Томас Пинчон
ЭНТРОПИЯ
Рассказ
Борис только что изложил мне свою точку зрения. Он - предсказатель
погоды. Погода будет такой же плохой, говорит он. Будет еще больше
потрясений, еще больше смертей, еще больше отчаяния. Ни малейшего
признака перемен... Нам надо идти в ногу, равняя шаг, по дороге в
тюрьму смерти. Побег невозможен. Погода не переменится.
"Тропик Рака"
Этажом ниже Митболл Маллиган съезжал с квартиры; пьянка длиласьуже
сороковой час. На кухонном полу, среди груды пустых бутылок из-под
шампанского, Шандор Рохас с тремя дружками резались в покер и запивали
бензедрин "Хейдсеком", чтобы спастись от сна. В гостиной Дюк, Винсент,
Кринкл и Пако, склонившись над засунутым в корзину для бумаг пятнадца-
тидюймовым усилителем, внимали двадцатисемиваттному звучанию "Бога-
тырских ворот в Киеве". Все они носили темные очки в роговой оправе и
с блаженным выражением на лице курили престранные папироски, содержав-
шие вовсе не табак, как вы могли бы подумать, а фальсифицированную
разновидность cannabis sativa. Это был квартет Дюка ди Анхелиса. Они
записывались на местной студии "Тамбу" и имели на своем счету только
лонгплей "Песни извне". Время от времени кто-нибудь смахивал пепел
прямо на динамик, чтобы посмотреть, как частички гари танцуют в возду-
хе. Сам Митболл спал у окна, прижимая к груди, словно плюшевого медве-
жонка, пустой двухлитровый пузырь. Несколько девушек - то ли секретарш
из Госдепартамента, то ли референток из АНБ - в полном отрубе лежали
на кушетках и креслах; одна из них предпочла ванну.
Это было начало февраля 1957 года, когда в Вашингтоне ошивалось
множество потенциальных эмигрантов, норовивших при встрече рассказать,
как в один прекрасный день они отправятся в Европу, чтобы заняться
настоящим делом, но сейчас, судя по всему, перебивавшихся на обычной
госслужбе. Все они относились к своему положению с легкой иронией.
Например, они устраивали вечеринки для полиглотов, где новичка просто
игнорировали, если он был не в состоянии поддерживать разговор однов-
ременно на трех-четырех языках. Они могли неделями торчать в армянских
закусочных и вдобавок зазывали вас отведать булгур с ягненком на кро-
шечных кухоньках, увешанных афишами боев быков. Они крутили романы со
знойными девушками из Андалусии или Южной Франции, изучавшими в Джорд-
жтауне экономику. У них было свое "капище" на Висконсин авеню - уни-
верситетский погребок "Старый Гейдельберг"; и пусть весной вокруг
вместо лип цвели вишни, но и в этом полусне им порой удавалось, как
они выражались, словить кайф.
К этому моменту Митболлова вечеринка должна была вот-вот обрести
второе дыхание. За окном шел дождь. Вода журчала по толю крыши и, раз-
биваясь мелкими брызгами об носы, лбы и губы деревянных горгулий, слю-
ной стекала по оконным стеклам. Накануне шел снег, а за день до того
дул штормовой ветер, а еще раньше - город сверкал под солнцем, как в
апреле, хотя на календаре было начало февраля. Странная это пора в Ва-
шингтоне, псевдовесна. Тут тебе и день рождения Линкольна, и китайский
Новый год, и сиротский сквознячок на улице: вишни расцветут еще не
скоро, и, как поет Сара Воан, весна, наверное, немного запоздает.
Обычно компании, подобные той, что собираются будними днями в "Старом
Гейдельберге" выпить вюрцбургского и спеть "Лили Марлен" (не говоря
уже о "Душечке Сигме Кси"), неизбежно и неисправимо романтичны. А каж-
дому настоящему романтику известно, что душа (spiritus, ruach, pneuma)
не что иное, как воздух; всего лишь природная субстанция, которая клу-
бится в атмосфере - для того чтобы аккумулироваться при вдохе. Так что
климат вмешивается не только в общественные дела - праздники или ту-
ристские развлечения, - но и в частные, словно эта пора составляет в
фуге года стретто: непредсказуемая погода, бесцельные любови, бездум-
ные обещания; и эти месяцы пробегают как во сне, тем более что позже,
как ни странно, ветры, дожди, страсти февраля и марта никогда не вспо-
минаются в этом городе, как будто их и вовсе не было.
