скучно им наедине с самими собой. Ебаная самонадеянность и самовлюблен-
ность. И с женщинами они сходятся - как одолжение делают, не от одино-
чества, а по любви, видите ли.
Он был высокого роста и очень крепко сбит, и обнаженные кисти рук с
белесыми кольцами волос были как лопаты. Фермер, но не местный. Нос кур-
носый, глаза водянисто-голубые. Что-то не то. А! Джинсы. Потертые и про-
масленные даже. И кроссовки. Грязные. Майка. Брюшко. Запах одеколона или
деодоранта.
- Чего это вы тут сидите? - спросил он.
....Он и в самом деле пробродил остаток ночи. До этого было много
всякого разного - он был сильно и красиво пьян, и начало помнилось имп-
рессионисткими бликами, сгустками цвета и света. Какой-то бар, или рес-
торан, чего-то там такое ели, потом он долго и артистично, хоть и не без
элемента отчужденной грубости, удовлетворял тайные и явные страсти ка-
кой-то дуры средиземноморского происхождения, со слоем жира вокруг талии
и щербатой, но не без шарма, после чего, через час, примерно, он дрался
с какими-то безнадежно и гордо застрявшими в предыдущей фазе эволюции
типами в Марэ и, прошатавшись до рассвета, он вдруг резко, почти скач-
ком, протрезвел и, зайдя в какой-то полу-легальный и беззаконно поздно
открытый бар, глянул в двуфранковом сортире в зеркало. На скуле был си-
няк, и щека наверняка опухнет, что придаст левой половине лица подобие
аристократической одутловатости. Под правую щеку продется что-то подкла-
дывать для симметрии. Он поссал, ощущая рукой липкость члена, вышел.
Умывальник, как здесь водится, был вне сортира рядышком, под уютной жел-
товатой ламполй в стиле Бель-Эпок. Он еще раз расстегнул ширинку и
кое-как помыл член. Все-таки засекли, подумал он, косясь на пожирающего
его глазами метродотеля, стоящего неподалеку в надменной позе, как Напо-
леон, с рукой чего-то такое там ищущей за пазухой, не то блох, не то
портсигар. А вот не буду ничего заказывать! И хотел вроде бы, а вот не
буду и все.
Он заметил Мод, сидящую на парапете, задним числом, остановился,
вгляделся.
- Чего это вы тут сидите? - спросил он.
- Поезда жду, - сказала Мод мрачно.
Он нагнулся и поднял один из пары туфель. Туфель почти полностью
уместился на ладони.
- Ага, - сказал он. - А вы сегодня еще не писали? Надо пописать. Это
всегда приносит облегчение.
Ее уже раздражал его акцент - какого то германского происхождения,
решила она, англэ или альмань - и еще то раздражало, что он был прав. Ей
действительно хотелось писать.
- А на хуй вам не пойти ли? - осведомилась она светским тоном.
Он задумчиво повертел в руках туфель.
- Да вы бы слезли с парапета, - сказал. - Сыро. Простудитесь.
- Да вам-то что?
- Да так просто. Дайте-ка мне вашу руку.
Она посмотрела на него затравленно. Спрыгнула с парапета. Было
больно, ноги затекли. Она взяла у него туфель и надела. На ногу. Потом
поняла, что не та нога. Сняла. Переодела. Он не хихикал и даже не улы-
бался.
У меня есть еще по крайней мере полчаса, подумала она. Сегодня суббо-
та, и народу еще долго не будет. А вот и второй туфель. Надеть его или
сначала дать ему по роже каблуком?
- Вы за мной не ходите, - сказала она, когда они перешли мост и ули-
цу. И пошла в кафе.
Она нашла двуфранковую монету и опустила ее в щель, подумав, что
именно столько ей сейчас не хватит на кофе. Закрывшись в кабинке, она
начала писать с достоинством, вымпрямив спину, но потом, вспомнив что в
последний раз, согнулась и дописала с чувством и удовольствием. После
чего ей захотелось обратно к лионцу в постель, не принимая душ. Вот так
- со слоем пота, с запахами. Она с грустью подумала, что ему бы и это
понравилось.
Когда она вышла, нагло и намеренно не подкрасившись, фермер уже сидел
за столиком на тротуаре и официант, сникший и притихший под ставшим
вдруг железным взглядом клиента, услужливо ставил две чашки кофе перед
ним. Что-то между ними такое произошло. Не исключалось даже взятие за
засаленый галстук волосатой ручищей и вкрадчивое убеждение тихим, хрип-
ловатым голосом. Урок хорошего тона зарвавшемуся в своем презрении к
иностранцам парижанину. Деловое предложение лишить нескольких зубов и
ребер.
