тоянно возрастает. Но только после того как Гиббс и Больцман использо-
вали при обосновании этого принципа методы статистической механики,
ужасающий смысл этих утверждений воссиял для него: только тогда он
осознал, что изолированная система - галактика, двигатель, человек,
культура, что угодно - должна постоянно стремиться к наиболее вероят-
ному состоянию. Так ему пришлось печальной, увядающей осенью своей
жизни радикально переоценить все, что он доселе успел узнать; все го-
рода, времена года и случайные страсти его дней были теперь озарены
новым и неуловимым светом. Но оказался ли он сам на высоте задачи?
Опасности упрощающих софизмов были ему известны, и он надеялся, что у
него хватит сил не соскользнуть в благодатный декаданс расслабляющего
фатализма. Им всегда владел деятельный итальянский пессимизм: подобно
Макиавелли, он полагал, что соотношение сил virtu и fortuna составляет
пятьдесят на пятьдесят; но теперь уравнения требовали учитывать фактор
случайности, который приводил к столь невыразимому и неопределенному
соотношению, что он не решался даже вычислять его.
Вокруг него колебались неясные тени оранжереи - и жалобное сердечко
трепетало рядом с его собственным. В ушах девушки как бы контрапунктом
к словам Каллисто звучала болтовня птиц, судорожные гудки машин доно-
сились сквозь влажный утренний воздух, сквозь пол пробивались дикие
запилы альта Эрла Бостика. Чистоте архитектоники ее мира постоянно уг-
рожали подобные вспышки анархии: разрывы, наросты и скосы, сдвиги и
наклоны - ей приходилось беспрерывно перенастраиваться, чтобы вся
структура не обратилась в нагромождение дискретных и бессмысленных
сигналов. Каллисто однажды описал этот процесс как вариант "обратной
связи": каждый вечер Обад вползала в сон с чувством опустошения и с
отчаянной решимостью не ослаблять бдительности. Даже во время кратких
занятий любовью случайное двузвучие их натянутых нервов поглощалось
одинокой нотой ее решительности.
- Тем не менее, - продолжал Каллисто, - он обнаружил в энтропии, то
есть в степени беспорядка, характеризующей замкнутую систему, подходя-
щую метафору для некоторых явлений его собственного мира. Он увидел,
например, что молодое поколение взирает на Мэдисон авеню с той же тос-
кой, какую некогда его собственное приберегало для Уолл-стрита; и в
американском "обществе потребления" он обнаружил тенденции ко все тем
же изменениям: от наименее вероятного состояния к наиболее вероятному,
от дифференциализации к однообразию, от упорядоченной индивидуальности
к подобию хаоса. Короче говоря, он обнаружил, что переформулирует
предсказания Гиббса в социальных терминах и предвидит тепловую смерть
собственной культуры, когда идеи, подобно тепловой энергии, не смогут
уже больше передаваться, поскольку энергия всех точек системы в конце
концов выровняется и интеллектуальное движение, таким образом, прекра-
тится навсегда.
Внезапно он поднял глаза.
- Проверь еще разок, - сказал он.
Обад снова встала и подошла к термометру.
- 37, - сказала она. - Дождь кончился.
Он быстро опустил голову и, стараясь придать голосу твердость, про-
шептал в подрагивающее крыло:
- Значит, скоро переменится.
Сидящий на кухонной плите Саул напоминал большую тряпичную куклу,
истерзанную истеричным ребенком.
- Что с тобой приключилось, - спросил Митболл, - если тебе, конеч-
но, охота высказаться.
- Да уж охота, еще как, - ответил Саул. - Одну вещь я все-таки сде-
лал: я ей врезал.
- Дисциплину надо поддерживать.
- Ха! Хотел бы я, чтобы ты это видел. Ах, Митболл, это была класс-
ная драка. В конце концов она запустила в меня "Физико-химическим
справочником", но промазала, и он вылетел в окно, но когда стекло раз-
билось, мне показалось, в ней тоже что-то треснуло. Она выскочила из
дому в слезах, прямо под дождь. Без плаща, в чем была.
- Вернется.
- Нет.
- Посмотрим, - сказал Митболл и, помолчав, добавил: -Похоже, у вас
была битва гигантов. Типа кто сильнее, Сейл Минео или Рикки Нельсон.
- Все дело, - сказал Саул, - в теории коммуникации. Вот что самое
смешное.
