обставлено так, что сомнений у него не возникло. Тем не менее не дал
определенного ответа, сказал, что книг, интересующих профессора Цингера, у
него нет, но он поговорит с одним человеком, у которого они должны быть.
Обещал позвонить Инне Антоновне на следующий день.
Тем же вечером, передав этот разговор Ляшенко, Инна Антоновна
высказала предположение, что лечебники, несомненно, у Бокова, но он по
своему обыкновению крутит-вертит, то ли для того, чтобы свободнее
торговаться потом (дескать, книги не мои, я только посредничаю), то ли для
того, чтобы уйти от ответа на возможный вопрос, каким образом к нему
попали книги?
Валентин нашел ее доводы убедительными. Но следующим утром подумал о
том, что Боков мог и не соврать. Лечебники исчезли два месяца назад, а он
до сих пор не предпринял попытки реализовать их, или хотя бы найти
соответствующего покупателя. Стало быть, этих книг у него действительно
нет. Но он знает, у кого они находятся. Поэтому не далее как сегодня
встретится с этим человеком (Инна Антоновна предупредила его, что
профессор Цингер уезжает в пятницу).
Валентин позвонил Мандзюку на квартиру - тот еще спал - поделился
своими соображениями. Алексей понял с полуслова.
- Беру под наблюдение. Сейчас шесть часов двадцать пять минут.
Считай, что с семи ноль-ноль Дон у меня на телеэкране. Буду докладывать
каждый час...
До десяти утра ничего заслуживающего внимание не произошло. Правда, в
8:15 дачу Бокова покинула и поспешила на автобусную остановку младшая
кадровичка. Донат не провожал ее. Только в 9:30 он - еще в пижаме - зашел
на соседнюю дачу, где был городской телефон, чтобы позвонить. С кем и о
чем он говорил, неизвестно, но разговор длился недолго. Вернувшись к себе,
Боков переоделся и без пяти минут десять вышел из дома, сел в свою машину,
поехал в город. В городе он останавливался около двух магазинов: табачного
и парфюмерного. В табачном он купил блок сигарет "БТ", в парфюмерном -
французские духи номинальной стоимостью 62 рубля. Этих духов на витрине не
было, но после недолгих переговоров с продавщицей таковые были извлечены
из-под прилавка и вручены Донату.
В 10:45 Боков остановил "Ладу" неподалеку от кинотеатра "Сосновск",
зашел в телефонную будку, снова кому-то позвонил. На этот раз удалось
установить, что он соединился с кафедрой патологической анатомии
мединститута и говорит с какой-то женщиной. Подключение произошло в конце
разговора и можно было понять только, что женщина согласилась встретиться
с Донатом. Правда, неохотно - она разговаривала довольно сухо, - но
все-таки согласилась.
В 11:10 Боков подъехал к третьему корпусу медицинского института,
припарковал машину, зашел во двор, направился к скамейке, что крылась за
декоративным кустарником, присел, забросил ногу за ногу, закурил. Спустя
пятнадцать минут, в течение которых Донат трижды смотрел на часы и выкурил
две сигареты, - та, которую он ждал, явно запаздывала, - наконец появилась
женщина в ладно пошитом и не менее ладно сидящем на ней белом халате,
оригинальной белой шапочке, из-под которой расчетливонебрежно выбивались
темно-золотистые волосы, на затылке собранные в большой узел. Женщина была
еще хороша собой, хотя лет ей было немало - за сорок.
Завидев ее, Донат вскочил, почтительно улыбнулся, галантно приложился
к полной ухоженной руке, которую женщина подала ему после некоторого
колебания. Она смотрела на него строго, можно даже сказать, неприязненно.
Но Доната это не смутило: он стал что-то говорить вежливым полушепотом,
продолжая улыбаться и время от времени как бы ненароком касаясь ее
оголенной по локоть руки. Женщина начала оттаивать, смотрела уже не так
строго, в глазах у нее зажегся интерес, а когда он приподнес духи,
растерянно улыбнулась, сказала: "Ну что вы, Донат. К чему это?" - Он
что-то шепнул ей на ушко, она порозовела, отстранилась, но не очень
далеко, сказала скорее кокетливо, чем укоризненно: "Вы неисправимы, Дон!"
