БУЛАТ ОКУДЖАВА
*
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ АНЕКДОТЫ
ГЕНИЙ
Это было задолго до войны. Летом. Я жил у тети в Тбилиси. Мне было
двенадцать лет. Как почти все в детстве и отрочестве, я пописывал стихи.
Каждое стихотворение казалось мне замечательным. Я всякий раз читал вновь
написанное дяде и тете. В поэзии они были не слишком сведущи, чтобы не
сказать больше. Дядя работал бухгалтером, тетя была просвещенная
домохозяйка. Но они очень меня любили и всякий раз, прослушав новое
стихотворение, восторженно восклицали: "Гениально!"
Тетя кричала дяде: "Он гений!" Дядя радостно соглашался: "Еще бы, до-
рогая. Настоящий гений!" И это ведь все в моем присутствии, и у меня
кружилась голова.
И вот однажды дядя меня спросил:
- А почему у тебя нет ни одной книги твоих стихов? У Пушкина сколько
их было... и у Безыменского... А у тебя ни одной...
Действительно, подумал я, ни одной, но почему? И эта печальная несп-
раведливость так меня возбудила, что я отправился в Союз писателей, на
улицу Мачабели.
Стояла чудовищная тягучая жара, в Союзе писателей никого не было, и
лишь один самый главный секретарь, на мое счастье, оказался в своем ка-
бинете. Он заехал на минутку за какими-то бумагами, и в этот момент во-
шел я.
- Здравствуйте, - сказал я.
- О, здравствуйте, здравствуйте, - широко улыбаясь, сказал он. - Вы
ко мне?
Я кивнул.
- О, садитесь, пожалуйста, садитесь, я вас слушаю!..
Я не удивился ни его доброжелательной улыбке, ни его восклицаниям и
сказал:
- Вы знаете, дело в том, что я пишу стихи...
- О! - прошептал он.
- Мне хочется... я подумал: а почему бы мне не издать сборник стихов?
Как у Пушкина или Безыменского...
Он как-то странно посмотрел на меня. Теперь, по прошествии стольких
лет, я прекрасно понимаю природу этого взгляда и о чем он подумал, но
тогда...
Он стоял не шевелясь, и какая-то странная улыбка кривила его лицо.
Потом он слегка помотал головой и воскликнул:
- Книгу?! Вашу?!. О, это замечательно!.. Это было бы прекрасно! - По-
том помолчал, улыбка исчезла, и он сказал с грустью: - Но, видите ли, у
нас трудности с этим... с бумагой... это самое... у нас кончилась бума-
га... ее, ну, просто нет... финита...
- А-а-а, - протянул я, не очень-то понимая, - может быть, я посовету-
юсь с дядей?
Он проводил меня до дверей.
Дома за обедом я сказал как бы между прочим:
- А я был в Союзе писателей. Они там все очень обрадовались и сказа-
ли, что были бы счастливы издать мою книгу... но у них трудности с бума-
гой... просто ее нет...
- Бездельники, - сказала тетя.
- А сколько же нужно этой бумаги? - по-деловому спросил дядя.
- Не знаю, - сказал я, - я этого не знаю.
- Ну, - сказал он, - килограмма полтора у меня найдется. Ну, может,
два...
Я пожал плечами.
На следующий день я побежал в Союз писателей, но там никого не было.
И тот, самый главный, секретарь тоже, на его счастье, отсутствовал.
ЛЮБОВЬ НАВЕКИ
В ранней молодости я был поразительно влюбчив. Нет-нет, это была не
похотливость, не склонность к разврату, не холодная расчетливость самца.
Это был жаркий огонь, умопомрачение, платоническое безумие. Я влюблялся.
И когда смотрел на предмет своей влюбленности, у меня вырастали крылья,
и я понимал, что отныне это навсегда.
Конечно, некоторое легкомыслие, свойственное возрасту, определяло
степень этого пожара, но я был абсолютно порядочен, верен, щедр, склонен
к самопожертвованию и счастлив. И все это до той поры, пока не возникала
другая.
Когда появилась Алиса Бошьян, я вздрогнул и понял, что это навсегда.
