степень вероятности, и только. Ведь ничего не известно
наверняка, почему же так больно? А? - он поднял лицо и,
словно ребенок, заглянул мне в глаза. - Почему же так пусто
и больно? Ведь ничего же, собственно, не изменилось, ведь
даже в самом лучшем случае наш успех увидели бы лишь через
полмиллиона лет... Я не понимаю... я этого не понимаю...
Болезненно тяжело было смотреть на него. Когда человек
в таком состоянии, надо немедленно помочь - а как? Как
помочь? У биохимиков в голове не укладывалось, что даже при
самых благоприятных условиях никакая солнечная система не
способна породить жизнь сама по себе. Мифы древних
оказались верны - планета была женою Неба, не Солнца даже, а
именно Неба, всего космоса. Интуиция сработала там, где
спасовали две с лишним тысячи лет развития науки.
Небо над Солой стало глубоким, иссиня-голубым, оно
быстро наливалось тьмой, и лишь над океаном дотлевало
оранжево-желтое трепетное зарево. Океан. Миллионы веков он
ждал. Перемешивал, обогащал, фильтровал, расцвечивал свои
воды, готовясь к звездному мигу оплодотворения.
В пронзительной синеве над нами заискрились первые
звезды. Мертвые звезды.
Какое разочарование подстерегало тех, кто впервые вышел
за пределы Солнечной! Альфа Центавра - ничего, Тау Кита -
ничего, Эридан, Лебедь, Дракон, Парус - ничего... ничего...
Пустота Одиночество. Как понять умом это ощущение
непереносимого одиночества, которое испытывают двадцать семь
миллиардов людей, заселивших планеты восьми звездных систем,
исходивших всю Галактику и убедившихся, что у них есть
только они сами и никто, кроме них самих. И вдруг - Сола.
Сорок два года прошло с тех пор, как Совет объявил о том,
что найдена планета, на которой скоро повторится великое
таинство возникновения жизни. Пусть лишь через многие века
появится первая клетка, но мы обрели надежду, мы могли
лелеять, пестовать, заботиться о рождающейся младшей сестре
Забота... Добро..
Мир вокруг становился черным, последние теплые оттенки
таяли Холод... Я посмотрел было вверх и тут же опустил
взгляд - над нами разгорались ослепительные вихри, мешанина
сверкающего крошева, которое не суждено увидеть ничьим
глазам, кроме человеческих. В детстве я так любил смотреть
на звезды. Они манили восторгом неведомей дали, но эта даль
оказалась мертвой, и, как только я повзрослел достаточно,
чтобы осознать этот ужас безжизненности и пустоты, я
перестал смотреть на небо.
Тридцать лет человечество жило Стройкой. Можно было
прилететь на Денеб и, разговорившись в зале ожидания со
стариком, транзитом летящим с Бетельгейзе, спросить: "Ну,
как там? Подтащили восемьдесят шестую?" И он немедленно
ответил бы. "Как, вы разве не слышали? Уже ввели в
заданный сектор и приступили к распылению!.." Тридцать лет.
Мы так могущественны. Мы так добры. Так умны и всезнающи.
Нам не хватает только друзей. И вот природа бросает нам
шанс - планету, которая готовится стать матерью живого.
И буквально на следующий день дает понять, что этому
живому не суждено родиться, что непредставимо нежная, едва
теплящаяся завязь будет выжжена во чреве матери.
Мы так могущественны и хотим только добра.
Вот уже больше ста лет, как цель человечества - найти
жизнь. Нам одиноко, нам беспросветно пусто во Вселенной, в
которой мы - единственные хозяева...
И когда нашелся вдруг крохотный росток такой жизни,
росток под угрозой уничтожения, все человечество встало на
его защиту.
Система Мю Змееносца должна была пройти сквозь мощный
корпускулярный выброс из Ядра Галактики. Прохождение
длилось бы немногим более ста семи лет - ничто по критериям
мертвой материи, но, согласно теории биолизации планет,
излучение сожгло бы протожизнь Солы.
