Вере понравился, когда привела его Света домой однажды зеленым
субботним вечером, понятно зачем. Но тут глупости, совсем другое. Конечно,
чуба волна, глаза, словно из песни быстрой, которую исполняют латыши
какие-то, что ли, в радиостудии рабочего полдня. Лен, лен ... , нет,
сказка-быль и руки-крылья - вот отчего молоточки в висках и иголочки за
ушами, только марш этот старый исключительно в день авиации передают.
Зато на свадьбе, когда булек уже никто не считал, подошел к ребятам из
самодеятельности своей же заводской:
- Знаете? Сможете?
- Попробуем.
И сыграли.
- Ты что, никак пилот у нас, Михайлыч?
Пилот не пилот, только вот дом отцовский продали, соседа Николая
Усачева сгорел, и вообще на этом месте теперь кирпичное здание УВД, а очки,
те самые, в которых прыгало солнце утром воскресным, когда дядя Коля,
кожаный оперуполномоченный, громыхая вдоль улицы, ставни расстреливая, на
рыбалку катил, Андрей хоть сейчас, желаете?, может нарисовать.
В гараж Дмитрий попросился сам. Дня через три, наверное, после своего
переезда к Глебовым.
Руль как-то по-щенячьи попискивать стал на поворотах, давно уже причем,
но с этой свадьбой запустил хозяйство Андрей Михайлович, чуть было в
наездника не превратился.
- Можно мне с вами, папа?
- Собирайся.
Как он хвалил лапочку, и в яму спускался, и заглядывал под капот, и
вставал на колени.
- Двенадцать лет! Просто не может быть!
До того зять растрогал, что разрешил ему, русоголовому, Андрей
Михайлович, и руль снять, и захворавший подрульный переключатель, правда,
лечил, литолом кормил пищалку лично, но потом опять же позволил собрать, а
после, самое-то главное, дал голубушку попробовать на ходу. Сели вдвоем и
сделали кружок по двору.
- Ну, здорово! Просто не верится.
- То-то!
И такое настроение накатило, какое может быть и бывало только когда
мальчишкой лежал, затаившись на крыше отцовской стайки.
- Вера, а налей-ка ты нам с зятьком по пятьдесят под пельмешки. Грех
такие есть по-сухому.
А ночью проснулся, и второй раз, и третий, и четвертый.
- Да что с тобой сегодня, Андрей?
- Спи, ничего.
Разве он мог рассказать, обЦяснить, передать ей или кому-то еще, все
отчаяние и мрак беспросветный этой навязчивой, обрывающей дыханье и сон
картины - в сиреневом киселе рассвета на черной кожаной беседке зеленого,
неповторимого, единственного на всем белом свете мотоцикла не ты сидишь, а
какой-то другой, юный, во весь рот улыбающийся человек.
ДОМ С МЕЗОНИНОМ
Андрею Семеновичу Н.
Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и при этом плыть,
плыть, руками раздвигая воду, а ногами отталкивая ее. Подобно мячику
всплывать и погружаться, как-будто птица воздух пить, чтоб словно рыба
насыщать им воду.
О, брасс - стиль мертвого полуденного часа, когда прямоходящих тянет
лечь, растечься по древу, хлопку или кожзаменителю. Стиль свободного
плаванья свободного человека вне досягаемости, видимости и слышимости,
ограниченных умственно и отягощенных желудочно.
Кто ты такая? Ветер! Как твое имя? Река!
Ага? Ага!
Значит, это напутствие из под взлетевших к обрезу красного поля от жары
взмокшей журнальной обложки белых бровей буквы Л:
- Вика, надеюсь, без глупостей? - ни к кому лично не относилось, ни к
чему конкретному не обязывало, а было всего лишь естественным отправлением
желающего беззаботно ко сну отойти организма.
- Конечно!
Не волнуйся, мама, смеживай веки с чувством выполненного долга, роняй
на пол парафиновую доярку, жертву самого прогрессивного в мире цветоделения,
пусть будет легким путешествие обеда, лапши и гуляша, от точки входа к точке
выхода.
Пока! Баю-бай!
Твоя хорошая дочь, вооруженная знаниями физики в обЦеме средней школы,
оптики классической и квантовой, все предусмотрит до мелочей, она не смутит
нечаянного взора и не возмутит скучающего слуха, войдет в реку вне
видимости, выйдет из нее вне досягаемости.
Могу поклясться. Небом, которое неровное желтое делает гладким,
темно-коричневым и водой, что тяжелое, потное превращает в чистое,
невесомое.
Честное слово!
Плыть всего лишь метров сто, но Вика не торопится, не спешит.
Раздвигать носом абсолютную неподвижность сончаса, стежками равномерными
брасса, сшивать тобой же разорванную непрерывность, держа курс на колтуны
ив, правя на языки гальки, ощущать себя частью, неотЦемлемой составляющей
всей этой необходимости сред, сфер и стихий!
Да!
Остров начинается мелководьем, мелюзгой мозаики желтеньких, сереньких,
праздничных камешков. Найди сердолик и поцелуй!
Стоя по щиколотку в прогретой и прозрачной, можно обернуться и бросить
взгляд на ту сторону разгладившейся и в сладкой дремоте вновь заблестевшей
змеи. Чубы сосен на скалах, космы кедров, усы и баки кустов сбегающие по
уступам, рассыпаются, громоздятся клоками, пучками и прядями, рваной с
искрами лепестков и мусором плодов бороды.
Никого и ничего.