- После чего взяла духи, опустила в карманчик халата.
Но затем разговор пошел уже о серьезных вещах, потому что женщина
перестала улыбаться, а через некоторое время снова сдвинула брови, сунула
руки в карманы халата, сказала остывающим голосом: "Мы уже говорили на эту
тему, и я сказала, что вы ошибаетесь". Ее строгость осталась без внимания,
более того, Донат усилил напор и хотя по-прежнему говорил вкрадчивым
полушепотом, лицо его раскраснелось, а глаза зажглись неприятным блеском.
"Все это очень соблазнительно, - уже совсем сердито перебила его женщина,
- но у меня их нет". Но Боков не поверил ей, продолжая настаивать. В пылу
красноречия он даже ухватил женщину за руку. - "Я не стану объяснятся ни с
ним, ни с ней! В конце концов это оскорбительно, - раздраженно сказала
женщина, пытаясь освободить свой локоть. - Пустите, Донат! Вы переходите
все границы, Мне с вами больше не о чем говорить!"
Она вырвала руку, быстро пошла к корпусу. Проходя мимо урны,
демонстративно бросила в нее французские духи. Боков беззвучно ругнулся, а
затем огорченно прикусил губу...
Кто эта женщина Мандзюк уже догадался, но для полной уверенности,
подождав, когда Боков покинет двор, справился у санитара, курившего у
подъезда третьего корпуса. Тот подтвердил его догадку - это была Надежда
Семеновна.
...Встреча с Ларисой Яворской приобретала первостепенное значение.
- Поторопите Юрко, - велел Билякевич Валентину. - Ждать больше
нельзя. Юрко должна встретиться с Ларисой сегодня же, расположить к себе
девушку, убедить к необходимости откровенного разговора.
...Смерть Анатолия Зимовца потрясла Галину. Она отказывалась верить,
что уже нет в живых этого не по годам серьезного паренька с симпатичными
конопушками на нетронутом бритвой мальчишеском лице. Он был ершистым,
взрывным, но способным, работящим - удивительно работящим для своих
восемнадцати лет. Хороший сын, заботливый брат, верный товарищ, он не мог
быть плохим человеком. И он не был плохим. Только жизнь оказалась сложней,
чем он хотел ее видеть, чем она казалась ему со страниц любимых книг. Да,
конечно, ему следовало посоветоваться со старшими товарищами, чьим мнением
он дорожил, и ему помогли бы разобраться в хитросплетении событий,
которые, скорее всего, не требовали его вмешательства. К сожалению, он все
решил сам. Он считал себя взрослым человеком, мужчиной, который не только
вправе, но и обязан принимать самостоятельные решения в острых ситуациях,
что порой подбрасывает нам жизнь. Увы, для истинной взрослости ему не
хватало выдержки, самокритичности. И вот результат - он мертв. А те, кто
так или иначе причастны к его смерти, очевидно, утешают себя искупающей
(как им представляется) все, до омерзения убогой мыслишкой: "Кто мог
знать, что так получится!" Должны были знать! Предвидеть. Понимать, что
творимая ими подлость есть подлость и не все смогут пройти мимо, сделать
вид, что это их не касается. Вывести на чистую воду, разоблачить этих
людей будет нелегко: Зимовец мертв, а они, эти люди, не станут
откровенничать, говорить себе во вред. Как их разоблачишь? Подлость не
улика: ее не найдешь при обыске, не приобщишь к делу, как вещественное
доказательство. Но разве все заключается в доказательствах? Должна быть у
этих людей какая-то совесть. Пусть куцая, но все-таки совесть. Ведь они
считают себя порядочными. Попробуй скажи такому, что он подлец, негодяй, -
непременно обидится, возмутится, а то еще жалобу на тебя настрочит. Как
же, оскорбление личности! Так вот, интересно знать, как эти личности,
считающие себя порядочными людьми, поладили со своей совестью? Неужто на
все хватило той самой убогой мыслишки? Нет, деликатничать с этими людьми
она - Галина Юрко - не будет и непременно задаст им такой вопрос, прямо,
без околичностей. И в первую очередь Ларисе...
