издали судить. Но век наш вопреки прорицаниям, порицаниям и
заклинаниям оказался повсюдным сплошным веком оживления наций,
их самосознания, собирания. И чудодейственное рождение и
укрепление Израиля после двухтысячелетнего рассеяния - только
самый яркий из множества примеров.
Наши авторы как будто должны бы это знать, но в
рассуждениях о России игнорируют. Горский раздражен против
"бессознательного патриотизма", претив "инстинктивной
зависимости от природных и родовых стихий", он запрещает нам
безотчетно иррационально просто любить ту страну, где мы
родились, но требует от каждого возвыситься до "акта духовного
самоопределения" и лишь таким способом выбрать себе родину.
Среди признаков, объединяющих нацию, он не называет родного
языка! (уступая даже такому теоретику, как... Сталин),
ни - ощущения истории этой страны. Липа на подсобном месте
признает "этническую и территориальную общность", а видит
единство нации в религии (это верно, но религия может быть шире
нации) и опять - в неопределенной "культуре" (не той ли, что у
Померанца "переползает как змея"?). Настаивает, что
существование наций противоречит Пятидесятнице. (А мы-то
думали, что, сходя на апостолов языками многими, Дух Святой и
подтвердил разнообразие человечества в нациях, - как оно и
живет с тех пор.) С раздражением заклинает, что для России
"центральной творческой идеей" должно стать не "национальное
возрождение" (это им в кавычки взято и нам запрещено такое
глупое понятие), а "борьба за Свободу и духовные ценности". А
мы по невежеству и противопоставления здесь не понимаем: как же
иначе может духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные
ценности, если не через национальное возрождение? До сих пор
вся человеческая история протекала в форме племенных и
национальных историй, и любое крупное историческое движение
начиналось в национальных рамках, а ни одно - на языке
эсперанто. Нация, как и семья, есть природная непридуманная
ассоциация людей с врожденной взаимной расположенностью членов,
- и нет оснований такие ассоциации проклинать или призывать к
исчезновению сегодня. А в дальнем будущем видно будет, не нам.
К тому ж, конечно, и Померанц. Уверяет он нас, что "с
позиции народности все кошки серы... Бороться с отечественными
порядками, стоя целиком на отечественной почве, так же просто,
как вытащить себя из болота". И опять мы по тупости не
понимаем: а с какой же почвы можно бороться с отечественными
пороками? - с интернациональной? Эту борьбу - латышскими
штыками и мадьярскими пистолетами - мы уже испытали своими
ребрами и затылками, спасибо! Надо исправлять себя именно
самим, а не кликать других мудрых себе в исправители.
Скажут: да что я прицепился к этим двум, Померанцу да
Горскому, даже полутора (аноним за половину), с Алтаевым два, с
Телегиным 1\ва с половиной?
А потому что - направление, все - теоретики и, видно,
выставятся еще не раз. Так на всякий будущий случай и поставим
эти зарубки. Летом 1972 года, когда пылали русские леса по
советскому бесхозяйству (у наших заботы были на Ближнем
Востоке, в Латинской Америке), - бодрячок, весельчак и атеист
Семен Телегин выпустил в Самиздат листовку, где впервые
поднялся в свой гигантский рост и указал: это мол тебе, Россия,
небесная кара за твои злодейства! Прорвало.
Кик на национальную проблему смотрит центровая
образованщина - для того пройдитесь по знатным образованским
семьям, кто держит породистых собак, и спросите, как они собак
кличут. Узнаете (да с повторами): Фома, Кузьма, Потап, Макар,
Тимофей... И никому уха не режет, и никому не стыдно. Ведь
мужики - только "оперные", народа не осталось, отчего ж
крестьянскими, хрестьянскими именами и не покликать?
О, как по этому ломкому хребту пройти, и в обиду по
напраслине своих не давши, и порока своего горше чужого не
спуская?..
Однако, картина народа, нарисованная Померанцем, увы, во
многом и справедлива. Подобно тому, как мы сейчас, вероятно,
смертельно огорчаем его, что интеллигенции в нашей стране не
осталось, а все расплылось в образованщине, - так и он
смертельно ранит нас утвержденьем, что и народа тоже
больше не осталось.
"Народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную
память, что когда-то она была народом и несла в себе Бога, а
сейчас совершенно пустая." "Народа в смысле народа-богоносца,
источника духовных ценностей, вообще нет. Есть неврастенические
интеллигенты - в масса." "Что поют колхозники? Какие-то
остатки крестьянского наследства" да вбитое "в школе, в армии и
по радио". "Где он, этот народ? Настоящий, народный, пляшущий
народные пляски, сказывающий народные сказки, плетущий народные
кружева? В нашей стране остались только следы народа, как следы
снега весной... Народа как великой исторической силы, станового
хребта культуры, как источника вдохновения для Пушкина и Гете
- больше нет." "То, что у нас обычно называют народом, совсем
не народ, а мещанство."
Мрак и тоска. А - близко к тому.
И действительно, как было народу остаться? Накладывались в
одну сторону и погоняли друг друга два процесса. Один -
всеобщий (но в Россия еще бы долго он при-держался и, может,
могли б мы его миновать) - процесс, как модно называть,
массовизации (мерзкое слово, но и процесс яе лучше),
связанный с новой западной технологией, осточертелым ростом
городов, всеобщими стандартными средствами информации и
воспитания. Второй - наш особый, советский, направленный
стереть исконное лицо России и натереть искусственное другое,
этот действовал еще решительней и необратимей.
Как же остаться было народу? Были насильственно выкинуты
из избы иконы и послушание старшим, печка хлебов и прялки.
