Изменив голос на пронзительно-скорбный, Франсуа не то пропел, не то
продекламировал:
О господи, открой нам двери рая!
Мы жили на земле, в аду сгорая.
В разговор вступил третий заключенный. Этот лежал в углу, где
поблескивал на стене лед, - и даже голос его казался промерзшим:
- Зачем тебе молиться, Франсуа? Ровно через двое суток тебя
благополучно вздернут на виселице, и ты, освобожденный от земных тягот,
взмоешь на небеса. Побереги пыл для личного объяснения с господом, а в
разговоре со всевышним походатайствуй и за нас. Если, конечно, тебя с
виселицы не доставят в лапы Вельзевулу, что вероятней.
На это Вийон насмешливо откликнулся другими стихами:
Я - Франсуа, чему не рад.
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
Камера ответила хохотом.
Теперь проснулись все, и все смеялись. Заключенные глядели с экрана в
зал на невидимого Франсуа и гоготали - очевидно, он скорчил очень уж
умильную рожу. Лязгнули запоры, и на шум вошел сторож - высокий, как
фонарный столб, и такой же худой. В довершение сходства удлиненная голова
напоминала фонарь. На багровом, словно подожженном лице тюремщика
топорщились седые усы в локоть длиной. Он с минуту укоризненно разглядывал
Вийона.
- Опять шутовские куплетики? - проговорил он неодобрительно. - Разве
вас заботливо засадили в лучшую тюрьму Парижа, чтобы вы хохотали? Ах,
Франсуа, послезавтра тебе отдавать богу душу, а ты своим нечестивым
весельем отвлекаешь добрых людей от благочестивых мыслей о предстоящей им
горькой участи!
С экрана раздался дерзкий голос невидимого Франсуа:
Я не могу писать без шуток,
Иначе впору помереть.
- Именно впору, - подтвердил сторож. - Говорю тебе, послезавтра.
По-христиански мне жаль тебя, ибо в аду за тебя возьмутся по-настоящему.
Но по-человечески я рад, ибо с твоим уходом тюрьма снова станет хорошей
тюрьмой - из того легкомысленного заведения, в которое ты ее превращаешь.
- Послушай, Этьен Гарнье, я согласен, что веду себя в тюрьме не
слишком серьезно, - возразил Вийон. - Но ведь вы можете избавиться от
меня, не прибегая к виселице. Я не буду возражать, если ты вытолкнешь меня
на волю невежливым пинком в зад.
- На волю! - Сторож захохотал. - Из того, что ты мало подходишь для
тюрьмы, еще не следует, что тебе будет хорошо на воле. Франсуа, ты должен
вскрикивать от ужаса при мысли о воле. Воля на тебя действует плохо, мой
мальчик.
- И ты берешься доказать это?
- Разумеется. Я не бакалавр искусств, как ты, но что мое, то мое. И
общение с вашим братом, отпетыми, научило меня красноречию. Думаю, мне
легко удастся переубедить тебя в трех твоих заблуждениях: в любви к воле,
в ненависти к тюрьме и в противоестественном отвращении к виселице.
- Что же, начнем наш диспут, любезный магистр несвободных искусств
заточения Этьен Гарнье.
- Начнем, Франсуа. Мой первый тезис таков... Впрочем, надо раньше
выбрать судью, чтобы все было как в Сорбонне!
- Ты считаешь, что тюрьма подобна Сорбонне?
- Она выше, Франсуа. В Сорбонне ты был школяром, сюда явился
бакалавром! Школяров мы держим мало, зато магистры и доктора встречаются
нередко. И мы кормим своих обитателей, кормим, Франсуа, кормим, а кто вас
кормит в Сорбонне?.. Как же будет насчет судьи?
Камера, сгрудившаяся вокруг Гарнье и Франсуа, дружно загомонила:
- Жака Одноглазого! Жака в судьи!
- Пусть будет Жак! - согласился сторож, и Одноглазый выдвинулся
вперед. - Итак, мой первый тезис: воля плохо действует на тебя, Франсуа.
Она убивает тебя, друг мой. Тебе тридцать два года, а ты похож на старика.
Ты лыс, у тебя выпали зубы, руки дрожат, ноги подгибаются. Ты кашляешь
кровью - это от излишества воли, Франсуа Вийон! Тебя сгубили вино и
женщины. Я бы добавил к этому и рифмы, но рифмами ты балуешься и в тюрьме.
