плечах, не корчага. А вот с Ивашкой беда: пока лежнем лежал на лавке, все
грозился оштяцкие юрты спалить, на ноги встал - того хуже надумал: пойду,
говорит, князю служить.
- Какому? - допытывался Кондратий. - Ултырскому или Асыке? До
московских князей отселе не одна тысяча верст.
- И ултырский князь - все едино князь!
- Крест на тебе! Христианский крест, дурень! - кричал на сына
Кондратий, а сам думал: может, и лучше так-то, мать учит лаской, а чужие -
таской.
Татьяна неделю ревела, да разве дурня уговоришь, заладил одно: не
хочу дома робить, хочу мечом князю служить. А того, дурень, не толкует,
что князьям потеха ратная, а черным людям - горькие слезы.
- Ну, пусть едет! - решил Кондратий, открывая тяжелые ворота.
Прохор у овина ладил волокуши под ржаные снопы.
- Ивашка где? - спросил его Кондратий.
- Дома, - ответил Прохор. - Лесовать собирается!
- Бросай, пойдем в избу!
Ивашка ел. Татьяна около него топталась, как гостя потчевала.
Усти в избе не было. Параська в углу толкла в ступе ячмень на
заваруху.
Кондратий сел на лавку. Состарилась его Татьяна, худая стала, кожа да
кости, а все топчется, за весь день не присядет.
- Ты бы отдохнула, мать, - сказал он.
- Некогда мне рассиживаться! - заругалась она. - Не просеено, не
замешано...
Пришел Прохор, сел.
Она увидела их рядом, суровых, притихших, и сказала без ругани,
ласково:
- Ивашка лесовать хочет.
- Готовь брашно и питье Ивашке, - сказал ей Кондратий. Все едино не
работник. Пусть едет.
Татьяна не заревела, не заругалась, подошла к мужу, спросила:
- Али тебе он не сын?
- Готовь брашно, сказано!
Ивашка отодвинул чашку с едой, перекрестился.
- Завтра отправляйся с богом! - сказал ему Кондратий. - Я не держу.
- А жеребца дашь?
- Жеребца Прохор выкормил. Его жеребец, с ним и толкуй!
- Пусть берет, - сказал Прохор. - Жеребец - лошадь, выкормим еще.
Брату отдаю, не чужому.
Ивашка обрадовался, бросился к матери, чуть стол не опрокинул.
- Устю зови! - тормошил он мать. - Не ближний мне путь. Еды, поди,
надо немало!
На другой день провожал сына Кондратий, дошел с ним до ултырских
шутемов и сказал: "Прощай, Ивашка! Мне отвечать за тебя перед богом и
людьми!" Захохотал Ивашка, хлестнул плетью жеребца, и не стало его.
Закрыли Ивашку колючие темные елки...
Вернулся Кондратий домой и сказал своим, чтобы готовились завтра с
утра жать. Девки забегали, ситами застучали, а Татьяна и головы не
повернула от икон, стояла в переднем углу на коленях, как приклеенная.
- Я на кулигу схожу, - сказал Кондратий, доставая из-под лавки
косырь. - Затянуло тропу вязовником, с волокушей не продерешься.
Татьяна молилась.
Прохор точил на камне серпы.
- Рогатину возьми, - сказал он отцу. - Затемняешь.
Кондратий ушел из дому утром, а до кулиги добрался к вечеру - все с
вязовником воевал. Домой пришел за полночь, в избу не пошел, лег спать в
овине, с парнями.
Утром, пока собирались, и ултыряне подоспели. Старый Сюзь прислал
двух баб, Вету и брата ее, Туанка. На четверых - один серп, чарла,
по-ихнему, и три косыря лесорубных. Вету и парня Кондратий оставил, а
бабам сказал, чтобы в ултыр шли - пора страдная, и дома работы найдется. У
старого Сюзя ржи по гари посеяно мало, зато ячменя десятин пять, а то и
больше, да еще овес.
Погода стояла добрая. Кондратий торопил жнецов, поднимал до свету,
сам жал с утра до позднего вечера, не разгибаясь.
- Замаялись мы, тятя! - жаловалась Устя. - Силушки нет!
- Дожди, Устенька, скоро начнутся, - говорил он ей. - Как не успеем!
- Небо-то синющее.
- Ноги, Устенька, сказывают. Болят ноги, непогодь чуют.
Татьяна поставила ултырянку с правой руки и глаз с нее не спускала.