- Я в теории коммуникации не разбираюсь.
- Как и моя жена. Да и кто разбирается, если честно. В этом-то и
весь фокус.
Саул попытался улыбнуться, и Митболл поспешил спросить:
- Может, тебе текилы или еще чего?
- Нет. То есть спасибо, не надо. В этих делах можно погрязнуть по
уши, а уж если попался - чувствуешь себя под колпаком, вечно оглядыва-
ешься: не прячется ли кто в кустах, не торчит ли за углом. БЛУКА со-
вершенно секретна.
- Чего?
- Бинарный линейный управляемый калибровочный агрегат.
- Из-за него вы и подрались.
- Мириам опять взялась за фантастику. И за "Сайентифик америкэн".
Похоже, она съехала на идее, что компьютеры ведут себя как люди. А я
ляпнул, что это можно запросто перевернуть и рассматривать поведение
человека как программу, заложенную в ай-би-эмовскую машину.
- А почему нет? - сказал Митболл.
- Действительно, почему нет. Это ключевая идея во всяких коммуника-
ционных штуках, не говоря уж о теории информации. И как только я это
сказал, она взвилась. Шарик лопнул. И я никак не пойму почему. А уж
кому бы, как не мне, знать. Я отказываюсь верить, что правительство
транжирит деньги налогоплательщиков на меня, тогда как полно гораздо
более важных вещей, на которые их можно было бы растранжирить.
Митболл выпятил губы:
- Может быть, она подумала, что ты сам ведешь себя как дегуманизи-
рованный аморальный ученый сухарь?
- Ох ты Господи, - махнул рукой Саул, - дегуманизированный. Куда ж
мне дальше гуманизироваться? Я и так весь на нервах. Тут нескольким
европейцам где-то в Северной Африке языки повырывали, потому что они
говорили не те слова. Только европейцы думали, что это - те слова.
- Языковой барьер, - предположил Митболл.
Саул спрыгнул с плиты.
- Ты что, - сердито сказал он, - хочешь получить приз за самую глу-
пую шутку года? Нет, старик, никакой это не барьер. Если это как-то и
называется, то только чем-то типа размытости. Скажи девушке: "Я люблю
тебя". С местоимениями никаких проблем, это замкнутая цепь. Только
"ты" и "она". Но грязное слово из пяти букв - то самое, чего следует
опасаться. Двусмысленность. Избыточность. Иррелевантность, в конце
концов. Размытость. Это все шум. Шум глушит твой сигнал и приводит к
неполадкам в цепи.
Митболл заерзал.
- Ну, это самое, Саул, - проворчал он, - ты, я не знаю, вроде как
слишком много хочешь от людей. В смысле - сам-то ты знаешь. Ты хочешь,
наверное, сказать, что большая часть того, что мы говорим, - это твой
пресловутый шум.
- Ха! Да половина из того, что ты сейчас сказал, чтобы далеко не
ходить.
- Ну, и ты тоже.
- Я знаю, -мрачно усмехнулся Саул, - это-то и самое гадкое.
- Готов поспорить, что именно поэтому специалисты по бракоразводным
процессам не сидят без работы. Из-за перебранок.
- Ну, я не так чувствителен. С другой стороны, - нахмурился Саул, -
ты прав. Ты догадался, что, по-моему, самые "удачные" браки - такие,
как наш с Мириам до прошлого вечера, - держатся на чем-то вроде комп-
ромисса. Никогда не действовать с максимальной эффективностью, обеспе-
чивать только минимальную рентабельность. Я думаю, что подходящее сло-
во - "совместность".
- Аааррр.
- Вот именно. Ты хочешь сказать, что это тоже шум? Но мы по-разному
это воспринимаем, потому что ты - холостяк, а я - женат. То есть был
женат. К черту.
- Послушай, - сказал Митболл, из последних сил стараясь быть терпе-
ливым, - вы говорите на разных языках. Для тебя "человек" - нечто та-
кое, что можно рассматривать как компьютер. Может, тебе это помогает в
работе или еще как. Но Мириам имеет в виду совершенно...
- К черту.
Митболл замолчал.
- Я бы выпил, - сказал Саул после паузы.
Карты были уже заброшены, и друзья Шандора методично уничтожали за-
пасы текилы. В комнате на кушетке Кринкл тихо ворковал с одной из сту-
денток.
