тюрьмы, чтобы не было особого смысла отправлять их в настоящую тюрьму,
зато уж внутри этих самых домов они всей толпой беззаветно штурмуют
верхние нары, и нет ничего удивительного, что женщина, которой ты
четыре года отправлял письма, каждый раз стараясь целиком поместиться
в бумажном треугольничке, недоумевает, как это ты не привез ей из
Германии вагон барахла, а раздобыл там только часы в стальном корпусе
и старый фотоаппарат, который ты вешаешь на стену комнаты, где родился
и вырос, пробивая гвоздем новые обои с такими же розовыми узорами,
какими скоро покроется все вокруг, хотя пока они появляются только на
сетчатке левого глаза после третьего стакана водки, от запаха которой
она морщится, потому что не понимает, что человек должен уметь
забывать прошлое, если хочет и дальше идти по жизни, где надо
улыбаться наглой женщине из отдела кадров, надевать медали на экзамен
и приносить домой несколько веток сирени, напоминающей не то о
довоенных чернилах, не то о вечном салюте всем живым, если они,
конечно, еще есть в этом городе, лучше приспособленном для грузовиков,
чем для людей, особенно крошечных, которые дико орут всю ночь, лежа в
своих кроватках и глядя то на ползущие по потолку квадраты света, то
на лицо матери, разрисованное помадой и тушью, купленной у каких-то
сволочей перед вокзалом, прямо на площади, где скользят небывалые, как
из сна, голубые "Победы" и весело горят огни на домах, подтверждая,
что уже никогда не повторится то, что было раньше, или, если сказать
то же самое по-другому, все оказалось позади и от тебя осталось только
то, на что ты надеваешь пиджак и брюки, когда идешь на работу, и
переодеваешь в китайский лыжный костюм, приходя домой и плюхаясь в
кровать рядом с крупнозадым человеком другого пола, настолько частым
опытом многих, что даже есть специальное слово "жена" для описания
того, что чувствуешь, видя завитые короткие волосы и вдыхая запах
духов "Колхозница", пропитавший все до такой степени, что комната, где
едят и дышат четверо человек, становится похожей на парикмахерскую в
день погребения Сталина, отчаянного человека, оставившего вся
государственные и партийные посты ради самой обыкновенной смерти,
после которой вдруг выяснилось, что в любую гранитную задницу можно
без труда вбить кукурузный початок, а это, кстати, можно было бы
понять еще очень давно, если бы было время задуматься, но только его
нет даже у детей, похожих со своими ранцами на маленьких космонавтов,
высадившихся на этой безобразной планете в самое спокойное за всю ее
историю время и уже создавших вокруг себя какой-то непонятный мир, о
котором ты никогда ничего не узнаешь, так что умнее было бы
повернуться к тем радостям, которые еще может дать жизнь, и пореже
смотреть вниз из окна, потому что добровольная смерть - удел слабых, а
удел сильных - недобровольная, а сейчас как раз приходит возраст
расцвета, когда внизу тебя ждет кремовая машина со взлетающим над
капотом оленем, здоровье в полном порядке и со спины иногда еще
долетают слова "молодой человек", потому что на затылке сохранились
волосы, а кроме всего этого, ты очень нужен тем, ко дергает тебя за
пальцы, называет папой и просит принести что-нибудь смешное с работы,
где самое смешное - на бланках с грифом "секретно", а по коридорам
ходят такие псы в костюмах, что надо все время самому рычать, чтобы
тебя не съели по ошибке, или от чувства полноты жизни, которое надо
все время показывать самому, чтобы тебе все время демонстрировали его
в ответ, то есть надо улыбаться, отпускать усы, махать в жэке
справками и так далее, и тогда, может быть, найдутся два или три
идиота, которые придут к тебе в гости и скажут, что ты живешь как
король, после чего ты сможешь представить себе, что чувствует король,
десятый год бегая трусцой по обсаженной сиренью аллее и видя людей,
которые будут жить после того, как он последует за недавно оставившей
этот мир королевой, а чтобы он ни с чем не перепутал это чувство, у
него есть дети, уже прикидывающие, как они разменяют квартиру,
собранную по частям из освобождающихся комнат, как из кубиков с
фрагментами рисунка, в надежде, что сойдется, а когда все сошлось,
страшно даже посмотреть на это, потому что догадываешься, какой
рисунок вышел, и тебе приходится отсекать уже гниющие части мира,
чтобы в узком коридоре смысла глядеть в телевизор и гадать, чувствуют
ли они то же самое, и если да, то зачем они тогда так тщательно
растягивают вдоль своих лысин последние оставшиеся пряди и обнажают в
улыбках пластмассовые зубы, которые им, как и тебе, придется положить
на ночь в специальный раствор, пахнущий сиренью, и долго стоять над
плексигласовым стаканом, силясь вспомнить, о чем же напоминает этот
запах, но вместо этого вдруг наткнуться на мысль, что догадываешься
сейчас о существовании жизни так же, как когда-то догадывался о
существовании смерти, отчего становится до того страшно, что делаешь
одновременно три вещи: закуриваешь сигарету, включаешь телевизор и
открываешь недавно купленную книгу, где сказано, что прошел о Нем слух
по всей Сирии, и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными
болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и
Он исцелял их, и следовало за Ним множество народа из Галилеи, и
Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана, откуда все
громче доносится гневный голос арабского народа, обещающий
кратковременные дожди и восемнадцать-двадцать градусов тепла - как раз
то, что нужно для ритуального посещения дачи, где тебя встречают как
неизбежное зло и из окна которой ты видишь выросший прямо у стены
гриб, похожий не то на человечка, не то на крохотную водонапорную
башню, что, в сущности, одно и то же, если вспомнить, что человек -
это почти что двухметровый столб воды, способный самостоятельно
перемещаться по поверхности земного шара, двигаясь к железнодорожной
станции сквозь сгущающиеся сумерки и прислушиваясь к долетающей
откуда-то музыке, совершенно не подходящей для того, чтобы разместить
в ней хоть одно свое чувство, и поэтому чужой и оскорбительной, но
все-таки прекрасной, раз вокруг полно тех, кому это удается без
всякого усилия с их стороны в те же дни, когда ты тайком, как другие
пьют портвейн, крестишься в подъездах и лифтах, носишь откровенно
предсмертное черное пальто и всерьез ищешь чего-то в приобретенной для
смеху и интеллигентности книге, когда пытаешься дозвониться бывшим
детям, чтобы услышать в трубке свой уверенный бодрый голос и лишний
раз понять, что ты не нужен никому и ничему в мире, сужающемся с
движением твоего взгляда по обоям навстречу просвету окна перед
шторой, за которую ты держишься, надеясь, что на этот раз отпустит,
если тебе удастся не поворачивать взгляд дальше вправо, потому что,
когда человек начинает принимать треугольное слуховое окно на
маленькой зеленой крыше за глаз, который глядел на него с рожденья,
уже не имеет никакого значения ни то, как именно он упадет на пол, ни
то, что последним увиденным им на свете предметом окажется
водонапорная башня.
