Ночью хлопотала над Ивашкой мать, а утром он опять брал на руки сына и
шел. На новом месте, помнил Кондратий, пришлось ему работать за троих,
летом часа два спал. Старшие сыновья с ним были, а с младшими Татьяна
возилась, молиться их учила, ругала соседей нехристями и чучканами. Все
боялась, что забудут ребята веру русскую и язык христианский. Кондратий
посмеивался, глядя на них, говорил, что Христос здесь сохатому не хозяин,
Мойперу здесь надо молиться, лесному оштяцкому богу. На первых порах
Ивашка птицу без надобности бил, а потом, балуясь, даньщика
великопермского подстрелил. Ослепла душа у парня...
Дятел-пестряк застучал по сухой сосне. "От князя можно уйти, а от
домашней беды не уйдешь", - подумал Кондратий, поднимаясь. Он пошел по той
же тропе обратно. Шел тяжело, в землю глядел. В низинах земля еще снегом
пахла, а на взгорьях росли красные и синие цветы.
Он прошел версты полторы и сел - дальше идти сил не было, а идти
надо.
Навстречу ему по тропе шел оштяцкий охотник. Приглядевшись, Кондратий
узнал: Золта, брат князя Юргана.
Золта поздоровался с ним по-оштяцки и сел рядом.
- Даньщики-то ушли? - спросил Кондратий.
- Ушли, Рус. Ушли.
Золта погладил его по плечу и заговорил по-своему. Кондратий понял:
Ивашку даньщики забрали с собой.
- А я в пауль шел. Сам хотел похоронить...
- Зачем хоронить, рума Рус. Ивашка живой, ругается.
- Вот как! Ну, слава богу. Я чуть ума не лишился. Легко ли, сам
понимаешь, сына родного. Своими руками...
Золта вздыхал, качал головой.
- Понимаю, рума.
- А ты-то куда? Силки, поди, шел ставить?
- К тебе, Рус, иду. К тебе! - Золта, охая, встал.
- Выходит, искал меня... - Кондратий хотел сказать, что родной он
ему, по душе родной. А как скажешь? Жизнь одна, а слова разные.
- Ось, Емас улум, - сказал ему Золта и пошел в пауль.
ЗЕЛЕНАЯ РОЖЬ
К ночи похолодало. Кожаный куяк с железным нагрудником грел плохо.
Кондратий прижимался спиной к елке, дул на руки. Князь Юрган, видно, тоже
мерз, ворочался в елушках, кашлял. Не обидел бог старого князя умом, думал
Кондратий. Пока даньщики набивали мешки серебром да мехами, он собрал
своих людей. Даньщики за мечи схватились, да поздно - охотники стреляют
без промаха. Князь велел им развязать мешки, складывать в кучу
награбленное добро, сам отсчитал четыре десятка соболей. "Берите, -
сказал, - дань с лука и уезжайте". Уехали даньщики. Неделя не прошла -
нагрянул Асыка, опять пришлось старому князю опоясываться мечом...
Стемнело. Редкие звезды сиротливо поблескивали на синем небе. Черный
лес притих, будто затаился. Холодная предрассветная тишина легла на землю.
Два охотника поползли к засеке, видно, князь Юрган послал их
караулить Асыку у Нюрмы-речки.
- Тять, а тять! - шептал Гридя. - Юрганы к Асыке не перекинутся?
- Я верю князю Юргану.
- Мало нас, тять! Не подойдут ултыряне - пропадем.
Над засекой начало белеть небо. Закачались черные елки. Ветер дул в
спину Кондратию, с кулиги дул. Добрые на ней озимые! Да придется ли
убирать осенью рожь?
Кони зафыркали за засекой. Кондратий поднял лук и стал ждать.
Гридя привстал - две стрелы воткнулись в елку над его головой. Воины
Асыки, видно, спешились, обошли засеку и залегли в елушках.
- Лежи!
- Да, я тять, не заяц! Ночь пролежал.
Князь Юрган подал своим знак и три десятка чернохвостых стрел прошили
насквозь елушки. Елушник ожил, выскочили на тропу воины Асыки, завыли как
дикие, и побежали к ним. Кондратий бросил лук, выдернул меч.
Отбиваться сразу пришлось от троих. Одного он зарубил, хотел
отскочить, запнулся, и сразу потемнело все, будто закрыл кто-то ему рукой
глаза.
Падая, он увидел Прохора.
- Опоздал, сынок!
Прохор посадил его спиной к елке, перетянул сыромятным ремнем руку
выше локтя и закричал в ухо, как глухому:
- Ултыряне пришли! Ултыряне! Угоним Асыку!
Кондратий и сам видел - белеют среди елушек пестрядные рубахи
другодеревенцев.
- Обессилел я, Проша! Подсоби... - Он хотел встать, поглядеть, как
побегут воины Асыки. Но вместо Прохора наклонились над ним елушки. Он
понял, что не встать уж ему, оттолкнул здоровой рукой елушку и закрыл
глаза... Качалась перед ним зеленая рожь, густая и высокая, как лес. Такой
он в жизни не видел. Рожь желтела на глазах и душила его хлебным теплом.