Чего ты добился, проведя столько лет на воле? Ты имеешь меньше, чем имел в
момент, когда явился в этот мир, ибо растерял здоровье и добрые начала,
заложенные в тебя девятимесячным трудом твоей матери. У тебя нет ни жилья,
ни одежды, ни денег, ни еды, ни службы. Что ждет тебя, если ты вырвешься
на волю? Голод, одиночество и верная смерть через месяц или даже раньше -
мучительная смерть где-нибудь под забором или на лежанке какой-нибудь
подружки, приютившей тебя из жалости. Я слушаю тебя, Франсуа.
- Гарнье, жестокий, бестолковый Гарнье, ты даже не подозреваешь, как
прав! Все же я опровергну тебя. Да, конечно, я пострадал от излишеств
воли, но я знал вволю излишеств! Не всегда, но часто, очень часто я бывал
до усталости сыт. Меня любили женщины, Гарнье, тебе этого не понять, тебя
никто не любил, ты сам себя не любишь! А друзья? Где еще есть такие верные
друзья, как на воле? Кулак за кулак, нож за нож! И я согласен, что, выйдя
на волю, через две недели умру. Но что это будут за две недели, Гарнье! Я
напьюсь вдосталь вина, нажрусь жирных яств, набегаюсь по кривушкам Парижа,
насплюсь у щедрых на ласку потаскух, пожарюсь у пылающих каминов и
позабуду холод твоей камеры - вот что будет со мной в отпущенные на жизнь
две недели! Таков мой ответ тебе, Гарнье. А скорой смерти, так щедро
обещанной тобою, я не боюсь, нет!..
...судьба одна!
Я видел все - все в мире бренно,
И смерть мне больше не страшна!
- Ты губишь не одно тело, но и душу, Франсуа. Воля иссушает твою
заблудшую душу, мой мальчик. А душа важнее тела, поверь мне, я много раз
видел, как легко распадается тело. Сохрани свою бедную душу для длинной
жизни, Франсуа!
- На это у меня есть готовый ответ:
Легко расстанусь я с душой,
Из глины сделан, стану глиной;
Кто сыт по горло нищетой,
Тот не стремится к жизни длинной!
- Что ж, и тезис убедителен, и возражение неплохо! - объявил Жак
Одноглазый. - Будем считать, что ни один не взял верх.
- Слушай теперь мой второй тезис, Франсуа. Ты должен любить, а не
ненавидеть тюрьму. Ни дома, ни в монастыре, ни в церкви ты не встретишь
такого воистину христианского обращения, как в тюрьме. Здесь тебя по
заслугам ценят и опекают, Франсуа. Тебе предоставили место для спанья, а
всегда ли ты имел такое место на воле? Тебя регулярно кормят - не жирными
каплунами, конечно, но знал ли ты каплунов на воле? За тобой следят,
заботятся о твоем здоровье, дают вволю спать. А если ты позовешь на
помощь, разве немедленно не появлюсь я? Разве наш добрый хирург мосье
Бракке не пустит тебе кровь, если ты станешь задыхаться? Тюрьма -
единственное место в мире, где не примирятся с твоей болезнью, не допустят
твоей преждевременной смерти. Господин судья сказал мне: "Гарнье, Вийон
должен своими ногами взойти на эшафот". И можешь поверить, дорогой
Франсуа, я недосплю ночей, но не допущу, чтобы болезнь осилила тебя.
Такова тюрьма.
- На это я отвечу тебе: прелести воли не потускнели в моих глазах от
того, что ты красноречиво расписал удобства тюрьмы.
- Тезис силен, а возражение неубедительно! - объявил Жак Одноглазый.
- По второму пункту победил Гарнье.