Последние басовые ноты "Богатырских ворот", пробившись сквозь пе-
рекрытия, пробудили Каллисто от его неспокойного сна. Он все еще дер-
жал в ладонях птичку, прижимая ее к своей груди. Улыбнувшись вжатой в
перья голубой головке и усталым выпуклым глазам, Каллисто подумал о
том, сколько ночей ему еще предстоит отдавать ей свое тепло - до пол-
ного выздоровления. Он провел так уже три дня: это был единственный
известный ему способ лечения. Лежащая рядом с ним девушка шевельнулась
и, закрыв лицо руками, заскулила. Перекликаясь со звуками дождя, до-
неслись первые нерешительные и ворчливые утренние голоса других птиц,
прятавшихся в кроне филодендронов и веерных пальм: алые, желтые и го-
лубые пятна, вплетенные в руссоистскую фантазию оранжерейных джунглей,
поглотивших семь лет его жизни. Герметично закупоренная оранжерея была
крошечным островком порядка в городском хаосе, чуждым капризам погоды,
государственной политике и всяким гражданским волнениям. Методом проб
и ошибок Каллисто добился экологического равновесия, а девушка помогла
ему достичь художественной гармонии, так что колыхание растений, дви-
жения пернатых и двуногих обитателей сливались в едином ритме, как
части превосходно отлаженного мобиля. Конечно, опасаясь за целостность
своего убежища, они с девушкой больше не покидали оранжерею. Все необ-
ходимое им доставляли прямо сюда. Сами они не выходили наружу.
- Как она там? - прошептала девушка.
Она лежала как рыжевато-коричневый вопросительный знак, глядя на
него своими неожиданно большими и темными, медленно моргающими глаза-
ми. Каллисто дотронулся пальцем до перышков у основания птичьей шеи и
мягко их погладил:
- Я думаю, идет на поправку. Гляди, заметила, что ее друзья просы-
паются.
Еще в полусне девушка различала звуки дождя и птичьи голоса. Ее
звали Обад; полуфранцуженка-полуаннамитка, она жила в своем странном и
одиноком мире, где облака, аромат цезальпинии, горечь вина, случайные
щекочущие прикосновения к коже неизбежно воспринимались подобно звукам
- звукам музыки, периодически прорывающимся сквозь ревущую тьму диссо-
нансов.
- Обад, - сказал он, - пойди посмотри.
Она покорно поднялась, добрела до окна, раздвинула занавески и,
чуть помедлив, сказала:
- 37. Все еще 37.
Каллисто нахмурился.
- Со вторника, - сказал он. - Никаких изменений.
Три поколения назад Генри Адамс в ужасе смотрел на Силу; Каллисто
испытывал то же по отношению к Термодинамике, внутренней жизни силы,
осознавая, подобно своему предшественнику, что Святая Дева и дина-
мо-машина олицетворяют собой как любовь, так и силу; что обе они есть
одно; и что, следовательно, любовь не только движет солнце и светила,
но также заставляет вращаться юлу и прецессировать туманности. Собс-
твенно, последний, космический, аспект и беспокоил Каллисто. Как из-
вестно, космологи предсказывают тепловую смерть вселенной (что-то вро-
де Лимба: форма и движение исчезают, тепловая энергия выравнивается во
всем пространстве); хотя метеорологи изо дня в день разбивают их дово-
ды утешительным разнообразием сменяющих друг друга температур.
Но вот уже три дня как, несмотря на изменчивую погоду, ртуть засты-
ла на тридцати семи по Фаренгейту. Видя в этом предзнаменование скоро-
го апокалипсиса, Каллисто погладил птичьи перья. Его пальцы сильнее
сдавили птицу, словно он хотел получить пульсирующее, болезненное
подтверждение приближающегося выравнивания температур.
Заключительный лязг ударных сделал свое дело. Митболл с содроганием
пробудился, в тот самый момент, когда синхронное качание голов над
корзиной прекратилось. Несколько секунд было слышно растворявшееся в
шепоте дождя шипение пластинки.
- Аааррр, - объявил в тишине Митболл, с тоской глядя на пустую бу-
тылку.
Кринкл плавно повернулся, улыбаясь, и протянул Митболлу косяк.
- Старик, тебе надо догнаться, - сказал он.
- Нет-нет, - возмутился Митболл, - сколько вам повторять, парни.
Только не у меня. Вы должны понять: Вашингтон кишмя кишит легавыми.
Кринкл задумчиво посмотрел на него.