Но Ляшенко охладил ее пыл.
- Ты оперативный работник, и твоя задача устанавливать факты, а не
давать им произвольные оценки. Не уподобляйся тем, кто, едва заметив муху,
делает из нее слона и, не получив на то патента, уже собирается торговать
слоновой костью. Это я к тому, что тебе предстоит доверительная беседа с
Ларисой... Спокойней, без эмоций, младший лейтенант Юрко! Доверительная
беседа получается лишь тогда, когда в ее основу кладутся не эмоции, но
взаимное доверие. А посему тебе надлежит говорить с Ларисой дружелюбно, с
пониманием положения, в котором она оказалась... Что значит не смогу? А
зарплату ты можешь получать? Так вот, имей в виду: это не моя прихоть, а
служебное предубеждение, от которого ты должна отрешиться, мне тоже было
не просто, но помог разговор с умным человеком. Надеюсь, и тебе поможет
наш разговор, ибо - в ином случае - я не смогу считать тебя умным... А
если серьезно, то подумай, как юрист: в чем виновата Лариса? Забудь на
время финал этой истории, который мог быть иным и только в силу стечения
ряда обстоятельств приобрел трагическую суть...
Над этим стоило подумать. Конечно, если отрешиться от печального
финала, то эта история и в самом деле ничего ужасного в себе не таила. Ну,
поехала с названым братом в загородный ресторан выпить кофе, потанцевать,
послушать музыку. Что тут предосудительного? Ну, прицепился подвыпивший
парень - знакомый, который приревновал ее к ее же брату (правда, к
сводному, да еще такому, от которого всего можно ожидать). Разве Лариса
виновата? Какие бы ни были у нее отношения с Новицким, это только ее и
Новицкого дело... Ну, допустим, раздавала доставшиеся ей по наследству
книги. Книги унаследовала, а любовь к ним не переняла. Не казнить же за
это... Поспешила убраться с места происшествия, едва появился патруль? А
кому охота, если на то пошло, быть героиней скандала, фигурировать в
милицейских протоколах, оправдываться потом на месткоме, комсомольском
бюро? Конечно, со стороны такая позиция выглядит не лучшим образом. Но
это, если смотреть со стороны... На чем же, в таком случае, зижделось ее,
Галины, предубеждение? На годичной давности короткой встрече с заносчивой
девицей в японском спортивном костюме, которая неожиданно появилась в
отцовском кабинете, вмешалась в разговор старших? А что, собственно, она
сказала тогда? Надо, по возможности, припомнить каждое слово. Тон был
задиристый, вызывающий, и это хорошо запомнилось, заслонило собой суть. А
сказала она вот что: "Толик может убить, но не украсть. Это у него на лице
написано. Надо быть хоть немного физиономистом, товарищ сотрудник
милиции!" Да, так и сказала. А потом на лестничной площадке, совсем уже
дерзко: "Послушайте, оставьте парня в покое! Он порядочнее нас с вами...
Откуда мне известно? Я целовалась с ним!" Если отбросить вызов, браваду, а
это надо было сделать сразу, то что же остается? Она защищала Толика:
открыто, настойчиво защищала. Даже в ущерб себе... А почему, собственно, в
ущерб? Призналась, что целовалась с ним? Возможно, выдумала это для
хлесткости ответа - есть такие девчонки, которые себя не пощадят, лишь бы
за ними осталось последнее слово. Но даже если это была правда, то ничего
страшного нет и в этом. Кто из девушек не целуется с парнями? Конечно, для
Толика Зимовца это было целым событием: он был влюблен и влюблен впервые,
что Ларисе следовало учитывать. Но так ли велик грех влюблять в себя
парней? К тому же, надо думать, она не связывала себя никакими заверениями
- нынче клятвы не в моде - и, очевидно, вообще не придавала значения этим
поцелуям. Понимал ли это Толик? Трудно сказать. Но совершенно ясно, что
объясняться с Ларисой он должен был раньше и в любом случае избрать для