Это была задача на пределе возможностей.
Любовь, которая живет только внутри того, кто любит,
которая не спасает и не греет тех, кто вне, - погибает.
Медленно. Незаметно. Обязательно и неизбежно. Мы это
понимали. Угасшая любовь опустошает, как ничто другое в
мире. Мы не могли позволить угаснуть нашей любви.
- Что же теперь? - снова услышал я.
- Надо погрузить материалы. Тело профессора, - я
запнулся, - тоже.
- Да, вот что, - сказал он. - Я забыл... Она просила
нас взять ее с собой. Хочет быть с отцом... и позаботиться
о нем на Земле.
- Ты с ней виделся? - медленно спросил я.
- Она звонила мне днем.
Она звонила Ему.
- Пусть летит, - сказал я спокойно.
- Ты должен увидеться с ней до отлета.
Я пожал плечами.
- Тогда я полечу туда и объясню ей все про тебя.
- Не глупи.
- Ты отвечай за себя, а я уж... да.
- Поступай, как знаешь.
Он помолчал, снова заглядывая мне в глаза, а потом
отвернулся.
- Понимаешь, - глухо произнес он, - в такой момент,
когда все рухнуло, совершенно все, ты же видишь... хочется,
чтобы хоть что-то уцелело. Понимаешь? Хоть что-то. Это
очень важно. Все связано. А ты даже для этого не делаешь
ничего сейчас...
- Я делаю, - сказал я. И улыбнулся.
Тридцать лет человечество было счастливо.
Мы обманули себя. Все оказалось наоборот. Сто двадцать
три человека погибли более чем напрасно. Цель оказалась
хуже, чем миражом.
И настал мой черед. Черед стервятника, который приходит
туда, где произошла трагедия, и с холодной настойчивостью
выясняет, кто хотел добра недостаточно добросовестно.
Мечтал недостаточно активно. Любил недостаточно грамотно.
Моя работа начинается, когда мечта умирает.
Мы убили свою мечту.
Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали.
Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники
биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже
разрабатывали проекты ускорения эволюции жизни на Соле,
чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились
крупные животные, потом - люди но в ежемесячных отчетах
биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел
решил подстраховаться.
Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии
протожизнь требует лучевой стимуляции. Многие планеты - я
по памяти могу назвать четыре, на которых были обнаружены
все условия для возникновения жизни и которые все же не дали
жизни по непонятным тогда причинам, доходили до состояния
Солы и оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный
момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда-то ее,
возможно, получила наша Земля. И вот теперь - неслыханное
везение! - ее могла бы получить и Сола, если бы не
вмешались люди, которые хотели только Добра.
И никто не был виноват. Странно.
- А помнишь, двое ребят из параллельного класса пытались
бежать на Стройку?
Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов
корабля, которым они решили добраться до Плутона, потому что
имел доступ на космодром к отцу. Я сам хотел бежать с ними
да ногу защемило люком, автомат которого был вскрыт для
текущего ремонта, но по халатности техников все еще
задействован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот
порта и, когда глайдер "скорой помощи" с воем промчался мимо
них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в
приоткрытое окно швырнуть им скомканный листок с планом, где
неисправный люк был обозначен как положено, черепом со
скрещенными костями - я выводил их еще там в полутемном
коридоре, опрокинутый на холодный пол, беспомощный с
мутящейся от нестерпимой боли головой.
- Помню, - сказал я.
- Неужели можно было что-то сделать? Ничего, подумал я.
Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет
его мечта, он не может не спасать. Он не может не помогать.
Если б мог в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не
изгнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы вообще.
У нас не было выбора.
- Ничего, - сказал я.
- Да, - ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш,
успокаивающийся после слез. - Это как-то понимаешь не
укладывается в голове, что-то в этом есть ненастоящее - что
мы тридцать лет изо всех сил убивали все это, и так убили,
что даже нет способа вернуть.
- По-моему это ясно, - сказал я. - Осталось пятнадцать
часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру
чтобы, если там возникнут сомнения сразу проверить ее.