- Ну, Митболл, - сказал он, - тебе просто ничего больше не хочется.
- Хочу похмелиться, - простонал Митболл, - больше ничего. Выпить
чего-нибудь осталось?
- Шампанское, я думаю, кончилось, - сказал Дюк. - Текила в ящике за
холодильником.
Они врубили Эрла Бостика. Митболл остановился в дверях кухни, мрач-
но глядя на Шандора Рохаса.
- Лимоны, - чуть подумав, обронил он.
Он добрел до холодильника, достал три лимона и лед, после чего, на-
щупав бутылку, приступил к спасительной операции. Начал он с того,
что, разрезая лимоны, пустил себе кровь, после чего принялся двумя ру-
ками выжимать из них сок, пытаясь при этом ногой колоть лед. Через де-
сять минут он обнаружил, что каким-то чудом сварганил совершенно за-
бойный текиловый коктейль.
- Выглядит аппетитно, - откомментировал Шандор Рохас. - Может, и
мне такой же сделаешь?
Митболл недовольно поморщился.
- Кичи лофас о шегибе, - машинально ответил он и побрел в ванную.
- Послушай, - через минуту крикнул Митболл, ни к кому конкретно не
обращаясь, - послушай, тут кто-то - или что-то? - спит.
Он потряс девушку за плечо.
- Аа, - отозвалась она.
- Тебе здесь не очень-то удобно, - заметил Митболл.
- Ну, - согласилась та.
Девушка зацепилась за душ, включила холодную воду и, скрестив ноги,
села посреди брызг.
- Так-то лучше, - засмеялась она.
- Митболл, - закричал с кухни Рохас, - тут кто-то лезет в окно. Я
подозреваю, что взломщик. Домушник-верхолаз.
- Что ты дергаешься, мы на четвертом этаже, - ответил Митболл и
поскакал на кухню.
Какой-то косматый и мрачный человек стоял на пожарной лестнице и
скребся в стекло. Митболл открыл окно.
- А, Саул, - сказал он.
- Ну и погодка, - сказал Саул. Обдав всех брызгами, он впрыгнул в
кухню. - Ты, я полагаю, уже слышал.
- Мириам от тебя ушла, - сказал Митболл, - или что-то в этом духе -
вот и все, что я слышал.
Внезапный шквал ударов во входную дверь прервал разговор.
- Да заходите вы, - призвал Шандор Рохас.
Дверь открылась, и появились три студентки из Джорджа Вашингтона,
все - с философского. Каждая держала в руках трехлитровую бутыль "кь-
янти". Шандор подпрыгнул и помчался в гостиную.
- Мы слышали, здесь вечеринка, - сказала блондинка.
- Свежая кровь, свежая кровь, - заорал Шандор.
Бывший борец за свободу Венгрии, он являл собой хронический случай
того, что некоторые критики мидл-класса называют "донжуанизмом округа
Колумбия". Purche porti la gonnella, voi sapete quel che fa. Как у со-
баки Павлова: контральто или дуновение "Арпеж" - и у Шандора уже текли
слюнки. Митболл мутным взором взглянул на протиснувшееся в кухню трио
и пожал плечами.
- Ставьте вино в холодильник, - произнес он, - и с добрым утром.
В зеленом сумраке комнаты шея Обад, склонившейся над большими лис-
тами бумаги, напоминала золотистую дугу.
- В юные годы, будучи в Принстоне, - диктовал Каллисто, сооружая
птичке гнездо из седых волос на своей груди, - Каллисто выучил мнемо-
ническое правило, помогавшее запомнить законы термодинамики: ты не мо-
жешь победить; все ухудшается до того, как улучшится; кто сказал, что
вообще что-либо будет улучшаться? В возрасте пятидесяти четырех лет,
столкнувшись со взглядами Гиббса на вселенную, он осознал, что студен-
ческая мудрость оказалась в конце концов пророчеством. Тонкая вязь
уравнений сложилась в некий образ окончательной и всеобщей тепловой
смерти. Разумеется, он всегда знал, что только в теории двигатель или
система могут работать со стопроцентным КПД; знал он также и теорему
Клаузиуса, которая утверждает, что энтропия изолированной системы пос-
тоянно возрастает. Но только после того как Гиббс и Больцман использо-
вали при обосновании этого принципа методы статистической механики,
ужасающий смысл этих утверждений воссиял для него: только тогда он
осознал, что изолированная система - галактика, двигатель, человек,
культура, что угодно - должна постоянно стремиться к наиболее вероят-
ному состоянию. Так ему пришлось печальной, увядающей осенью своей
жизни радикально переоценить все, что он доселе успел узнать; все го-
рода, времена года и случайные страсти его дней были теперь озарены
новым и неуловимым светом. Но оказался ли он сам на высоте задачи?
