часть организованного белка концентрируется здесь. Незначительная, впрочем.
Пузырями азарта, гоняя в блиц на высадку, оживить стараются
староиндийскую архаику крепконогие физруки. Их торсы, влитые в белые
тенниски, свистки на ниточках между героическими выпуклостями больших
грудных мышц, волю к жизни ослабляют у парочки дежурных из двоечниц, что
загнаны судьбою неразумной зачет по физкультуре получать на лоне родной, не
слишком еще захватанной природы. Мойте, голубушки, мойте старательно, после
сончаса кросс бежать под зелеными по желтеньким пять кэ-мэ.
Густея в прокаленном воздухе из-за горы, с реки наплывает, чтобы
зависнуть над прутиками громоотводов, урчанье механическое, это из города
явился рыбу попугать плоскодонный катер, называемый, подобно половине всех
предметов в данной местности, "Заря". Двенадцать ноль-ноль ровно, точнее,
плюс-минус пятнадцать минут с учетом особенностей летнего времяисчисления.
На крыльце второго корпуса появляется довольно крупный молодой человек
с округлым лицом, покатыми плечами и слегка волнующим х/б футболки мякишем
непротивного еще животика. Леша Воробьев, студент бывший, ассистент
несостоявшийся, занимающий одну из узких, некогда вожатских комнат, обжитых
ныне малоденежным младшим преподавательским составом, на правах всеобщего
любимца. Ширина его неизменной флегматичной улыбки не зависит ни от
температуры, ни от влажности, лишь от послушности толстеньких, на дворницкие
смахивающих пальцев, которые он через вечер погружает в пасть с клыками
черными и белыми переносного органчика с педалькой. И если руки, ноги ладят
с электричеством, то к концу танцев, бывает, улыбка даже размыкает его губы,
и вылетает что-то вроде звука:
- Хо, - из Лешиной, совсем не приспособленной к продолжительной
членораздельной речи гортани.
Сейчас на крыльцо он выносит детскую коляску, креслице на четырех
колесиках с балдохинчиком, прежде чем появится хозяин предмета несерьезного
из металла и синтетики, десятимесячный Митя Воробьев, предстоят короткие
манипуляции с фиксаторами железяк. Пока Леша пощелкивает ими и позвякивает,
цинковая бочка на крыше душевой музыканту то темечко накроет зайчонком
солнечным, то шею обмахнет, то нагло уставится в крестец, но Алексей на
приставания дурацкие внимания не обращает.
Наконец сероглазая мама Люба выводит червячка-наследника, если не
талантов, то музыкальных инструментов точно. Катить сокровище под шелест
песочка погремушек к столовой через рощицу очень приятно. Все встречные
здороваются.
Впрочем, на степень аппетитности обеда всеобщая приязнь влияет мало,
укладывается как-то, молчит, колодой лежать под лапами, клешнями сосен не
мешает, и молодец.
- Бревно? - смеется Люба.
- Угу.
После полутора лет всепогодных сапог мастера трехсменной стройки,
желанье если не спать, то просто не двигаться, необоримое. Вторую неделю они
уже здесь, а на пальцах ни мозолей от весел, ни царапин от скал. С одной
стороны, Митька - пузо круглое с рук на руки перемещается, а с другой, так
замечательно валяться и на спине, и на боку, и под деревьями, и у реки.
Зря, наверное, ушел из института, вести лабораторки занятие не хлебное,
конечно, но и не потное. А играть, репетировать можно пять, шесть, семь, как
в старой песне, восемь раз в неделю, но опять же Люба, Митя...
Даже открывать глаза не тянет, хотя полюбоваться стоит, конечно, стоит
и хлорофилом, и озоном. Роскошь. Какие-то метелки, стебельки, листочки
жирные под самым носом. Пахнут, приют и корм дают стрекозам, бабочкам,
божьим коровкам.
Ну, что расселась, лети на небко, там твои детки развлекаются в
разряженных слоях атмосферы, бомбовоз пролетел и оставил после себя серп
жирного пушистого следа, то-то потеха нырять в него с головой. Давай, давай,
жарь, лети, глупая.
