Где Элоиза, та, чьи дни
Прославил павший на колени
Пьер Абеляр из Сен-Дени?
Где Бланш, чей голос так сродни
Малиновке в кустах сирени?
Где Жанна, дева из Лорени,
В огне окончившая век?..
Мария! Где все эти тени?
Увы! Где прошлогодний снег?
- Изрядно! - сказал Жак. - Просто слеза прошибает, так жалко погибших
дам. Но я просил стихов повеселее. Помнишь, ты издевался над офицерами
полицейской стражи, ну, и о прекрасной оружейнице или о толстухе Марго.
Что-нибудь поострее, Франсуа!..
- Тогда я прочитаю вам стихи, написанные во время поэтического
состязания в Блуа при дворе герцога Карла Орлеанского. Он сам задал нам
тему - доказывать недоказуемое, сам вместе с другими поэтами писал
баллады, но я его переплюнул, и, кажется, ему это не понравилось.
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне - страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Голос Вийона сделал остановку. Камера ответила на остановку хохотом и
восклицаниями:
- Вот это да! Ах же дает, стервец! Всеми принят, изгнан отовсюду -
слышал, Жак? Нет, ты послушай - лебедицу вороном!.. И над ручьем, над
ручьем - от жажды, ха-ха-ха! Франсуа, нет, для тебя и виселицы слишком уж
мало! Говорю вам, он может, братцы, он может!
Когда шум стал затихать, Франсуа продолжал:
Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз - я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер - и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
И для меня презрение - почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду...
Внезапно чтение прервалось, послышалось рыдание. Экран заполнило
растерянное, безобразное лицо Жака Одноглазого.
- Франсуа, что с тобой? Проклятый Гарнье, это он тебя расстроил! Да
успокойся же, успокойся!
- Никто не понимает, никто! - лепетал голос Вийона. - Я так
несчастен, Жак! И вы тоже, даже вы!..
- Перестань плакать! Кто тебя не понимает? О чем ты говоришь,
Франсуа? Ты говоришь о виселице, к которой тебя...
- Я говорю об этих стихах, что я в Блуа... Это ведь правда, Жак,
здесь каждое слово правда! Я плакал, когда писал их, ибо ничего более
искреннего о себе... А все смеются, всем кажется, что я острю. Вы
хохотали, будьте вы прокляты все!
Жак хотел что-то сказать, но его оборвал грохот дверных запоров. В
камеру вошел Гарнье.
- Франсуа, - сказал он, - парижский суд помиловал тебя, лысый
мальчик. Суд заменяет тебе виселицу десятилетним изгнанием из Парижа.
Можешь уходить на волю. Но помни, что в душе я дружески скорблю о тебе,
ибо выпускаю тебя не на радость, а в лапы мучительного умирания. Ты еще
скажешь мне, Франсуа, я верю в твою честность, хоть ты пишешь неприличные
стихи, которые не переживут тебя, ты еще воззовешь ко мне в сердце своем:
"Друг мой Гарнье, ты прав, виселица была бы мне лучше жизни!.."
4
Камера потускнела, страстные импульсы мозга Вийона, уже тысячу лет,
постепенно ослабевая, мчавшиеся в галактическом пространстве, забивались
шумами других излучений. На минуту показался древний Париж - темный
переулочек, кривые дома, смыкавшиеся верхними этажами, золотарь с
переполненной бочкой, распахнувший пасть в половину экрана: "Ах, Франсуа,
ты ли это! Иди сюда, крошка, я тебя поцелую!" Еще на минуту запылали дрова
в камине, пламя выхлестывалось наружу, оно то отдалялось, то близилось -
Вийон, озябший, лез к огню и, обжигаемый, отскакивал. Затем и эти видения
пропали. На экране больше не возникало никаких картин. Рой выключил
аппараты.
- Неужели мы не разрешим загадку его смерти? - сказал огорченный
Генрих. - Сколько помню, гибель Вийона окутывает тайна.
- Давайте подведем итоги, - предложил Рой, игнорируя сетования брата.
- Мне кажется, можно подискутировать и о результатах, и о новых задачах.
О чем говорили работники института, Петр слушал с пятого на десятое.
Его томило удивительное ощущение, он хотел разобраться в нем и уже
собирался уходить, когда Рой спросил:
- Разве тебя не интересуют наши предположения?
Петр заставил себя слушать внимательнее. Сотрудники института
одобряли идею Генриха - искать излучения большой интенсивности, чтобы с их
расшифровки начать знакомство с летописью давно умерших людей. Но этого
мало. Надо усовершенствовать аппарат, чтобы читать любую волну, излученную
любым человеческим мозгом. Выяснить и записать события жизни, мысли и
чувства всех людей, живших когда-либо на Земле. Нет человека, от
неандертальца до современника, чья жизнь не заслуживала бы изучения. То,
что в прежние времена называлось наукой историей, пока лишь каталог
действий и дат отдельных выдающихся людей: сильных интеллектом ученых,
инженеров, мастеров искусств и важных должностью полководцев и монархов.
Их институт ныне покончит с таким унизительным обращением с людьми,
простые станут равны великим. За время существования человечества на Земле
жило около двухсот миллиардов человек. Составить двести миллиардов
биографий, разработать новую науку о человеческой истории - такова задача.
Петр вслушивался в споры и предложения, честно старался во всем
разобраться, но мысль его, прихотливая и яркая, уходила в сторону... Он
снова видел крутую улицу Тулузы, холодную камеру, грязные кривушки Парижа,
с ним разговаривали президенты парламентов, тюремные сторожа, беспутные
бродяги и воры. И Петру хотелось, оборвав споры, отчаянно крикнуть:
"Послушайте, да понимаете ли вы, что это такое! Это же иной мир,
совершенно иной мир, и он отдален от нас всего одной тысячей лет!"