Опасности упрощающих софизмов были ему известны, и он надеялся, что у
него хватит сил не соскользнуть в благодатный декаданс расслабляющего
фатализма. Им всегда владел деятельный итальянский пессимизм: подобно
Макиавелли, он полагал, что соотношение сил virtu и fortuna составляет
пятьдесят на пятьдесят; но теперь уравнения требовали учитывать фактор
случайности, который приводил к столь невыразимому и неопределенному
соотношению, что он не решался даже вычислять его.
Вокруг него колебались неясные тени оранжереи - и жалобное сердечко
трепетало рядом с его собственным. В ушах девушки как бы контрапунктом
к словам Каллисто звучала болтовня птиц, судорожные гудки машин доно-
сились сквозь влажный утренний воздух, сквозь пол пробивались дикие
запилы альта Эрла Бостика. Чистоте архитектоники ее мира постоянно уг-
рожали подобные вспышки анархии: разрывы, наросты и скосы, сдвиги и
наклоны - ей приходилось беспрерывно перенастраиваться, чтобы вся
структура не обратилась в нагромождение дискретных и бессмысленных
сигналов. Каллисто однажды описал этот процесс как вариант "обратной
связи": каждый вечер Обад вползала в сон с чувством опустошения и с
отчаянной решимостью не ослаблять бдительности. Даже во время кратких
занятий любовью случайное двузвучие их натянутых нервов поглощалось
одинокой нотой ее решительности.
- Тем не менее, - продолжал Каллисто, - он обнаружил в энтропии, то
есть в степени беспорядка, характеризующей замкнутую систему, подходя-
щую метафору для некоторых явлений его собственного мира. Он увидел,
например, что молодое поколение взирает на Мэдисон авеню с той же тос-
кой, какую некогда его собственное приберегало для Уолл-стрита; и в
американском "обществе потребления" он обнаружил тенденции ко все тем
же изменениям: от наименее вероятного состояния к наиболее вероятному,
от дифференциализации к однообразию, от упорядоченной индивидуальности
к подобию хаоса. Короче говоря, он обнаружил, что переформулирует
предсказания Гиббса в социальных терминах и предвидит тепловую смерть
собственной культуры, когда идеи, подобно тепловой энергии, не смогут
уже больше передаваться, поскольку энергия всех точек системы в конце
концов выровняется и интеллектуальное движение, таким образом, прекра-
тится навсегда.
Внезапно он поднял глаза.
- Проверь еще разок, - сказал он.
Обад снова встала и подошла к термометру.
- 37, - сказала она. - Дождь кончился.
Он быстро опустил голову и, стараясь придать голосу твердость, про-
шептал в подрагивающее крыло:
- Значит, скоро переменится.
Сидящий на кухонной плите Саул напоминал большую тряпичную куклу,
истерзанную истеричным ребенком.
- Что с тобой приключилось, - спросил Митболл, - если тебе, конеч-
но, охота высказаться.
- Да уж охота, еще как, - ответил Саул. - Одну вещь я все-таки сде-
лал: я ей врезал.
- Дисциплину надо поддерживать.
- Ха! Хотел бы я, чтобы ты это видел. Ах, Митболл, это была класс-
ная драка. В конце концов она запустила в меня "Физико-химическим
справочником", но промазала, и он вылетел в окно, но когда стекло раз-
билось, мне показалось, в ней тоже что-то треснуло. Она выскочила из
дому в слезах, прямо под дождь. Без плаща, в чем была.
- Вернется.
- Нет.
- Посмотрим, - сказал Митболл и, помолчав, добавил: -Похоже, у вас
была битва гигантов. Типа кто сильнее, Сейл Минео или Рикки Нельсон.
- Все дело, - сказал Саул, - в теории коммуникации. Вот что самое
смешное.
- Я в теории коммуникации не разбираюсь.
- Как и моя жена. Да и кто разбирается, если честно. В этом-то и
весь фокус.
Саул попытался улыбнуться, и Митболл поспешил спросить:
- Может, тебе текилы или еще чего?
- Нет. То есть спасибо, не надо. В этих делах можно погрязнуть по
уши, а уж если попался - чувствуешь себя под колпаком, вечно оглядыва-
ешься: не прячется ли кто в кустах, не торчит ли за углом. БЛУКА со-
вершенно секретна.