Три одеяла, два полотенца, прикипевший к перилам домотдыховской
лестницы дурочек, стерлись, крикливое безобразие неестественных форм
растворила в себе флора, девушка с божьими коровками родинок и стрекозами
ресниц.
Горячая галька обжигает ступни, можно ойкая прыгать от одного кругляша
к другому, а можно молча принимать этот жар, эту ласку земли и солнца,
грубоватую, как все настоящее. И тогда прохлада песка и травы, когда
доберешься до них, когда погрузишь пальцы, когда упадешь на колени, грохнет
нескладушками-неладушками банды зеленых молоточков, кующих зеленое счастье.
В путанице ив, в лабиринте лозы рыбий запах вечно сырого ила и прелых
листьев. Аквариумная духота пластами лежит в гуще островного подлеска. Нужно
ухватиться за пальцы подмытых корней, чтобы влезть на уступ. Наверху, между
узлами и шишаками шершавой пятерни старого тополя девичий тайник.
Здесь на пики осоки упадут крылышки верха, синяя снаружи, белая изнутри
синтетика, а затем, вслед за ними, уже нехотя, шурша, замирая, словно от
ступеньки к ступеньке, одна, вторая, третья такие же двухцветные глазки
низа. Пятка смешает, а пальчики скомкают и спрячут оба предмета под рогаткой
корней.
В просветах листвы видна солнечная река и тот берег, серые скалы, на
вершинах которых за стволами и иголками в пластилиновых домиках потолки
наплывают на стены, утекают предметы в воронки полов, слипаются дырки окон и
балконы выгибаются собачьими языками. Там дышит, храпит и булькает суп -
физиологическая бурда, похлебка отпускного сезона. Что скажешь, гороховый?
Я тебя вижу, а ты меня нет!
Зайчиком? Или козочкой? Ведьмой! Бесенком на прогалину, в траву,
колесом, кувырками, лицом, носом, глазами в голубые и огоньковые фантики
цветов. Сотки мне наряд из одних ароматов прозрачных, сочини накидку на
плечи из запахов невесомых, шелк благовоний в косы вплети!
Сделай же что-нибудь, июнь-жаворонок, месяц-гуляка, не знающий ночи.
На другой стороне узкой сабли острова перекаты проток и неподвижные
заводи. Там, где паутина и тлен, тонконогие каллиграфы- жуки пишут
тысячелетиями китайские книги по шелку водяной глади. Там, где журчанье и
плеск, птицы, стерегущие круглые камни, строительный материал, вычерчивают в
небесах контуры альпийских башен и шпилей.
Слышать, видеть и вертеть - это значит пробираться по колено в траве,
по шею в паутине, с головой скрытой, сердечками и перышками листвы, вдоль
берега, дышать, кусать губы, обнимать стволы и прижимать к лицу ветки.
Распадаться на солнечные пятна и радужной спиралью ввинчиваться в
разрывы зеленки, исчезать и возникать вдруг ниоткуда.
Оу-оу! Где ты волк? Лови момент, серый дурашка!
Рыбацкая лодка, красная пирога обнаруживается на лысом мысочке. Сначала
корма с головкой безжизненного дауна - сереньким подвесным моторчиком, потом
борт с синей боевой ватерлинией и, наконец, вот она, вся с черными трубами
болотной резины на курносом передке.
Сушим, греем?
Рыбаков двое - один белый и противный, как бульонная курица, в жарком
теньке от клепанного железа дрыхнет, носом уткнувшись в выцветший капюшон
плащ-палатки. Второй, коротконогий, кудрявый крепыш - паучок, успевший за
утро лишь одну из себя выдоить нитку, от груди к удилищу. Да и эта ему не
люба, леска дергается, бамбук играет, крючок не слушается, грузило не
подчиняется.
Подними голову, болван. Что ты так стараешься, узлы вяжешь, бантики
плетешь из неуклюжих пальцев? Ершика поймать надеешься, карасика на гарпунок
стальной? А как на счет русалки, голыми руками?
Ау?
Пульсирует все, солнце, небо, река, ветка, мир дышит, дышит в такт с
рыбкой сердца, бьющей хвостиком.
- Стой!
Дудки! Скорость на время - путь, масса на скорость - энергия, пусть все
рушится и трещит, валится и рассыпается, улепетывать, петлять, пригибаться и
прыгать, бить, крошить, и рвать, и резать.
Оооооо!
Вот и тополь, вот и ивы. Не подведете? Комок сырой благопристойности
надежно ли хранили? Процесс опадания листьев был долог и сладок, момент
повторного прилипанья к коже краток и смешон. Солдатиком с уступчика в
ивняк, к реке, прочь от рощицы, полной хруста и свиста, топота и воя.
Сколько он будет выветриваться? День, или два, или десять? Увидим, услышим,
почувствуем, станем судить по тому, как долго глаз будет радовать этот суши
кусок, камневоз с цветущей надстройкой.
Вода уже выше колен, сколько можно скользить, натыкаться на противные,
острые обломки доисторических стрел и ножей? Погрузиться и фыркнуть, блажен
владеющий стилем брасс, истинно земноводный, способный смотреть и плыть,
дышать и грести. Животом ощущать холод фарватера, а грудью тепло
накатывающего берега.
Течение уносит далеко, и к сарафану, оставленному на траве, нужно идти
по плоским обломкам скал. По цифрам и именам, а то и уравнениям чувств,
суммам, не меняющимся ни от перемены, ни от замены слагаемых. Вова плюс