Кондратий тоже глядел на невестку. Как жнет? Низко ли кланяется до спелой
ржи? Торопится старый Сюзь выпихнуть ее из ултыра. Брат-то у ней всем
пособить успеет. Вьюн парень! Только Кондратий распрямился, он уже тут, с
туеском. Юже, говорит, пей, большой отец. Вета не такая. Ленивой не
назовешь, а не увертлива.
Позвали Кондратия к костру, поужинать. Туанко уху сварил.
Ели бойко, жать, видно, не галок считать.
- Не жнешь ты, девка, себя мучаешь! - сказала Татьяна внучке старого
Сюзя. - Горсть-то помене захватывай. И помогай серпу, рожь от себя клони.
Поняла?
Вета поглядела на брата и пролепетала по-своему.
Туанко засмеялся.
- Чарла у ней худой и жених худой, она говорит!
Татьяна не успела рассердиться. Туанко схватил ултырский серп и сунул
ей в руки. Она повертела тупой серп, покачала головой и отдала его Гриде.
- Берись, точи. Жених, прости меня господи!
После паужны Татьяна ушла домой, скотину доглядеть.
Кондратий жал со всеми дотемна, но спать на кулиге не остался,
отправился. И Туанко увязался за ним. Шли они рядышком, под ногами мох
поскрипывал, вички пощелкивали. Вечер подоспел тихий, ласковый.
Туанко играл на дудке тоскливую песню, и казалось Кондратию, что уже
не теплое лето, не серпень месяц, а зима лютая, и сидит он один у потухшей
печки, слушает, как ветер воет и рвется к нему в избу.
- Другую песню сыграй! - попросил он парня. - Тоскливая больно.
Совсем темно стало. Не разберешь, где тропа, где лес. И небо уже
черное, звездочки нет. Слыхал Кондратий маленьким еще сказку: будто живет
на краю земли семиголовый зверь, одевается он в тучи черные и по небу
ползает, звезды ест. Подавится зверь звездочкой, кашлять начнет, так
кашляет, что искры из глаз у него сыплются и слезы льются...
Туанко за рукав потянул Кондратия, спросил: зачем чипсан-дудка
тоскливая?
- Не дудка, парень, тоскливая, а душа, - ответил ему Кондратий. -
По-вашему, орт, а по-нашему, душа, значит. Понял?
- Понял, большой отец! Душа у дудки-чипсан тоскливая. У березы душа
веселая, но чипсан березовый шипит-верещит, петь не хочет.
Смешно Кондратию показалось, но спорить с парнем не стал; по-ихнему -
и дудка, и береза, и травинка всякая душу свою имеют. Нехристями Татьяна
ругает их, чучканами. А может, и зря. Собрался нынче весной Кондратий
молодую березу рубить на бастриг, замахнулся, взглянул ненароком на
зеленую и опустил топор. Да и как не опустишь, если стоит перед тобой
береза, дрожит вся, будто боится...
У речки Туанко остаться хотел. Ветеля, говорит, перетащу, утром рыба
из ям пойдет табуном. Может, и пойдет, да побоялся Кондратий оставлять
парня одного в лесу в такую ночь.
Ночевали дома. Утром дождь начал накрапывать.
Как думал Кондратий, так и случилось: под дождем и рожь дожинали, и
снопы возили домой. С яровыми меньше намаялись: на успенье восток подул,
разогнал тучи.
Управились с хлебом, поставили последний сноп из дожинок в передний
угол и сели за стол.
Татьяна обычай дедовский не забыла, позвала к столу пращуров:
С нами за стол, деды, садитесь,
Пиво пейте, кашу ешьте.
От злого, недоброго нас оберегайте.
Вспомнил Кондратий отца, родной дом на крутом берегу Сухоны, стукнул
кулаком по столешнице.
- Налей, Татьяна!
За лесами густыми, за болотами топкими остались пращуры. Бродят они в
праздник дожинок, как сироты, сродников ищут, сыновей, внуков.
Поднялся Кондратий с полной кружкой, оглядел семью, проглотил комок
слез и сказал:
- Не сердитесь, пращуры! Без великой нужды дедовские могилы не
бросают!
Прохор понял его, опустил голову, а Гриде смешно - думает, захмелел
тятька, разговорился.