- Чего?
- Бинарный линейный управляемый калибровочный агрегат.
- Из-за него вы и подрались.
- Мириам опять взялась за фантастику. И за "Сайентифик америкэн".
Похоже, она съехала на идее, что компьютеры ведут себя как люди. А я
ляпнул, что это можно запросто перевернуть и рассматривать поведение
человека как программу, заложенную в ай-би-эмовскую машину.
- А почему нет? - сказал Митболл.
- Действительно, почему нет. Это ключевая идея во всяких коммуника-
ционных штуках, не говоря уж о теории информации. И как только я это
сказал, она взвилась. Шарик лопнул. И я никак не пойму почему. А уж
кому бы, как не мне, знать. Я отказываюсь верить, что правительство
транжирит деньги налогоплательщиков на меня, тогда как полно гораздо
более важных вещей, на которые их можно было бы растранжирить.
Митболл выпятил губы:
- Может быть, она подумала, что ты сам ведешь себя как дегуманизи-
рованный аморальный ученый сухарь?
- Ох ты Господи, - махнул рукой Саул, - дегуманизированный. Куда ж
мне дальше гуманизироваться? Я и так весь на нервах. Тут нескольким
европейцам где-то в Северной Африке языки повырывали, потому что они
говорили не те слова. Только европейцы думали, что это - те слова.
- Языковой барьер, - предположил Митболл.
Саул спрыгнул с плиты.
- Ты что, - сердито сказал он, - хочешь получить приз за самую глу-
пую шутку года? Нет, старик, никакой это не барьер. Если это как-то и
называется, то только чем-то типа размытости. Скажи девушке: "Я люблю
тебя". С местоимениями никаких проблем, это замкнутая цепь. Только
"ты" и "она". Но грязное слово из пяти букв - то самое, чего следует
опасаться. Двусмысленность. Избыточность. Иррелевантность, в конце
концов. Размытость. Это все шум. Шум глушит твой сигнал и приводит к
неполадкам в цепи.
Митболл заерзал.
- Ну, это самое, Саул, - проворчал он, - ты, я не знаю, вроде как
слишком много хочешь от людей. В смысле - сам-то ты знаешь. Ты хочешь,
наверное, сказать, что большая часть того, что мы говорим, - это твой
пресловутый шум.
- Ха! Да половина из того, что ты сейчас сказал, чтобы далеко не
ходить.
- Ну, и ты тоже.
- Я знаю, -мрачно усмехнулся Саул, - это-то и самое гадкое.
- Готов поспорить, что именно поэтому специалисты по бракоразводным
процессам не сидят без работы. Из-за перебранок.
- Ну, я не так чувствителен. С другой стороны, - нахмурился Саул, -
ты прав. Ты догадался, что, по-моему, самые "удачные" браки - такие,
как наш с Мириам до прошлого вечера, - держатся на чем-то вроде комп-
ромисса. Никогда не действовать с максимальной эффективностью, обеспе-
чивать только минимальную рентабельность. Я думаю, что подходящее сло-
во - "совместность".
- Аааррр.
- Вот именно. Ты хочешь сказать, что это тоже шум? Но мы по-разному
это воспринимаем, потому что ты - холостяк, а я - женат. То есть был
женат. К черту.
- Послушай, - сказал Митболл, из последних сил стараясь быть терпе-
ливым, - вы говорите на разных языках. Для тебя "человек" - нечто та-
кое, что можно рассматривать как компьютер. Может, тебе это помогает в
работе или еще как. Но Мириам имеет в виду совершенно...
- К черту.
Митболл замолчал.
- Я бы выпил, - сказал Саул после паузы.
Карты были уже заброшены, и друзья Шандора методично уничтожали за-
пасы текилы. В комнате на кушетке Кринкл тихо ворковал с одной из сту-
денток.
- Нет, - говорил Кринкл, - нет, Дэйву я не судья. И вообще я перед
ним преклоняюсь. Хотя бы из-за того несчастья, которое с ним приключи-
лось.
Улыбка девушки увяла.
- Какой ужас, - сказала она, - что за несчастье?
- Ты разве не слышала? - спросил Кринкл. - Когда Дэйв служил в ар-
мии - всего-то простым техником, - его послали в Оак Ридж со спецзада-
нием. Что-то связанное с Манхэттенским проектом. Возился со всей этой
гадостью и в один прекрасный день хватанул рентгенов. Так что теперь
не снимает свинцовых перчаток.