Фермер кивнул Мод, и она, злясь на себя за то, что не может вот так
просто отказать мужчине, села за столик.
- Спасибо, - сказал фермер официанту. - Теперь иди отсюда, блядь, а
то рожа твоя неинтересная совсем, скучная.
И официант ушел, хорохорясь.
>>>>
После часа разговора с Мартой, женой дирижера, у Рони Рива болела го-
лова. Он несколько раз порывался стукнуть ее чем-нибудь тяжелым, но
сдерживался. Она ходила по спальне под дулом, делала жесты, раздевалась,
надевала халат. Говорила, что сочувствует.
Монотонность обстановки разбил бдребезги телефонный звонок. Марта
подняла трубку.
- Это вас, - сказала она после паузы и протянула трубку Рони. Он чуть
не выронил пистолет.
- Как - меня? - спросил он зловещим шепотом.
- Вы ведь тот самый, что сидите в моей спальне с пистолетом?
- Ну и?
- Вот вас и просят. К телефону. С пистолетом.
Так. Рони прикинул, что уж если просят, значит здание оцеплено. Где
же была ошибка? Где-то он чего-то там недодумал, напортачил. Как же ты
так? А? Что же делать? Брать эту дуру заложницей? Последнее средство, да
и не было случая, чтоб оно всерьез срабатывало. Дааа. Дааа, блядь. Поку-
шение? Шантаж? Сколько за это дают?
Он взял трубку.
- Здравствуй, Рив.
- Привет.
- Отменяется.
- Что именно отменяется?
- Все отменяется. Произошла небольшая ошибка. Его не нужно убирать.
- Ага.
- Это я.
- Да, я понял.
- Все понял?
- Несовсем. Насчет второй половины денег очень плохо понял.
- Будет.
- Понял.
- Сматывай удочки.
- Понял.
- И уезжай. Прямо сейчас. Даже кофе не пей. Интерпол осведомлен.
- Не понял.
- Неважно. Уезжай немедленно.
- Понял.
>>>>
Фермер отпил кофе, эстетствуя двумя пальцами, и посмотрел на Мод. Она
не улыбнулась. Она была не американка какая-нибудь, а парижанка перед
самоубийством. Дело серьезное, так что никаких там улыбок, ни сте-
рильных, ни тем более сексуальных со всем Млечным Путем в глазах.
- Пейте кофе, - сказал фермер.
Она глотнула послушно.
- Хороший кофе, - сообщил он.
- Да.
- Вы меня извините, - сказал он. - Дело житейское. Походишь ночь по
городу, - хорошо. Ни людел, ни цен на бензин, только птицы поют пошлости
всякие. Уютно. А тут сидит такая на парапете. Согласитесь, это странно.
Она согласилась.
Фермер вытащил из бумажника и сунул под пепельницу пятидесятифранко-
вую купюру. Мод нырнула было в сумочку, но он уже встал во весь свой ле-
гендарно-викинговый рост, расправил плечи, кивнул, и перешел улицу под
носом у гнусно заоравшего и засигналившего мамонтом водителя грузовика.
Он не обернулся. Изчез в зарослях Ситэ.
>>>>
Двое из Интерпола остались в гостиной, третий снял пилстолет с пре-
дохранителя и ударом ноги распахнул дверь в спальню.
- Как вы смеете! - вскричала Марта, оторвавшись от рони и поспешно
прикрываясь простыней.
- Извините, Мадам, - сказал парень из Интерпола. И вышел.
Втроем, они вышли в коридор, прикрыли за собой дверь, и долго хохота-
ли, стараясь не смотреть друг на друга.
Через три часа, Рони был отпущен с миром.
Он безпрепятсвенно покинул отель, дошел не спеша до набережной, пос-
тоял, подумал, и зашагал вдоль реки к Сан-Мишелю. Пересек Ситэ, зашел в
какой-то полулегальный и беззаконно поздно открытый бар, приблизился к
стойке и заказал, удивляя самого себя, чашку крепкого кофе.
>>>>
Подбежал муж. Взъерошеные волосы, сонные злые глаза. Напротив мигала
подфарниками их машина. Он не задал вопроса. Решил, что вопрос самооче-
виден. В смысле - где была?