Ее предшественница тотчас померкла. И дело тут было не в красоте, не в
особых каких-то достоинствах. Я уже тогда сознавал, что есть что-то, ка-
кая-то таинственная власть, утверждающая мое восхищение. Смешно было бы
говорить, что у этой, например, глаза были прекраснее, чем у той, или
что у этой манера общения была обворожительней. Нет-нет, и глаза у той
были прекрасней, и манера общения, и нос, и губы, и характер... А сгорал
от этой и искренне верил, что уж теперь все, что это навеки.
Когда появилась Алиса Бошьян, я вздрогнул. Она была прекрасна. Высо-
кая, стройная брюнетка с локонами, покоящимися на плечах, с зелеными
глазами, с загадочной улыбкой. Она была немногословна, и за этим тоже
таилось нечто, что не давало покоя. Я, как брюнет, обычно был склонен к
блондинкам, но тут все блондинки показались заурядными. Я даже, помню,
удивлялся, мол, как это можно было иметь дело с той и даже ею восхи-
щаться и так обольщаться на ее счет, когда в мире существовала эта!
Я жил тогда в Тбилиси у своей тети. Шел сорок пятый год. Тетя меня
очень любила и была мне вместо матери. Меня, как вчерашнего фронтовика,
легко приняли в университет и многое прощали. А прощать было что. Фило-
логия меня не очень возбуждала, но мысль о том, что я вчерашний фронто-
вик, что я жив, что мне в связи с этим все дозволено, что очередная пас-
сия не сводит с меня глаз, что вечером мы пойдем с нею в парк Дома офи-
церов и будем отбивать ноги в танго, фокстроте, в вальсе-бостоне, -
мысль об этом очень возбуждала меня.
И вот появилась Алиса Бошьян, и я вздрогнул и уже через несколько
дней решил познакомить ее с моей тетей. Всех предшественниц я тоже при-
водил к тете, и всем она давала самые возвышенные оценки. И это стало
традицией.
- Вот, - сказал я взволнованно, - знакомьтесь, это Алиса Бошьян.
- Я очень рада, - сказала тетя, - он столько рассказывал о вас, и с
таким восхищением, что не терпелось познакомиться... О, вот вы какая!
Ну, заходите, заходите, я очень рада...
Мы ужинали втроем. Было очень сердечно. Я смотрел то на Алису, то на
тетю. Разговор был милым и непринужденным. Тбилисский вечер вплывал в
окно. Как хорошо, что закончилась война!
Уже было довольно поздно, когда я отправился провожать Алису. Вернул-
ся я не скоро. Вбежал в квартиру, бросился к тете. Она убирала со стола.
- Ну что?! - почти закричал я. - Какова, а? Я ведь говорил!.. Ты ведь
не разочаровалась? Да? Да?..
- Ну что ты, - сказала тетя и погладила меня по голове, - она велико-
лепна! Какая фигура! А глаза!.. - Ушла на кухню, вернулась: - Да, кста-
ти, может, конечно, мне показалось, но у нее немного кривые ноги... - и
тут же поправилась: - ножки... Впрочем, может быть, и показалось... Да
это, в сущности, такой пустяк... Не так ли?
- Конечно, - выдохнул я оторопело.
Спал плохо. Просыпался и думал про ноги Алисы. Подумаешь, думал я,
какая мелочь! Утром, проснувшись, снова подумал о том же. Приехал в уни-
верситет, встретил свою сокурсницу Катю Ломан. У нее были точеные ножки.
Оглядел остальных сокурсниц. У всех были великолепные ноги. В конце ко-
ридора показалась Алиса. Приблизилась. Я отчетливо разглядел, что у нее
ноги действительно кривые. Не очень, но кривые. Да и походка неуклюжая и
странная, словно она ступает по скользкому полу.
Через неделю, встречаясь, мы просто здоровались, я, кивнув, проходил
мимо в аудиторию и усаживался рядом с Катей и, оглядев ее, понимал, что
это навеки.
ГИТАРИСТ
Это случилось в пятьдесят девятом году. Я работал в "Литературной га-
зете". У меня уже были первые песенки и первая широкая известность в уз-
ком кругу. Это очень вдохновляло меня. Я очень старался понравиться
именно им, моим литературным друзьям. Один из них, назовем его Павлом,
позвал меня на свой день рождения. Были приглашены и некоторые другие
сотрудники из нашего отдела литературы.
Я отправился к Павлу, конечно, вместе с гитарой и со своим ближайшим
другом тех лет, начинающим писателем Владимиром Максимовым.