Девушка сочувственно покачала головой.
- Какой это, наверное, кошмар для пианиста.
Митболл оставил Саула в обществе бутыли текилы и уже собирался отп-
равиться спать в сортир, когда дверь распахнулась и в квартиру ввали-
лись пятеро недавно завербованных моряков, каждый из которых был отв-
ратителен по-своему.
- Вот это хаза! - возвестил толстый, сальный матрос, уже потерявший
свой берет. -Тот самый бардак, о котором нам говорил кэп.
Жилистый боцман третьего класса оттолкнул его и ввалился в гости-
ную.
- Ты прав, Слэб, - сказал он, - но даже для здешнего мелководья тут
не так чтобы клево. В Неаполе я видел куда более классных телок.
- Эй, что здесь почем? - просипел сквозь свои аденоиды огромный мо-
ряк, сжимавший в руке стеклянную банку с контрабандным бухлом.
- О Боже, - простонал Митболл.
Температура за окном не менялась. В теплице Обад рассеянно ласкала
ветки молодой мимозы, прислушиваясь к напеву соков, поднимающихся по
стеблю, черновой и неозвученной теме этих хрупких розоватых цветков,
предвещающих, согласно примете, урожайный год. Музыка плела сложный
узор: в этой фуге упорядоченный орнамент состязался с импровизирован-
ным диссонансом вечеринки, временами прорезавшейся пиками и взлетами
шумов. Постоянно меняющееся соотношение "сигнал - шум" отбирало у Обад
последние калории, и равновесие никак не могло установиться в ее ма-
ленькой головке, пока она смотрела на Каллисто, баюкающего птичку.
Сейчас, прижимая к себе маленький пушистый комок, Каллисто старался
прогнать саму мысль о тепловой смерти. Он искал соответствий. Де Сад,
конечно. И Темпл Дрейк, изможденная и отчаявшаяся в маленьком парижс-
ком парке в финале "Святилища". Конечное равновесие. "Ночной лес". И
танго. Любое танго, но, возможно, прежде всего тот тоскливый, печаль-
ный танец в "L'Histoire de Soldat" Стравинского. Его мысли снова обра-
тились к прошлому: чем было для них танго после войны, какой потаенный
смысл он потерял среди всех этих величавых танцующих манекенов в ca-
fes-dansan или метрономов, тикающих за шторками сетчаток его партнерш?
Даже чистые ветры Швейцарии не могли излечить grippe espagnole: Стра-
винский переболел ею, все они переболели. А много ли музыкантов уцеле-
ло после Пашшендля, после Марны? У Стравинского - только семь: скрип-
ка, контрабас. Кларнет, фагот. Корнет, тромбон. Литавры. Как если бы
маленькая труппа уличных музыкантов старалась передать ту же информа-
цию, что и большой симфонический оркестр. Но и со скрипкой и литаврами
Стравинскому удалось привнести в это танго то же изнеможение, ту же
безвоздушность, которую он видел в прилизанных юнцах, пытавшихся под-
ражать Вернону Кастлу, и в их возлюбленных, которым вообще было все
равно. Ma maitresse. Селеста. Вернувшись в Ниццу после второй мировой,
Каллисто нашел на месте того кафе парфюмерный магазин, рассчитанный на
американских туристов. Ни булыжник мостовой, ни пансион по соседству
не сохранили ее тайных следов; и нет таких духов, которые могли бы
сравниться с ее запахом, терпким запахом молодого испанского вина, ко-
торое она так любила. Взамен он купил роман Генри Миллера и читал его
в поезде по дороге в Париж, так что, приехав, был уже отчасти подго-
товлен. И увидел, что и Селеста, и все другие, и даже Темпл Дрейк -
еще далеко не все, что изменилось.
- Обад, - позвал он, - у меня болит голова.
Звуки его голоса отозвались в девушке обрывком мелодии. Ее путь -
кухня, полотенце, холодная вода, провожающий ее взгляд - сложился в
причудливый и сложный канон; и когда она положила ему на лоб компресс,
вздох благодарности показался ей сигналом к новому сюжету, к новой се-
рии модуляций.
- Нет, - продолжал твердить Митболл, - нет, боюсь, что нет. Это
вовсе не дом терпимости. К моему большому сожалению.
Но Слэб был непреклонен.
- Так ведь кэп сказал, - тупо повторял он.
Моряк выразил готовность обменять свою сивуху на умелую давалку.