Затосковал Кондратий, ушел из избы, по пути овинные ворота открыл
настежь - пусть снопы обдует, спустился к речке и сел над омутом. В первое
лето, как пришли они из Устюжины, рыбы тут было - хоть ведром черпай. А
потом ушла рыба из омута, не стала ждать, когда ее всю вычерпают...
Пятнадцать лет прошло в трудах да заботах, а родную деревню на
Устюжине Кондратий никак забыть не может. Поклониться бы тогда князю Юрию,
работать на своей земле исполу: сноп себе, сноп князю. Обидно только:
земля дедовская, ни скота, ни семян он у князя не брал, а в закупы к нему
иди. Не успеешь и оглянуться - холоп княжеский, в своей семье не хозяин.
Подошел Туанко, сел рядом с ним, достал дудку. Заплакала ултырская
дудка - ветер так плачет в дремучем лесу, бьется ветер в лесной густерне,
вырваться хочет на поля, на луговины. Ветру тоскливо, а человеку, поди, и
того горше: леса, болота окрест, и нет им края, нет им конца.
Обнял Кондратий парня, сказал:
- Живи у нас, Туанко! Я хозяину ултыра за тебя мешок ржи увезу!
На другой день Прохор с Гридей в лес ушли, путики ладить, к осенней
охоте готовиться. Кондратий дома остался.
- Надумал? - спросил он Туанка.
- Боязно мне, большой отец.
- Чего боязно-то? Надоест у нас жить, в ултыр иди. Я не князь, силой
держать не стану!
Туанко молчал.
Кондратий не торопил парня: пусть думает. К концу зимы не сладко в
ултыре - хлеба нет, мяса нет. Не только зайцев и собак, всякую поганину
едят: соболь попадет в ловушку - еда, горностай попадет - тоже еда. Но
все-таки дома, среди своих...
- А Вету возьмешь? - спросил Туанко.
- Как не возьму! Невеста она Гридина.
Татьяна подошла к ним.
- В ултыр я, к старому Сюзю поеду, - сказал ей Кондратий. Выкуп
отвезу. Туанко у нас остается, мать.
Татьяна вдруг ни с того ни с сего заревела: Ивашку, видно, вспомнила.
Пока он ездил, Татьяна баню истопила, вымыла обоих и медные крестики
на шею им повесила. Вернулся он из ултыра, а Туанко и Вета за столом уже
сидят, как именинники, Татьяна перед ними топчется, учит их, бог, говорит,
у нас один, но в трех лицах - бог отец, бог дух святой, бог Исус Христос.
- А который бог большой? - спросил Туанко. - Я ему кровью рыло
намажу, чтобы не сердился.
Татьяна закричала на парня, обозвала нехристем, схватила с божницы
икону. Гляди, говорит, какой Христос наш, молись ему, чтоб простил твои
грехи, вольныя и невольныя.
- Прости вольныя и невольныя, большой бог, - сказал Туанко, кланяясь
иконе.
Татьяна успокоилась и стала рассказывать им, как жил Христос в граде,
Назарет именуемом, как пришел он в Иерусалим к фарисеям.
- Схватила его стража иерусалимская по навету Иудиному, повела его
стража на мученичество. Распяли бога нашего, гвоздями железными
приколотили к кресту.
Туанко слушал и сестре пересказывал по-своему, по-ултырски. Вета
улыбалась.
- Ты чего ей такое мелешь! - накинулась Татьяна на парня. - Я про
страсти господни толкую, а она хохочет!
Туанко и сам засмеялся.
- Большого бога нельзя гвоздями колотить, она думает.
Татьяна только руками всплеснула.
- Отстань ты от них, - сказал Кондратий жене. - Не майся зря! Поживут
у нас, привыкнут!
Татьяна поставила икону на божницу и ушла в кут за печку, квашонку
ставить. Стряпала, шептала молитвы.
Кондратий пересел с лавки за стол и сказал Вете, что выкуп старый
Сюзь принял.
- Теперь ты моя дочь. Нывка моя. Понимаешь?
- Она понимает, большой отец, - сказал Туанко. - Устя ее научила
по-вашему.
- А ты куда собрался на ночь глядя?
- Ветеля трясти. Рыбу принесу, большой отец.
Кондратий пошел с ним на омута. Все едино, надо где-то коротать ночь.
В последнее время он плохо спал - тосковал об Ивашке. Сильно тосковал, но
виду не показывал, не хотел зря Татьяну расстраивать.
Всю ночь они провозились с ветелями, зато ведра три доброй рыбы
достали.