Митька дрыхнет и Любу сморило. Ветерок ищет какой-то полузабытый
эпизод, торопливо листая страницы ее книги. Если память не изменяет, там, на
пригорке, чуть подальше должна быть малина, медвежья ягода.
Пол-литровая баночка из-под воды быстро розовеет от пупышей-глазков, а
маленькие беленькие косточки приятно между делом перемалывать зубами. Сверху
хорошо видно, как внизу в лагере на несвежий, плешивый квадрат поля
выползают жуки-футболисты. Неразличима лишь булавка, которая вот-вот
заставит их носиться от угла к углу, соударяясь.
Под сосною, чистоплотным деревом, посидеть, что-ли, для разнообразия?
Свисток короток и резок, как зов обомлевшей свиньи.
Каждый матч в сезоне принципиальный, иначе зимой будет нечего
вспомнить, в сентябре не о чем поговорить. Пересохший газон чихает пылью,
белый пузырь ищет кочки, чтобы обмануть безжалостные щечки и подЦемы.
Дыханья хватает лишь на обстоятельства места и образа действия. К толчкам,
захватам, активной работе коленей и локтей, судья, мосластый педагог, как
настоящий дарвинист, относится вполне терпимо. И это называется, дает народу
поиграть.
Между тем, экспедиция из числа слабосильных и немощных уже отряжена за
белыми головками, идти не далеко, в Дьяково, два километра туда, два
обратно.
У окошек отрядных спален, выходящих на белое с зеленым, ограду и
нужник, что погружаются за сантиметром сантиметр, и не сегодня, завтра
утонут в волнах крапивы и ивняка, сидят, кросс пережившие, перехитрившие
второкурсницы. Спортачей, с ревом вытаптывающих поляну на той стороне,
девицы презирают, но уже вовсю орудуют крандашами и помадой, готовясь к
танцам.
На самом деле, что-то рановато. Андрей Боровский, посредственный игрок
на неплохой гитаре, преподаватель бородатый строительной механики, еще
только возвращается с реки. Подобный флагу, вспухшему от гордости за родину,
его надувной матрас башкою тычется в траву. Впрочем, дневной прозрачности
небес уже грядет на смену серенькая муть вечернего рассеяния.
- Ужинать пойдем?
- Надо.
Митя на славу и по графику закусивший сладким и белым спокойно дремлет
под балдохинчиком. Коляска, корни, ямочки преодолевая, скрипит,
раскачивается, но малышу это не мешает. Внизу завибрировала рельса, кто-то
кого-то обыграл в футбол, о чем и сообщает миру.
Лагерный клуб - коровника обрубок на оси симметрии двух корпусов. Днем
под деревянными стропилами прохладно, хорошо пахнет и тянет на некрашенные
доски сцены лечь и помечтать. Когда же непропеченый ком луны появляется в
незагустевшем, синеть лишь только начинающем вечернем киселе, внутри
зажигается свет и темный, таинственный амбар становится тесной,
малоприглядной конурой.
Хозяйство у Алексея с виду незатейливое, клавиша и двухканальный
усилитель, правый он забирает себе, а в разЦем левого втыкает шнур гитарки
его партнер Андрей Боровский, проверенный рядовой институтской
самодеятельности. Умеет он не много, но с ритма не собьется никогда, что и
необходимо, и достаточно.
Главное, чтобы они прыгали. Не останавливались, как бетономешалка, это
жеванье-переваривание непрекращающееся, прорабская колыбельная, сидишь в
вагончике, и кажется, когда все на ходу, все движется, ворчит и хрюкает, нет
повода кому-то влететь с хлебалом перекошенным от холода и сквернословья.
Иногда приходит Люба, между Андреем и Алексеем садится и смотрит на
профиль мужа, капельки пота путь намечают бакенбардам на его щеках, колечки
чуба припечатались ко лбу. Вечер течет и номера становятся все длиннее и
длиннее, пять, семь, десять минут никто не может остановиться. Органисту
апплодируют, кричат "уау", заморский символ "ви" из пальцев строят и родное
"ять", но для него все это лишь необусловленная ритмом смена форм теней,
как-будто лажа легкая, но руки на черно-белое ложатся и все налаживается.