Да, конечно, и он, и сотрудники института, и тот же Рой, и тот же
Генрих, - они все учили историю; по книгам, по лекциям, по стереокартинам
в музеях им известно прошлое человечества, так неожиданно зазвучавшее
сегодня с экрана. Нового нет ничего, он знал все это и раньше... Все
новое, все! Он раньше воспринимал ту эпоху спокойной мыслью, не чувством.
Сегодня он ощутил ее, испытал потрясенной душой, сегодня он побывал в ней
- и в ужасе отшатнулся!
И Петр подумал о том, что и ему, и работникам института, и всем людям
его времени, вероятно, так до конца и не понять своих предков, горевавших
и насмехавшихся сегодня на экране - и все дальше от Земли уносящих отлитое
крепче, чем в бронзе, волновое воплощение своего горя и смеха. Три
четверти их забот, девять десятых их страданий, почти все их напасти, да
что таиться, и две трети их радостей чужды современному человеку. Нет уже
ни советников, ни президентов парламентов, ни тюрем, ни тюремщиков, ни
воров, ни бродяг, ни чахоток, ни потаскух, ни голода и холода, ни
преждевременной старости, ни насилия над творчеством. Ничто, ничто теперь
не объединяет людей с мучительно прозябавшими на Земле предками, незачем
пылать их отпылавшим страданиям - о них нужно эрудированно рассуждать,
больше ничего не требуется.
Так молчаливо твердил себе Петр, чтоб успокоиться. Но успокоение не
наступало, смятение терзало все горше. Он стал сопричастен чужому
страданию и боли - и сам содрогался от боли, и сам страдал за всех
незнакомых, давно отстрадавших... Генрих толкнул друга рукой:
- У тебя такое лицо, словно собираешься плакать! Ответь Рою.
Петр поднялся.
- Боюсь, ничего интересного для вас не скажу. Разрешите мне уйти, я
устал.
5
Была ночь, и Петр один шагал по пустому бульвару. Он мог бы, конечно,
вызвать авиетку, но домой не хотелось - ему вообще никуда сейчас не
хотелось.
Он присел на скамью, отыскал в небе созвездие Стрельца. Отсюда, без
приборов, созвездие было маленьким и тусклым. Петр закрыл глаза. К нему
вдруг вернулись чувства, томившие его во время долгой экспедиции к центру
Галактики.
- Пустота, - прошептал он, вспоминая пережитые и преодоленные страхи.
- Боже мой, абсолютная бездна! И мы ее вытерпели!
Вытерпели? Все осталось позади, все совершалось сызнова. Он сидел с
закрытыми глазами на скамейке ночного бульвара - и мчался в гигантское
сгущение звезд. Светил было так много, что в страшном своем далеке они
казались туманным облачком - сияющее расплывчатое пятно, чуть мерцающее
сквозь космическую пыль... Нет, как они тогда говорили? В Галактике пылает
звездный пожар, и пламя заволок дым. Да, кажется, так они говорили. Они
подшучивали и трудились, надо было поддерживать себя шуткой и работой -
кругом была бездна! Машины звездолета уничтожали впереди пространство,
корабль вырвался в сверхсветовую область, оставил за собой релятивистские
эффекты повседневного мира, но, изменяя метрику космоса, он не отменил
безмерности мирового простора: кругом по-прежнему была бездна, и они
падали, все падали, все падали в бездну, в три тысячи раз обгоняя свет, -
бездне не было дна!
Да, в этом была главная мука, если уж говорить о муках. Ни один
человек на Земле и окружающих Солнце звездах не способен понять те
ощущения. Может, лишь первые космонавты, двигавшиеся с досветовыми
скоростями, пережили это. Разве сытый поймет голодного? Кругом близкие
звезды, экспрессы твои уже третье столетие далеко оставляют за собою свет;
дни, недели пути - и ты на месте. Пустота лишь разделяет светящиеся шары с
планетами вокруг них, она не сама по себе, она легко преодолима - таков
этот район Вселенной, звездная родина человечества. Здесь не заболевают
болезнью бездонности, такая болезнь здесь немыслима!
А их терзал непреходящий страх перед неизмеримостью пустоты - ужас
вечной, без дна, бездны. Они голодали особым голодом - томлением по вещной
материи, будь то звезда или пылевая туманность, планета или рой
метеоритов, - только не зловещая пропасть. "Пустота для себя и в себе" -
так они острили о ней. Вот каково было их состояние во время многолетнего
падения в той бездне!
Нет, больше эти ощущения не появятся в звездном просторе, как бы
далеко ни умчался он в новой экспедиции.
Беспредельной бездны, неизмеримого провала во Вселенной отныне не
существовало. Мировая пустота была не пуста.
Петр снова поднял голову к звездному небу. В космических просторах
мчались волны новооткрытых излучений. Они пересекались и сталкивались в
каждой точке мира, они неслись со всех направлений и во все направления.
Двести миллиардов расширяющихся волновых сфер, творение и летопись жизни
когда-то существовавших людей, миллиарды миллиардов волновых облаков,
созданных иными разумными существами, может и не миллиарды миллиардов, а
триллионы триллионов. Звезды рождаются и умирают, галактики образуются и
распадаются, а в мировых просторах, сравнимые со звездами по долголетию,
всюду несутся, слабея, но не уничтожаясь, волновые знаки жизни, что
некогда народилась в мире. Нет, не безмерность зловещей пустоты, но
радостное соприсутствие всего живого и разумного, что когда-либо