Митболл в ярости огляделся вокруг, будто ища подмоги. Посреди комнаты
квартет Дюка ди Анхелиса переживал исторический момент. Винсент сидел,
остальные сгрудились вокруг: судя по их движениям, можно было поду-
мать, что идет обычная репетиция - если бы не полное отсутствие инс-
трументов.
- Эй, - позвал Митболл.
Дюк несколько раз мотнул головой, слабо улыбнулся, зажег папиросу и
только тогда поймал взгляд Митболла.
- Тсс, старик, - прошептал он.
Винсент начал выкидывать руки в стороны, сжимая и разжимая кулаки;
потом вдруг замер, а потом повторил представление. Так продолжалось
несколько минут, и все это время Митболл мрачно потягивал свой напи-
ток. Морячки перебазировались на кухню. В конце концов, словно по не-
видимому сигналу, группа прекратила свои притоптывания, и Дюк, ухмыля-
ясь, сказал:
- По крайней мере, мы вместе закончили.
Митболл свирепо глянул на него.
- Так я говорю... - начал он.
- У меня родилась новая концепция, старик, - ответил Дюк. - Ты ведь
помнишь своего тезку. Ты помнишь Джерри.
- Нет, - сказал Митболл, -"Я запомню апрель", если это чем-то помо-
жет.
- На самом деле, - продолжал Дюк, - это была "Любовь на продажу".
Что свидетельствует об уровне твоих знаний. Соль в том, что эти самые
Маллиган, Чэт Бейкер и вся их компания теперь могут отвалить, отчалить
насовсем. Ты въезжаешь?
- Сакс-баритон, - предположил Митболл, - что-то с сакс-баритоном?
- Но без пианино, старик. Без гитары. И без аккордеона. Ты понима-
ешь, что это значит?
- Не совсем, - сознался Митболл.
- Нет, ты дай мне сказать, я, понимаешь, не Мингус, не Джон Льюис.
Я в теориях никогда не был силен. Я имею в виду, что всякое там чтение
с листа для меня было всегда немного сложновато и...
- Я знаю, - язвительно сказал Маллиган, - тебя вышибли из Кива-
нис-клуба, потому что ты перепутал тональность в "Happy Birthday!".
- Из Ротари-клуба, - огрызнулся Дюк. - Но на меня иногда находит
такая вспышка прозрения, вот, например, если в первом квартете Малли-
гана нет пианино, то это может значить только одно.
- Что нет аккордов, - сказал Пако, басист с детским личиком.
- Он хочет сказать, - пояснил Дюк, - что нет базовых аккордов. Не
на что опираться, пока ведешь горизонтальную линию. В этом случае ос-
тается одно - просто домысливать эти базовые.
На Митболла снизошло ужасное прозрение.
- И следующий логический шаг... - сказал он.
- ... это домыслить все, - с простодушной гордостью объявил Дюк, -
базу, линию, все!
Митболл с трепетом воззрился на Дюка.
- Но... - прошептал он.
- Конечно, - скромно сказал Дюк, - кой-чего надо доработать...
- Но... - повторил Митболл.
- Просто вслушайся, - призвал Дюк, - и ты врубишься.
И они снова вышли на орбиту, предположительно где-то в районе пояса
астероидов. Чуть погодя Кринкл изобразил мундштук и начал шевелить
пальцами, а Дюк -прихлопывать себя ладонью по лбу.
- Оау! - рычал он. - У нас новый зачин, помнишь, который я написал
вчера ночью?
- А как же, - ответил Кринкл, - новый зачин. А я вступаю на перехо-
де. На твоих зачинах я всегда там вступаю.
- Правильно, - откликнулся Дюк, - так почему...
- Потому, - сказал Кринкл. - Шестнадцать тактов я жду, потом всту-
паю.
- Шестнадцать? - переспросил Дюк. - Нет, нет. Восемь - вот сколько
ты ждешь. Хочешь, спою? "На фильтре сигареты губной помады след, в за-
манчивые дали авиабилет".
Кринкл почесал в затылке:
- Ты имеешь в виду "Эти глупости"?
- Да, - воскликнул Дюк, - да, Кринкл, браво!
- А вовсе не "Я запомню апрель"?
- Минге морте, - ответил Дюк.
- Мне кажется, мы играем слишком медленно, - заметил Кринкл.
Митболл усмехнулся.
- Назад к старой чертежной доске? - спросил он.
- Нет, старик, - ответил Дюк, - назад к безвоздушной пустоте!