Без пяти одиннадцать цветочный запах бормотухи перебивает все
остальные.
- На коду, Леша, - шепчет в ухо начальник лагеря, однокурсник Воробева
Коля Котов.
Но ширина улыбки музыканта в минуту эту такова, что еще четверть часа
он будет реагировать на крики:
- Бис! Повторить!
Сборы недолгие и всегда находятся желающие тащить за ним скарб
драгоценный. Мокрый и взЦерошенный Леша заходит в комнату, горит ночник,
Люба читает, Митя спит.
- В душ?
- Пожалуй.
Мыло постукивает в пластиковой мыльнице, на вафельное полотенце
пикируют кровососущие. Бочонок оцинкованный на крыше, резервуар с прогретым
содержимым, как в полдень не хамит, в глаза развязно не светит и панибратски
не бликует. По-дружески подмигивает, не больше, под каждый шаг правой ноги.
Впрочем, разницы нет. Леша пробовал менять кабинки, их под желтеньким
фонариком четыре, Леша пробовал подходить не со стороны футбольного поля, а
путем окольным вдоль ограды, он пытался не сразу включать воду, а какое-то
время стоять, медленно остывая у шиферной стены, но это происходит всегда и
неизменно, как только начинают сыпаться из лейки капли, кто-то быстрый и
легкий встает из травы, по деревянной решетке настила проскальзывает в
улитку пенала и ныряет в теплые струи.
Где эти глаза бывают днем? Почему никогда не попадаются ему, не
заставляют отворачиваться или краснеть нелепо? Может быть это бесенок из
деревни, или же ведьма из дьяковского геофизического лагеря?
Ох.
Возвращается он пахнущий свежестью и звездами, Люба гасит ночник,
сегодня они будут просто спать, так всегда бывает после танцев, музыка
забирает у него все, освобождает, очищает и делает нежным.
Тихим и удивительно ласковым.
ДУШЕЧКА
Прозрачный и звонкий день солнечного противостояния предстояло провести
с животным. Вчера из столицы оно притащило мягкие валики переспелого брюха и
сразу же начало обильно потеть. Начальник кондиционеров, вентиляторов,
озонаторов и прочей хитрой электрической нечести, призванной, но не
способной, в восемь ноль-семь уже вышел от, дымясь чесоточной злобой влажого
и липкого. Свадебное железо мостов готово было кукурузой посыпаться из
сломанного служебной осатанелостью рта.
"Козел", - нежно вибрируют жалюзи, белые крылышки аэроплана, парящего
без фюзеляжа в сливочных струях востока. Счастливая эскадрилья.
- Анна Васильевна, а скажите пожалуйста , - проглотить трубка не может,
но ухо обжечь готова.
Факс!
Что значит, конечно же потерялся? Следы урагана годами смывает дождь и
не может утопить в дюнах своих песок. Вопрос лишь, какую форму принимает
стихийное бедствие отгуляв - рулона, гармошки или змейки? Ах, ну конечно,
ужиком, гадючкой заползла синеватая лента с рассыпухой полуразложившейся
кириллицы под коричневые коленкоровые лопухи папки "к докладу".
- Сюда! - серая сосиска пальца с чахлой, неаппетитной лобковой порослью
между суставами, кажется прыснет каплями кипящего жира, если согнется. И
угадит, испачкает чудесное Анино новое платье, шелк в голубых и розовых
облаках июньского рассвета.
Платье? Да, разве оно заметит его? И новую челку, что само
безрассудство и ветер?
"Свинья", - смачно фыркает дверь, вечно получающая невидимой коленкой
под зад.
В коридоре на креслах соломенные снопы главного бухгалтера, угреватая
вешалка носа начальника гаража и рыжие сороконожки бровей сочинского
управляющего Гиви Александровича.
"После десяти ", - прогавкала тварь.
Губка валиком - безнадежность, ротик ниточкой - понимание, зефир полей
елисейских в утешение. Всю без остатка магию прованского искусства
экстрагированья - людям.