Ей не хотелось врать, а правда была для столь раннего часа слишком
сложна. Поэтому Мод ничего и не сказала. Выбежал официант и, заметив
подмену мужской половины общества, подумал, что можно начать хамить, но
не стал.
- Что желаете, сударь? - спросил он сухо.
- Кофе я желаю, - сказал сударь, показывая почему-то на живот офици-
анта, и посмотрел в сторону Ситэ. В конце концов, подумал он, елси она,
дура такая, провела ночь с ним, то можно и простить. Не каждый же день,
в конце концов, ваша жена спит с дирижером мировой известности. Да,
безнравственно. А сами вы с кем спите? Вот то-то. Это как, не безн-
равственно?
>>>>
Фермер вышел было на Шатле, но передумал и зашагал к Новому Мосту. Он
шел и лениво-соно размышлял.
Он вспомнил свою первую встречу с этим городом, тогда, двадцать лет
назад, когда он, длинноволосый провинциал, пытался выиграть здесь кон-
курс пиянистов. Ничего не выиграл, конечно.
Ему вспомнилось его тогдашнее открытие, - что в Шестом Полонезе, где
у Шопена переливаются аккорды, можно и нужно просто скакать вверх по
гамме звенящей сильной октавой. Что это ярче и интереснее. Сто лет назад
многие заметили бы, что американский наглый молоденький выскочка попра-
вил Шопена. А может и не заметили был. Тогда, двадцать лет назад, никто
ничего не понял.
И только недавно, какой-нибудь год или два (точно, два) назад он про-
играл этот полонез снова и понял, что прав все-таки Шопен, и что самона-
деянность еще не признак таланта. Или даже вкуса. Прав Шопен - и перили-
вы звучат очень утонченно, вдумчиво, а октава, наоборот, сбивает весь
запал, портит поверхность.
Американец был вторым дирижером мира, и по всем признакам должен был
вскоре стать первым. У него не было иллюзий по поводу собственного даро-
вания. Он знал, что славу свою получил лишь из-за упрямства и умения
распологать к себе людей. Что то, что он действительно неплохо готовит
оркестр - просто совпадение. Что дирижеру вообще не нужен талант, а
только хороший вкус. Что музыка для него давно умерла, отрафировалась.
Что он любит почитать детектив перед сном. Поудить рыбу днем.
Он постоял на Новом Мосту, поглядел, как постепенно оживает город,
никогда столицей искусства, вопреки легендам, не бывший. И сегодня вече-
ром, подумал он, будет, конечно, полный зал - из приличия. Придут вдум-
чиво слушать Бетховена, Оннегера, и Гершвина. И критики будут потом че-
го-то там писать, хорошее.
Он пошел за Лувр, на Сан-Оноре. Дошел по ней до Сан-Дени. Повернул на
север.
Поплутав в районе Републик, он нашел наконец свой отель - маленькое и
убогое заведение, где его общитывали как иностранца, о чем он конечно же
знал, и не слишком обижался. Его жена, спящая сейчас за полчаса ходьбы
отсюда, требовала роскоши, пяти звездочек на фасаде, но к роскоши пола-
гается костюм, к костюму - вспышки фотоаппаратов, к вспышкам - машина с
шофером. И по городу уже не побродить.
А так - лучше, и импрессарио наверное уже в больнице с инфарктом пос-
ле поисков, и так ему, педерасту, и надо. А сын разделяет папины вкусы.
Дирижер вошел в номер.
Номер состоял из двух смежных спален и одного душа, за который брали
очень много лишних франков.
Из душа вышел его чернявый некрасивый сын. Он собирался куда-то бе-
жать и кого-то искать. Он был похож на лионского студента, и дирижер не
в первый раз пожалел, что заставляет его учиться музыке. Да, у парня яв-
но был композиторский талант, но одним талантом в этом мире ничего не
сделаешь, нужно упрямство. А мальчик был очень слабохарактерный.
Дирижер подумал, что жена небось спит в своей роскоши сейчас, наче-
ненная таблетками от бессонницы, спит, ругаясь во сне последними слова-
ми. В комнате сына пахло женщиной. Из десятков и сотен лет сложилась по
каплям огромная волна, шквал катился неостановимо. Город располагал к
любви.
Влaдимир Ромaновский (Ричaрд В. Гaмильтон)
КРЫСЫ И КAМНИ