Надо, кроме того, привезти сюда его дочь...
- Да я же не об этом! Я - обо всем...
Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что
его помощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это
наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы
будем предлагать, навязывать свою помощь друг другу. И
звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что-то
объяснять, рассказывать какой я хороший. Потому что у него
тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия бесплодна.
Тот кто способен отказаться от возможности помочь из боязни
повредить помощью - убит, сломался когда-то.
- Ах, обо всем, - сказал я будто только что поняв. -
Что же, - я улыбнулся. - Будем чуточку умнее. Теперь мы
будем еще чуточку умнее. Я сам расскажу в Совете, - сказал
я. - И постараюсь добиться, чтобы мне дали выступить по
всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше и лучше. Не
нужно интервала. Успеют возникнуть слухи, а самое мерзкое,
когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего
честнее мечты и смерть ее то же должна быть честной. - Я
потер ладонями щеки. - Я добьюсь. Ты мне поможешь.
Он медленно кивнул.
- Так я лечу, - сказал он.
- Да, ты говорил, - ответил я протянул руку к
биоконтакту селектора и попросил: - Кофе сюда.
- Будешь работать? - спросил он.
- Да посижу немного.
- Она тебе не простит, если ты не поддержишь ее сейчас.
- Наверное, - ответил я. - Но если не простит - значит,
и хлопотать не из-за чего. Разве я не прав?
- Ты прав - сказал он. - Ты прав, но правота твоя - ни
уму, ни сердцу...
Я пожал плечами.
- Ну почему? - отчаянно спросил он. Почему в этой
чертовой жизни все как-то по- дурацки устроено?
- Я и на это могу ответить, - заявил я.
- Ну, ответь.
- Потому что все вот это - я сделал широкий жест, обведя
весь окружающий мир, - все еще куда сложнее, чем
укладывается вот здесь - согнутым пальцем я постучал себя по
лбу. - Можно конечно плюнуть на все и поплыть по воле волн
и тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но
перестанет быть человеческой, вот в чем штука.
Он опять помотал головой.
- А ты все такой же... Все такой же... Ничто тебя не
берет... Понимаешь... Ошибки были, есть и будут, все так,
но я... Ведь посмотри, чем сильнее и добрее мы становимся,
тем ошибки страшнее - именно из-за нашего могущества.
Наверное, это закон. Но неужели мы будем вечно подчинены
ему? - он запнулся. - Неужели размер и трагичность ошибок
всегда, всегда будут возрастать пропорционально гуманизму
мечты и мощи средств призванных ее осуществить?
Он помолчал. Я слышал, как часто, глубоко он дышит.
- Не знаю, понимаешь ли ты это так, как я понимаю.
Неужели через сто, двести, тысячу лет люди, решая проблемы,
размах и красоту которых мы даже не можем себе представить
будут ошибаться - и даже не так, как мы, а стократ ужаснее?
Неужели тоже будут убивать себя, не выдержав разочарования?
Неужели тоже будут распадаться отношения, калечиться
судьбы?..
Я хотел было ответить, но он боясь, что я прерву,
заговорил еще быстрее - взволнованно, невнятно и как бы чуть
задыхаясь:
- Да Я понимаю. Тот не ошибается, кто ничего не делает,
все так, но... Мне дико думать, что реакция мира на нашу
ошибку всегда - всегда! - будет не уменьшаться, а
возрастать. И тех, кто будет лучше, чище, честнее, добрее,
ранимее нас... мир будет хлестать во столько же раз
больнее, во сколько их замыслы будут честнее и благороднее
наших. Неужели когда-нибудь наши промахи наше недомыслие
совершенно естественное, я согласен, не злобное просто
обусловленное уровнем понимания всего вот этого, - он
неловко повторил мои широкий жест, - будут взрывать звезды?
Сталкивать галактики? Мы потеряли право на ошибки. И мы не
можем застраховаться от них, потому что по природе своей не