Потом миллионы изб, самых благоустроенных, вовсе опустошены,
развалены или взяты под дурной догляд, и 5 миллионов
трудоохотливых здравых семей вместе с грудными детьми посланы
умирать в зимней дороге или по прибытии в тундру. (И наша
интеллигенция не дрогнула, не вскрикнула, а
передовая часть ее даже и сама выгоняла. Вот тогда она и
кончила быть, интеллигенция, в 1930-м, и за тот ли миг должен
народ просить у нее прощения?) Остальные избы и дворы разорять
уже было хлопот меньше. Отняли землю, делавшую крестьянина
крестьянином, обезличили ее, как не бывало и в крепостное
право, обезинтересили все, чем мужик работал и жил, одних
погнали на Магнитогорски, других - целое поколение так и
погибших баб, заставили кормить махину государства до войны,
всю великую войну и после войны. Все внешние интернациональные
успехи нашей страны и расцвет сегодняшних тысяч НИИ был
достигнут разгромом русской деревни, русского обычая. Взамен
притянули в избы и в уродливые многоэтажные коробки городских
окраин - репродукторы, пуще того поставили их на всех
центральных столбах (по всему лику России и сегодня это бубнит
от шести утра до двенадцати ночи, высший признак
культуры, и пойди заткни - будет антисоветский акт). И
те репродукторы докончили работу: они выбили из голов все
индивидуальное и все фольклорное, натолкали штампованного,
растоптали и замусорили русский язык, нагудели бездарных пустых
песен (сочиняла их интеллигенция). Добили последние сельские
церкви, растоптали и загадили кладбища, с комсомольской
горячностью извели лошадь, изгадили, изрезали тракторами и
пятитонками вековые дороги, мягко вписанные в пейзаж. Где ж и
кому осталось плясать и плести кружева?.. Еще наслали
лакомством для сельской юности серятину глупеньких фильмов
(интеллигент: "надо выпустить, будут большие тиражные"), да то
же затолкано н в школьные учебники, да то же и в книгах
повзрослей (а кто писал их, не знаете?), - чтоб и новая
свежесть не выросла там, где вырублен старый лес. Как танками
изгладили всю историческую народную память (Александру Невскому
без креста подняться дали, но чему поближе - нет), - и как же
народу было сохраниться?
Так вот, на этом пепелище, сидя в золе, разберемся.
Народа - нет? И тогда, верно: уже не может быть
национального возрождения??.. И что ж за надрыв! - ведь как
раз замаячило: от краха всеобщего технического прогресса, по
смыслу перехода к стабильной экономике, будет повсюду
восстанавливаться первичная связь большинства жителей с землею,
простейшими материалами, инструментами и физическим трудом (как
инстинктивно ищут для себя уже сегодня многие пресыщенные
горожане). Так неизбежно восстановится во всех, и передовых,
странах некий наследник многочисленного крестьянства,
наполнитель народного пространства, сельско-хозяйственный и
ремесленный (разумеется с новой, но рассредоточенной техникой)
класс. А у нас - мужик "оперный" и уже не вернется?..
Но интеллигенции - тоже нет? Образованщина - древо
мертвое для развития?
Подменены все классы - и как же развиваться?
Однако - кто-то же есть? И как людям запретить будущее?
Разве людям можно не жить дальше? Мы слышим их устало-теплые
голоса, иногда и лиц не разглядев, где-нибудь в полутьме пройдя
мимо, слышим их естественные заботы, выраженные русской речью,
иногда еще очень свежей, видим их живые готояиые лица и улыбки
их, испытываем на себе их добрые поступки, иногда для нас
внезапные, наблюдаем самоотверженные летные семьи,
претерпевающие все ущербы, только бы душу ие погубить, - и как
же им всем запретить будущее?
Поспешен вывод, что больше нет народа. Да, разбежалась
деревня, а оставшаяся приглушена, да, на городских окраинах -
стук домино (достижение всеобщей грамотности) и разбитые
бутылки, ни нарядов, ни хороводов, и язык испорчен, а уж тем
белее искажены и ложно направлены мысля и старания, - не
почему даже от этих раэ-
битых бутылок, даже от бумажного мусора, перевеваемого
ветром по городским дворам, не охватывает такое отчаяние, как
от служебного лицемерия образованщины? Потому что народ
в массе своей не участвует в казенной лжи, и это сегодня -
главный признак его, позволяющий надеяться, что он не
совершенно пуст от Бога, как упрекают его. Или, во всяком
случае, сохранил невыжженное, невытоптанное в сердце место.
Поспешен и вывод, что нет интеллигенции. Каждый из нас
лично знает хотя бы несколько людей, твердо поднявшихся и над
этой ложью и над хлопотливой суетой о6разованщины. И я вполне
согласен с теми, кто хочет видеть, верить, что уже видит некое
интеллигентное ядро - нашу надежду на духовное
обновление. Только по другим бы признакам я узнавал и
отграничивал это ядро: не по достигнутым научным званиям, яе по
числу выпущенных книг, не по высоте образованности "привыкших и
любящих думать, а не пахать землю", не по научности
методологии, легко создающей "отраслевые подкультуры", не по
отчужденности от государства и от народа, не по принадлежности
к духовной диаспоре ("всюду не совсем свои"). Но - по чистоте
устремлений, по душевной самоотверженности - во имя правды и
прежде всего - для этой страны, где живешь. Ядро, воспитанное
не столько в библиотеках, сколько в душевных испытаниях. Не то
ядро, которое желает считаться ядром, не поступясь удобствами
жизни центровой образованщины. Мечтал Достоевский в 1887 году,
чтобы появилась в России "молодежь скромная и доблестная". Но
тогда появлялись "бесы" - и мы видим, куда мы пришли. Однако
свидетельствую, что сам я в последние годы своими глазами
