Альберта, стали свидетелями того, что происходило в морге. Вывод
прозектора был таков: Альберт скончался от ожога, охватившего все его
тело. Это был редчайший случай внутреннего самовозгорания, гибель от
пламени, промчавшегося по нервам, бурно закипевшего в артериях и венах,
безжалостно обуглившего кости и мышцы. Один из медиков сказал, что в
древние времена насквозь проспиртованные алкоголики, у которых в крови
было больше спирта, чем кровяных шариков, вот так же воспламенялись, когда
к ним подносили спичку. Другой возразил, что Альберт алкоголиком не был и
горящей спички к нему не подносили. Этот врач считал, что Симагин погиб от
электрического тока: если на тело наложить электроды, подвести напряжение
в несколько тысяч вольт, то сквозь ткани промчится ток такой силы, что
порожденная им теплота изнутри убьет человека. Третий медик заметил, что
электрической казни Альберта не подвергали, а сам он не смог бы выбрать
подобный вид самоубийства, ибо у него не было высоковольтной аппаратуры.
Этот рассудительный врач собственного суждения о причинах смерти Альберта
не имел.
Я попросил следователя, вместе с нами наблюдавшего стереокартину
вскрытия:
- Разрешите нам остаться в квартире Симагима. Мы хотели бы на месте
трагедии поразмыслить о ее причинах.
Он ответил, по-моему, с большим облегчением:
- О, пожалуйста! Мы будем признательны, если вы прольете свет на
загадку этой смерти.
3
- Ну? - сказал Генрих, когда мы остались одни. - Не сомневаюсь, что у
тебя уже готова версия драмы, и настолько невероятная, что только она одна
справедлива. Ибо ты не раз говорил, что загадки только потому и загадки,
что в основе их лежат редкие причины, а мы чаще всего ищем тривиальностей.
Или не так?
Он шутил с усилием, у него было грустное лицо. Вы понимаете, что и
мне было не легче. Но я поддержал его иронический тон, чтобы не дать
расходиться нервам. Меня все больше беспокоило состояние Генриха. Мы в
свое время раскрыли тайну гибели Редлиха, были свидетелями трагической
кончины Андрея Корытина, очень близкого нам человека. Все это были
грустные истории, наш успех в распутывании тех тайн не доставил радости ни
Генриху, ни мне. Но еще ни разу я не видел Генриха таким подавленным.
Теперь я знаю, что он уже был болен, но тогда еще не понимал этого,
сверхмудрые медицинские машины тоже не обнаружили проницательности. Одно я
представлял себе с отчетливостью: Альберта уже не воскресишь, нужно, чтоб
рана, нанесенная его гибелью Генриху, не оказалась для брата непосильной
тяжестью.
- Искал, конечно, невероятного, но в голову лезут одни тривиальности,
- сказал я.
- Ладно. Объяви свою тривиальность, если на невероятное стал
неспособен.
Все было в традициях наших обычных разговоров. Генрих часто издевался
над моим методом работы, хотя все важные идеи, принесшие этому методу
известность, принадлежали ему, а не мне. Он был такой: сперва насмехался,
потом загорался. И в тот день, начиная рассуждение, я не сомневался, что
где-то в середине он, увлекаясь, прервет меня и продолжит сам - и гораздо
лучше продолжит, чем мог бы сделать я.
- Альберта сжег внутренний пламень, - сказал я. - Так установили
медики. Остается раскрыть, что породило гибельный огонь. Алкоголь
отпадает, электрический разряд тоже. Тем не менее был какой-то физический
агент, породивший испепеляющий свет.
- Иначе говоря, смерть произошла не чудом. С таким проницательным
выводом можно согласиться.
Я спокойно продолжал:
- Итак, глубинное потрясение. Что могло потрясти Альберта? Он умер
через несколько часов после встречи с нами. Робот свидетельствует, что,
раздраженный твоими возражениями, Альберт собирался тебе что-то доказать.
И оно, это пока непонятное нам "что-то", его доконало.
- Значит, я - косвенная причина его непонятной смерти?
- Не ты, а то, чем он собирался побить тебя в споре. Какой-то
неопровержимый аргумент против тебя, который он разыскал, - вот что
погубило его.
- Постой, постой! - сказал Генрих. Брошенная мной и неясная мне
самому, признаюсь честно, мысль уже превращалась у него во все озаряющую
идею. Так бывало и раньше, так было и в тот раз. - Давай вспомним, о чем
мы спорили с Альбертом. Я утверждал, что музыку великих композиторов все
люди воспринимают в общем одинаково, а он возражал. Говорил, что у каждого
в душе творится своя особая музыка и что при помощи такой индивидуальной
музыки люди познают мир. "Все звучит: вещи, слова, чувства" - разве не так
он сказал?
- Именно так. Но чем он мог опровергнуть тебя? Я говорю об этом:
"Теперь я ему покажу!"
- Только одним: показать физически, что вещи и события создают в его
психике музыку. Он сказал, что картина Рунга звучит ему трагической
симфонией, неким мрачным реквиемом. Я был бы опровергнут, если бы ему
удалось записать эту симфонию, и не просто записать - как нечто им
сотворенное, так работают все композиторы, но и показать, что каждая нота
порождена картиной, он лишь звучащий инструмент, а не творец.
- Итак, Альберта сожгла музыка, порожденная картиной Рунга. А накал
ее вызван страстным желанием убедить тебя, что мелодия вещей реально
существует. Но как и где зазвучала убийственная музыка?
- Этого пока не знаю. Надо думать.
Генрих быстро заходил по комнате. Он всегда молчаливо, возбужденно
бегал взад и вперед, когда его озаряла новая идея.
- Вот он, убийца Альберта! - сказал Генрих и показал на аппарат,
возвышавшийся посреди комнаты.
4
Мне тот аппарат тоже показался подозрительным, но утверждать, что в
нем корень несчастья, я бы не решился. Ни одно из моих сомнений Генрих не
опроверг. Он умоляюще поднял руки:
- Не требуй от меня слишком многого! Я еще не нашел, а ищу. Это пока
голая идея.
- Любые идеи, голые и одетые, надо доказывать. Лишь диспетчерам,
объявляющим посадку в планетолеты, верят на слово.
Мы опять с осторожностью осмотрели аппарат. Он не кусался, но и яснее
не стал. В нем таились по крайней мере две загадки: непонятно было, для
чего он, и еще темнее - как он действует. Генрих стоял на своем: в
аппарате материализовалась музыка, испепелившая беднягу Альберта. И до
самой кончины несчастный не понимал, что гибнет, вот отчего на лице его
окаменело выражение счастья, когда тело перекрутила судорога паралича.
- Я приду к тебе на помощь, - сказал я Генриху. - Я знаю, где
источник питания таинственного аппарата. Если в нем творилась музыка души
Альберта, то питался он жизненной энергией его тела. Не надо искать
подключений к внешним энергетическим станциям. Это аппарат-вампир,
высасывающий тело, чтобы усладить душу.
Генрих задумчиво смотрел на гибкие провода с зажимами на концах; от
аппарата шло пять таких проводов.
- Это можно проверить, Рой. Если я закреплю зажимы на своих руках,
ногах и на шее...
- Ты не закрепишь их, Генрих. Ты меня часто раздражаешь, это верно,
но погибнуть на моих глазах я тебе не разрешу.
- Если это будет на твоих глазах, я не погибну. И ты должен понять,
что иного способа проверки не существует.
Тут я приближаюсь к самому трудному пункту моего рассказа. Как я
осмелился поставить такой опасный эксперимент на человеке с расстроенным
здоровьем, к тому же на моем брате? Ответить на этот вопрос сейчас, после
известных событий, непросто, тем более что я хочу объяснить факты, а не
оправдываться.
В продиктованной мной большой биографии Генриха, где я подробно
рассказывал о наших совместных работах, я уже отмечал, что Генрих бывал
невыносимо упрям. Он мог кричать и упрашивать, был то мучительно молчалив,
то еще мучительней красноречив, умел находить такие неожиданные аргументы,
что парировались они лишь с трудом, если их вообще удавалось парировать.