И они попробовали еще раз, хотя Пако тут же взял соль-диез, в то
время как остальные - ми-бемоль, так что пришлось начать все сначала.
На кухне моряки и двое девушек из Джорджа Вашингтона горланили "На
"Форрестол" положим дружно". У холодильника кипела двуручная и двуя-
зычная игра в морру. Саул, наполнив несколько бумажных пакетов водой,
стоял на пожарной лестнице и меланхолически ронял их на редких прохо-
жих. Обкурившаяся толстушка в беннингтоновской майке, недавно обручен-
ная с приписанным к "Форрестолу" лейтенантом, влетела на кухню, въехав
головой в живот Слэбу. Его дружки расценили это как вполне подходящий
повод для драки. Игроки в морру размахивали друг у друга перед носом
руками, выкрикивая "trois" или "cette" во всю мощь своих легких. Де-
вушка, оставленная Митболлом в ванной, благим матом призывала на по-
мощь, объявляя, что тонет. Похоже, она села прямо на слив, и вода была
ей уже по шейку. Шум в квартире Митболла достиг невыносимого и безбож-
ного крещендо.
Митболл наблюдал за этим, лениво почесывая живот. По его мнению,
было всего два возможных выхода из сложившейся ситуации: а) запереться
в сортире и ждать, пока в конце концов все сами выкатятся вон; б) пос-
тараться утихомирить их поодиночке. Первый путь был безусловно привле-
кательнее. Но потом он подумал о сортире. Там будет темно и душно и
вдобавок одиноко. А он не привык к одиночеству. И потом, эти славные
морские волки с "Летучего голодранца" - или как его там? - еще, чего
доброго, вынесут к чертовой матери дверь сортира. Тогда он окажется,
мягко говоря, в затруднительном положении. Другой способ казался куда
как хлопотнее, но представлялся более эффективным- по крайней мере, в
отдаленной перспективе.
Так что он решил рискнуть и удержать свою безумную вечеринку от
сползания из сумбура в полный хаос: выдал вина морякам и шуганул игро-
ков в морру; познакомил толстушку с Шандором Рохасом, который ее в
обиду не даст; помог утопленнице вылезти из душа, вытер ее и отправил
в постель; еще раз поговорил с Саулом; позвонил в мастерскую насчет
холодильника, который, как кто-то заметил, потек. Вот то, что он успел
сделать до наступления ночи, когда большинство гуляк отправились вос-
вояси и пьянка, дребезжа, замерла на пороге третьего дня.
Наверху Каллисто, заблудившийся в собственном прошлом, не почувс-
твовал, что едва слышное биение птичьего сердца стало угасать. Обад
стояла у окна, глядя на прах своего чудесного мира; температура не ме-
нялась, небо давно приобрело однородный серый оттенок. Потом какой-то
звук снизу - женский визг, опрокинутое кресло, разбившийся стакан, он
так и не понял что - прорезался сквозь временной провал и вывел Кал-
листо из оцепенения; он почувствовал еле заметные судороги и слабое
подрагивание птичьей головки, а его собственный пульс - словно взамен
- стал сильнее.
- Обад, - едва слышно позвал он, - она умирает.
Девушка, будто зачарованная, пересекла теплицу и взглянула на руки
Каллисто. Оба застыли в шатком равновесии, пока слабый стук нисходил в
изящном диминуэндо до полной тишины. Каллисто медленно поднял голову.
- Я же держал ее, - произнес он в беспомощном изумлении, - чтобы
отдать ей тепло моего тела. Как если бы я пересылал ей жизнь, чувство
жизни. Что же случилось? Разве тепло уже не передается? Неужели больше
нет... - он не окончил.
- Я только что была у окна, - сказала она.
Он откинулся назад, потрясенный. Мгновение она стояла в нерешитель-
ности; она уже давно поняла его навязчивую идею, но только сейчас
осознала, что неизменные 37 градусов - главное. Внезапно, как будто
найдя единственное и неизбежное решение, она бросилась к окну и, не
успел Каллисто хоть что-то сказать, сорвала занавески и выбила стекло;
тонкие руки окрасились кровью и засверкали осколками; она обернулась,
чтобы видеть лежащего на кровати мужчину и вместе с ним ждать, пока
установится равновесие, пока 37 градусов по Фаренгейту не возобладают
и снаружи, и внутри, и на веки вечные и пока странная колеблющаяся до-
минанта их разделенных жизней не разрешится в тонику тьмы и в финаль-
ное исчезновение всякого движения.
1960
Перевод с английского С.КУЗНЕЦОВА