- Нет, - говорил Кринкл, - нет, Дэйву я не судья. И вообще я перед
ним преклоняюсь. Хотя бы из-за того несчастья, которое с ним приключи-
лось.
Улыбка девушки увяла.
- Какой ужас, - сказала она, - что за несчастье?
- Ты разве не слышала? - спросил Кринкл. - Когда Дэйв служил в ар-
мии - всего-то простым техником, - его послали в Оак Ридж со спецзада-
нием. Что-то связанное с Манхэттенским проектом. Возился со всей этой
гадостью и в один прекрасный день хватанул рентгенов. Так что теперь
не снимает свинцовых перчаток.
Девушка сочувственно покачала головой.
- Какой это, наверное, кошмар для пианиста.
Митболл оставил Саула в обществе бутыли текилы и уже собирался отп-
равиться спать в сортир, когда дверь распахнулась и в квартиру ввали-
лись пятеро недавно завербованных моряков, каждый из которых был отв-
ратителен по-своему.
- Вот это хаза! - возвестил толстый, сальный матрос, уже потерявший
свой берет. -Тот самый бардак, о котором нам говорил кэп.
Жилистый боцман третьего класса оттолкнул его и ввалился в гости-
ную.
- Ты прав, Слэб, - сказал он, - но даже для здешнего мелководья тут
не так чтобы клево. В Неаполе я видел куда более классных телок.
- Эй, что здесь почем? - просипел сквозь свои аденоиды огромный мо-
ряк, сжимавший в руке стеклянную банку с контрабандным бухлом.
- О Боже, - простонал Митболл.
Температура за окном не менялась. В теплице Обад рассеянно ласкала
ветки молодой мимозы, прислушиваясь к напеву соков, поднимающихся по
стеблю, черновой и неозвученной теме этих хрупких розоватых цветков,
предвещающих, согласно примете, урожайный год. Музыка плела сложный
узор: в этой фуге упорядоченный орнамент состязался с импровизирован-
ным диссонансом вечеринки, временами прорезавшейся пиками и взлетами
шумов. Постоянно меняющееся соотношение "сигнал - шум" отбирало у Обад
последние калории, и равновесие никак не могло установиться в ее ма-
ленькой головке, пока она смотрела на Каллисто, баюкающего птичку.
Сейчас, прижимая к себе маленький пушистый комок, Каллисто старался
прогнать саму мысль о тепловой смерти. Он искал соответствий. Де Сад,
конечно. И Темпл Дрейк, изможденная и отчаявшаяся в маленьком парижс-
ком парке в финале "Святилища". Конечное равновесие. "Ночной лес". И
танго. Любое танго, но, возможно, прежде всего тот тоскливый, печаль-
ный танец в "L'Histoire de Soldat" Стравинского. Его мысли снова обра-
тились к прошлому: чем было для них танго после войны, какой потаенный
смысл он потерял среди всех этих величавых танцующих манекенов в ca-
fes-dansan или метрономов, тикающих за шторками сетчаток его партнерш?
Даже чистые ветры Швейцарии не могли излечить grippe espagnole: Стра-
винский переболел ею, все они переболели. А много ли музыкантов уцеле-
ло после Пашшендля, после Марны? У Стравинского - только семь: скрип-
ка, контрабас. Кларнет, фагот. Корнет, тромбон. Литавры. Как если бы
маленькая труппа уличных музыкантов старалась передать ту же информа-
цию, что и большой симфонический оркестр. Но и со скрипкой и литаврами
Стравинскому удалось привнести в это танго то же изнеможение, ту же
безвоздушность, которую он видел в прилизанных юнцах, пытавшихся под-
ражать Вернону Кастлу, и в их возлюбленных, которым вообще было все
равно. Ma maitresse. Селеста. Вернувшись в Ниццу после второй мировой,
Каллисто нашел на месте того кафе парфюмерный магазин, рассчитанный на
американских туристов. Ни булыжник мостовой, ни пансион по соседству
не сохранили ее тайных следов; и нет таких духов, которые могли бы
сравниться с ее запахом, терпким запахом молодого испанского вина, ко-
торое она так любила. Взамен он купил роман Генри Миллера и читал его
в поезде по дороге в Париж, так что, приехав, был уже отчасти подго-
товлен. И увидел, что и Селеста, и все другие, и даже Темпл Дрейк -