- Тезис третий: ты должен стремиться на виселицу, а не увиливать от
нее, - возгласил торжествующий Гарнье. - Нет большего счастья для тебя,
чем добропорядочная виселица. Для тебя, Франсуа, виселица не кара, а
избавление. Избавление от недуга, что гнетет тебя, от мук неизбежного
умирания, от боли в костях и легких, от голода и холода, от неизбывных
долгов, от нищеты, от коварных друзей, от всех напастей, от всего горя,
что переполняет твое сердце. Виселица для тебя выход в истинную свободу из
юдоли скорби и слез. Один шаг, всего полувздох - и ты в царстве вечного
облегчения и радости. А если по заслугам твоим ты угодишь не в рай, а
кое-куда пониже, то горших мук, чем твои земные, и там не узнаешь. Разве
ты не орал полчаса назад в этой камере как оглашенный: "Мы жили на земле,
в аду сгорая". И подумай еще о том, Франсуа, что в тех подземельях под
раем тебе уже никогда не придется жаловаться на недостаток тепла, а здесь
ты трясешься даже в солнечные дни. Говорю тебе, спеши на виселицу, спеши
на виселицу, Франсуа!
- Перестань, проклятый Гарнье! Чума, чума на твое злое сердце! Не
хочу умирать, слышишь, не хочу умирать, Гарнье! Боже мой, жить, только
жить! Любая жизнь - в тысячу раз хуже этой, но жизнь, жизнь, жизнь!
- Еще минуту назад ты хвастался: смерть мне не страшна!
- Замолчи, Франсуа! - сказал Жак Одноглазый. - Не узнаю тебя. С чего
ты разорался? Слушайте мое решение о споре. Восхваление виселицы меня не
убедило. Истинный христианин не должен стремиться на виселицу. По этому
пункту победа за Франсуа Вийоном, хоть он не удосужился подыскать дельные
возражения. А в целом диспут окончен безрезультатно.
- Ты необъективен, Жак Одноглазый! - возразил уязвленный сторож. - В
тебе заговорили личные антипатии, и ты заставил молчать внутренний голос
справедливости. В скором времени и тебе придется подставить шею объятиям
волосяных рук, и ты заранее ненавидишь виселицу. Так порядочные люди не
поступают, поверь мне, Жак, я опекал в моих камерах многих порядочных
людей.
- Выбирай выражения поосторожней, Гарнье! - зарычал Жак. - Меня
обвиняли в разбое, грабежах, насилиях и убийствах, и я не опровергал
обвинений. Но в непорядочности никто не смел меня упрекнуть, и я никому не
позволю...
- Успокойся, Жак! - дружелюбно сказал Гарнье. - Никто больше меня не
ценит твоих достоинств. Я знаю, что ты с честью носишь прозвище "Громила".
Но выше всего для меня объективность и справедливость; эта неразлучная
парочка понятий - мои фамильные святые, если хочешь знать. Сейчас я покажу
вам, что такое настоящая объективность, друзья. Франсуа! - обратился он к
Вийону. - Ты просил передать свой письменный протест на приговор
парижского суда. Лично я считаю, как уже доказывал тебе, что виселица -
лучший для тебя исход. Но, скрепив свое сердце, я доставил твое
обжалование по назначению. Жди скорого решения.
- Спасибо, Гарнье! - воскликнул обрадованный Франсуа. - За это я
отблагодарю тебя по-королевски: я напишу балладу в твою честь, чтоб
обессмертить твое имя!
- Лучше бы ты орал свои стихи не так громко, - проворчал сторож,
открывая дверь. - Столько хлопот с тобой, Франсуа! В парижской тюрьме нет
чиновника серьезнее меня, но и меня своими непотребными куплетами ты порою
заставляешь хохотать, вот до чего ты меня доводишь, Франсуа!
Дверь захлопнулась, снаружи залязгали затворы. Солнечный сноп снова
превратился в луч, луч тускнел. Один из заключенных с тоской смотрел в
окошко. За окном густели тучи.
- Кажется, снег пойдет! - сказал он. - Только снега нам не хватало!
- Когда валит снег, морозы спадают, - возразил Жак. Он подошел к
Вийону, положил ему руку на плечо. Половину экрана заняло его лицо,
единственный глаз Жака смотрел зорко и сочувственно. - О чем задумался,
Франсуа? Лучше прочти что-нибудь из Большого Завещания, что ты недавно
написал.
- Прочти! Прочти, Франсуа! - раздались крики. - Что-нибудь
позабористей, Франсуа!
- Я прочту балладу о дамах минувших времен, хорошо?
- Давай о минувших дамах, - согласился Жак. - Минувшие дамы - тоже
неплохо.
Теперь снова был слышен один голос Вийона. Камера превратилась в
нечто неопределенное и серое - Вийон, читая, закрывал глаза: