Роберт СИЛВЕРБЕРГ
НАЕЗДНИКИ
От меня остались только ошметки. Куски памяти откололись и уплыли
прочь, как части расколовшегося ледника. Так происходит всегда, когда
Наездник покидает нас. Никогда мы не можем быть уверены в том, что
совершали наши одолженные тела. У нас остаются только блуждающие
фрагменты, отпечатки.
Точно так, как песок прилипает к выброшенной из океана бутылке. Точно
так, как пульсирует боль в ампутированных ногах.
Я встаю. Собираюсь с силами. Мои волосы спутаны. Я расчесываюсь. Все
лицо мое в морщинах - я слишком мало спал. Во рту горечь. Может, Наездник
ел дерьмо моим ртом? Они это делают. Они делают все.
Утро.
Серое, неопределенное утро. Некоторое время я гляжу в окно, а затем с
дрожью распахиваю его и предстаю перед серой, неопределенной поверхностью
внутренней панели. Моя комната не прибрана. Здесь была женщина? Во всех
пепельницах окурки. Обнаружив их, я вижу на некоторых губную помаду. Да,
здесь была женщина.
Я прикасаюсь к простыням. Они еще теплые. Обе подушки скомканы. Она
уже ушла и Наездник тоже, а я сейчас один.
Сколько же все длилось в этот раз?
Беру трубку и звоню в Центральную. "Какое сегодня число?"
Вежливый женский голос компьютера отвечает: "Пятница, четвертое
декабря, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год".
"Который час?"
"Девять пятьдесят одна по восточному стандартному времени".
"Какой прогноз погоды?"
"Сегодня температура будет колебаться от тридцати до тридцати восьми
градусов. Сейчас тридцать один градус. Северный ветер. Скорость ветра
шестнадцать миль в час. Возможны небольшие осадки".
"Что вы предложите от похмелья?"
"Вам нужна еда или лекарство?"
"Все, что вы предложите", - говорю я.
Компьютер некоторое время раздумывает над моей просьбой. Затем
решает, что нужна и еда, и лекарство, и включает мою кухню. Из крана течет
холодный томатный сок. Жарятся яйца. Из аптечного отверстия изливается
какая-то красноватая жидкость. Центральный компьютер всегда очень
заботлив. А Наездники совершают на нем поездки, думаю я. И что
восхитительного могут получить они от этих путешествий? Куда более приятно
одолжить миллион умов из компьютера, чем временно проживать в несчастной,
коротко замкнутой душе гниющего человеческого существа.
Четвертое декабря, как сказала Центральная. Пятница. Итак, Наездник
владел мной три ночи.
Я выпиваю красноватую жидкость и полупьяно ощупываю свои
воспоминания. Так, как ощупывают больную мозоль.
Помню утро вторника. Неважное время для работы. Ни одна из карт не
получалась. Завотделом в раздражении. Наездники овладевали им три раза в
течение пяти недель, и его отдел в результате полностью разболтан, а
рождественская премия под большим вопросом. Хотя и принято не наказывать
человека за ошибки из-за Наездников - таковы правила системы - завотделом
считает, что с ним обращаются несправедливо. У нас тяжелые времена.
Тщательно проверяй карты, крутись с программой, сто раз перепроверяй
основные данные. И вот они появились: детальный прогноз изменения цен
средств общественной необходимости, февраль-апрель 1988. Сегодня мы
встречаемся, обсуждаем карты-схемы и то, что они нам сулят.
Я не помню полудня во вторник.
Наверно, именно тогда мной овладел Наездник. Возможно, на работе, а
может быть, в этом зале с панелями из красного дерева во время
конференции. Мое лицо все багровеет. Я кашляю, хожу на ощупь, спотыкаюсь.
Они печально кивают головами. Никто ко мне не подходит. Никто меня не
останавливает. Слишком опасно общаться с тем, кем овладел Наездник. Очень
возможно, что другой Наездник крутится поблизости вне телесной оболочки и
ищет, кого бы оседлать.
Итак, меня избегают. Я покидаю здание.
А что было потом?
Этим блеклым утром в пятницу я сижу дома, ем яичницу и пытаюсь
вернуть память о трех потерянных ночах.
Конечно же, это невозможно. Сознание работает в то время, когда тобой
владеет Наездник, но после его ухода исчезают практически все
воспоминания. Остаются маленькие осколки памяти, тощее и слабое подобие
происшедшего.
Пытаюсь вспомнить.
Девушка? Да - губная помада на окурках. Значит, секс в моей комнате.
Молодая? Старая? Блондинка? Брюнетка? Все в тумане. Как вело себя мое
одолженное тело? Был ли я хорошим партнером? Когда я сам по себе, то
стараюсь быть таковым. Я держу форму. В свои тридцать восемь могу сыграть
три сета летним полднем без напряжения. Я могу заставить женщину сиять,
как ей положено. Не хвастаюсь, просто утверждаю. У меня есть способности.
Но, как мне говорили, Наездники находят злобное удовлетворение в том,
чтобы извращать наши способности. Вполне может быть, что Наезднику очень
нравилось, найдя мне женщину, заставлять меня быть импотентом.
Не нравятся мне такие мысли.
Дымка улетучивается из головы. Лекарство, посланное компьютером,
действует быстро. Я ем, бреюсь, стою над вибратором, чтобы высохло тело.
Делаю зарядку. Использовал ли мое тело Наездник для зарядки в среду и в
четверг? Наверное, нет. Нужно восстановить форму. Я, примерно, среднего
возраста и мне нелегко восстанавливать форму.
Двадцать раз касаюсь пальцев ног, колени прямые. Двигаю ногами в
воздухе. Ложусь и, пыхтя, отжимаюсь.
Хотя с телом плохо обращались, оно отвечает. Это - первое яркое
мгновенье моего пробуждения. Чувствовать внутренний трепет, ощущать, что
во мне еще есть сила.
Свежий воздух - вот что мне нужно сейчас. Я наскоро одеваюсь и
выхожу. Сегодня не нужно появляться на работе. Все знают, что в полдень во
вторник мною овладел Наездник и им не нужно знать, что он ушел до зари в
пятницу. У меня свободный день. Я буду бродить по улицам, разминая
конечности, возрождая тело после насилия.
Вхожу в лифт и выбрасываю все, что случилось. Выхожу в декабрьскую
унылость.
Около меня возвышаются башни Нью-Йорка.
По улице мчатся машины. Водители сидят, нахохлившись, за рулем. Никто
не знает, когда водитель едущей рядом машины будет оседлан. Всегда
какая-то смута в движении, когда появляется Наездник. Из-за этого много
жертв на улицах и на дорогах, но Наездник не погибает никогда.
И я начинаю свою бесцельную ходьбу. Пересекаю Четырнадцатую улицу,
иду на север, прислушиваюсь к мягкому мощному урчанию электрических
подстанций. Вижу парнишку, который бежит трусцой и ощущаю, что он
оседланный. На углу Пятой и Двадцать второй улицы ко мне подходит пузатик,
видно, что богатый. Галстук у него набекрень, из кармана торчит утренняя
"Уолл-Стрит Джорнел". Он хихикает. Высовывает язык. Он оседланный. Я
уклоняюсь от него. Быстрым шагом подхожу к переходу Тридцать четвертой
улицы по направлению к Квинз и останавливаюсь на секунду, чтобы послушать,
как ссорятся две взрослые девушки. Они стоят на краю пешеходной дорожки.
Одна из них - негритянка. Другая толкает ее к поручням. Оседланные.
Наездник не помышляет об убийстве, у него в уме только получить
удовольствие. Дрожащая негритянка высвобождается, падает, поднимается и
бежит. Другая девушка всовывает в рот прядь волос, жует ее и вроде бы
приходит в себя. Выглядит она так, как будто принимала наркотики.
Я отвожу глаза. Не нужно наблюдать, как пострадавший, вроде тебя,
пробуждается к жизни. Это моральные устои оседланных. У нас такое
множество племенных обычаев в эти черные дни.
Я спешу дальше.
Почему я так тороплюсь? Я уже прошел больше мили. И, вроде, двигаюсь
к какой-то цели. Так, как будто Наездник все еще сидит в моем черепе и
понукает меня. Но это же не так. Я знаю. По крайней мере сейчас я
свободен.
Можно ли быть таким уверенным?
Латинское cogito ergo sum [я думаю - значит, я существую (лат.)]
больше не подходит. Мы продолжаем думать, даже оседланные. Мы живем в
тихом отчаяньи, не способные остановить бег жизни, какая бы она не была
страшная и саморазрушительная. Я уверен, что способен различать состояния,
когда во мне Наездник и когда я свободен. А может нет. Может быть, во мне
находится Наездник-дьявол, который вовсе не бросил меня, а просто
передвинулся в мозжечок, подпитывая меня иллюзией свободы и в то же время
побуждая делать то, что он желает.
А вообще, было ли у нас что-либо большее, чем иллюзия свободы?
Но мысль эта беспокоит меня: значит, я оседланный, не ощущая этого. Я
начинаю тяжело потеть, но не из-за быстрой ходьбы. Стой! Тут же стой! Куда
ты должен идти? Та на Сорок второй улице. Вот библиотека. Тебя ничто не
толкает идти вперед. Остановись на секунду, говорю я себе. Отдохни на
ступеньках библиотеки.
Я сажусь на холодные камни и убеждаю себя, что решение принял сам.
Так ли это? Древнейшая проблема: свободная воля против детерминизма.
А форма, в которой она выражена - гнуснейшая. Детерминизм - это сейчас не
философская абстракция. Это холодные чужие протуберанцы, проникающие
сквозь череп. Наездники прибыли три года назад. С тех пор пять раз меня
оседлывали. Наш мир совсем изменился. Но мы приспособились даже к этому
миру. Прижились. У нас есть свои обычаи. Жизнь продолжается. Правительство
управляет, законодательные власти совещаются, на бирже, как обычно,
делается бизнес и у нас есть способы компенсировать случайные разрушения.
Другого пути нет. Что же еще можно сделать? Задохнуться от поражения? С
этим врагом мы не можем сражаться, а выстоять можем, только перетерпев
все. Вот мы и терпим.
Каменные ступени холодят мое тело. Немногие сидят здесь в декабре.
Я говорю себе, что совершил эту длительную прогулку по своей
собственной воле и остановился тоже по собственной воле, что сейчас в моем
мозгу нет никакого Наездника. Может быть. Не могу же я думать, что я
несвободен.
Я размышляю. Наездник мог оставить во мне какой-то дремлющий приказ.
Иди к этому месту, остановись на этом месте. Может быть и так.
Я оглядываю тех, кто расположился на ступеньках библиотеки. Старик,
глаза пустые, сидит на газете. Мальчишка лет тринадцати, ноздри
раздуваются. Толстушка. Неужели все оседланные? Ощущение такое, что вокруг
меня сегодня все Наездники. Чем больше я изучаю оседланных, тем больше
убеждаюсь, что я сейчас свободен. В последний раз я был свободен от
Наездников три месяца. А некоторые, говорят, вообще не бывают свободными.
Их телами Наездники очень интересуются и у них свобода бывает только на
день, на неделю, на час. Мы не смогли определить, сколько же Наездников
отравило наш мир. Может быть, миллионы? Или, может быть, пять? Сколько же?
Снежинки кружатся в сером небе. Центральная сказала, что вряд ли будут
осадки. Они что, и Центральную тоже оседлали этим утром?
Я вижу девушку. Она сидит по диагонали от меня, пять шагов вверх и
метров тридцать дальше. Юбка у нее натянута на коленях и видны прекрасные
ноги. Молодая. Волосы темно-каштанового цвета. Очень просто одета. Ей до
тридцати. На ней темно-зеленое пальто и на губах помада пурпурного
оттенка. Губы полные, нос тонкий, высокий лоб, брови тщательно выщипаны.
Я знаю ее.
Последние три ночи я провел с ней в моей комнате. Это именно она.
Оседланная, она пришла ко мне и, оседланный, я спал с ней. Я уверен в
этом. Завеса памяти приоткрывается и я вижу ее обнаженное тело на моей
постели.
Но как же я могу помнить это?
Воспоминание слишком сильное, чтобы быть иллюзией. Определенно есть
что-то, что мне позволили запомнить. Я продолжаю вспоминать. Я вспоминаю,