Об этой особенности его характера часто забывают историки наших работ, но
я не мог с ней не считаться.
Но главное было все-таки не в этом. С упрямством Генриха я бы
как-нибудь справился, противопоставив ему собственное упрямство.
Была и другая причина, почему я согласился, и очень важная причина,
смею вас уверить! Вначале мы ставили опыты над собою попеременно, даже
чаще подопытным бывал я, с детства у меня здоровье крепче. Ничего хорошего
из этого не вышло. Генриху не хватало хладнокровия, чтобы руководить
рискованными опытами. Он то увлекался экспериментом и забывал обо мне, то,
пугаясь моего состояния, раньше времени обрывал опыт. В своей выдержке я
был уверен больше. Но вы вскоре убедитесь, что если в общем это правильно,
то в том конкретном случае я переоценил себя, и это едва не породило новую
трагедию.
- Согласен, но ставлю жесткие условия, - объявил я. - Первое: мы
раньше обследуем этот прибор в нашей лаборатории, и, пока не получим его
подробной схемы, никаких экспериментов не будет. Второе: если в этом
дьявольском сооружении творится музыка, то ее должен воспринимать не ты
один, но по крайней мере и второй слушатель - я. Стало быть, раньше
разработаем приставку, делающую явными неслышные внутренние звуки, потом
начнем вызывать их к жизни, или вернее к смерти, ибо звуки эти - убийцы. И
последнее: чтобы установить, насколько музыкальна продукция этого
треклятого аппарата, мы пригласим на испытание еще двух человек -
толкового медика из породы тех, которые не только лечат болезни, но и
привлекают к ответственности объекты, вызывающие заболевания, и настоящего
музыканта, умеющего и воспроизводить музыку, и критически в ней
разбираться.
- Медика ты найдешь легко, - сказал Генрих, усмехаясь. - Но отыщешь
ли столь разностороннего музыканта?
- Уже отыскал. И могу тебя заверить - парень что надо!
5
Так в нашей компании появился Михаил Потапов.
Мы с ним вместе учились в школе. В детстве Михаил был медлительным,
молчаливым увальнем. Я не могу сказать, чтоб его тогда увлекала музыка.
Его ничто по-настоящему не увлекало, а если увлечения нарождались, то они
долгие годы созревали в латентном состоянии, внешних плодов созревания
никто не видел. Он был в те годы до серости неприметен. А вскоре после
школы он вдруг прославился как создатель своеобразной музыки, неровной и
непонятной, временами вызывающей боль, а не наслаждение. Она ввергала
слушателей в транс. "Гипнотическая симфония" - так он сам назвал одно из
своих произведений. Не сомневаюсь, что все эти факты вам, знатокам
классических мелодий, - их сейчас многие обругивают "принудительными", по
несчастному словечку Альберта, получившему столь широкое распространение,
- вам, повторяю, эти общеизвестные истины знакомы куда лучше, чем мне. Но
я должен напомнить о них, ибо без этого не смогу вывязать рассказ о
событиях, чуть не погубивших Генриха.
Итак, в нашей лаборатории, в то утро, когда мы возились со звучащей
приставкой к аппарату Альберта, возник Михаил Потапов.
Он вошел без стука, не поздоровался, не проговорил ни слова, только
хмуро и молча поглядел. Генрих его не знал, он ведь был на семь лет моложе
нас с Михаилом, но догадался, кто пришел.
- Ага, это вы! - сказал Генрих приветливо.
- Да, я, - ответил Потапов и, посмотрев в мою сторону, деловито
моргнул. Моргание и раньше заменяло у него кивок головой.
Я вызвал интерьерное поле и усадил гостя в кресло. Михаил всегда
сидел охотнее, чем ходил, к тому же ходить в нашей заставленной
механизмами лаборатории было неудобно. Он сидел и молча смотрел на меня.