Мы добрались до Плющихи, нашли дом. Нам открыли дверь. Гостей было
уже с избытком, и наши уже были здесь.
И вот мы вошли в комнату и начали рассаживаться за уже накрытым сто-
лом. Слышался обычный возбужденный галдеж, затем в него вмешался плеск
разливаемого в бокалы вина, затем прозвучал тост в честь пунцового име-
нинника... И звон стекла, и кряканье, и вздохи - и вдруг тишина и сосре-
доточенное поедание праздничных прелестей, и восторженные восклицания,
и, в общем, как обычно, удовлетворенное журчание голосов, этакий ручеек,
постепенно, от тоста к тосту, превращающийся в мощный поток.
В доме Павла я был впервые, и родственники его были мне незнакомы.
Судя по их лицам и разговорам, простые милые люди, в основном из мос-
ковских работяг. Они и преобладали за столом. А наших было мало, и они,
конечно, старались не очень-то "высовываться" и не нарушать господствую-
щего климата своим интеллектуальным вздором. Так, нашептывали друг другу
всякие остроты и посмеивались украдкой. Только Володя Максимов был край-
не мрачен.
Наконец, когда было достаточно выпито и съедено, отяжелевшие гости
потянулись в соседнюю комнату. Мои подмигивали мне многозначительно. Я
шел и понимал, что, по уже установившейся традиции, предстоит петь. Меня
это в те годы радовало. Я начал привыкать к интересу, который проявляли
к моим песням мои друзья. Рядом двигался хмурый Максимов. Пока мы сидели
за столом, я, зная о его пристрастии к спиртному, подумал, что наступил
этот час и потому он так мрачен. Но оказалось, что он трезв, трезвее ме-
ня и всех остальных, и это было непонятно.
В тесной комнате кто сидел, кто стоял. Мне подали гитару. Все замер-
ли. Я чувствовал себя приподнято, хотя, конечно, и волновался: очень хо-
тел угодить слушателям.
- Что же мне вам спеть? - спросил я, перебирая струны, - что-то сразу
и не соображу...
- Может быть, "Сапоги"? - шепнул кто-то из своих.
Я подумал, что "Песенка о сапогах" - это военное. Это не ко дню рож-
дения... И посмотрел на Максимова. Он был мрачен.
- Ну, "Неистов и упрям...", - подсказали снова.
- Нет, - сказал я, - начну-ка с "Последнего троллейбуса"... Все-таки
московская тема...
Я стал перебирать струны. Одна фальшивила. Принялся настраивать. Было
тихо. Правда, в соседней комнате звенела посуда: там суетились, приводя
стол в порядок.
"Когда мне невмочь пересилить беду..." - запел я. Максимов опустил
голову. Выпевая, я подумал, что следующей будет "Песенка о Леньке Коро-
леве". Да-да, подумал я, хоть и военная, но все-таки московская.
Я пел и попутно обмозговывал свой небогатый репертуар. И вот конец:
"...и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает..." - и последний
аккорд. Кто-то из своих захлопал. И вдруг из дальнего угла крикнули тре-
бовательно:
- Веселую давай!.. "Цыганочку"!..
- "Цыганочку"!.. - загудели гости, и кто-то затянул "Ехал на ярмарку
ухарь-купец...".
Я не понимал, что происходит. Стоял, обнимая гитару. Тут ко мне подс-
кочил Максимов, дернул меня за руку и прошипел:
- Пошли отсюда!.. - и повел меня насильно в прихожую. - Давай одевай-
ся! Скорей, скорей!.. Пошли отсюда!..
Мы вышли из квартиры. Ноги у меня были деревянные. Голова гудела.
- Я не хотел тебе говорить, - сказал, кипя, Максимов уже на ночной
улице, - когда мы пришли, там, на столике в прихожей, лежал список гос-
тей, и возле твоей фамилии было написано - "гитарист"!
БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ
Самое начало шестидесятых. У меня уже некоторая известность. Крутятся
магнитофоны. Появляются в газетах бичующие меня фельетоны. Это еще
больше усиливает интерес ко мне. Бурное для меня время, очень значи-
тельное. Ведь мною интересуется публика, ну, может быть, и не очень ши-
рокая, ну и, конечно, интересуются не столько мною, сколько моими песен-
ками, которые они пересказывают друг другу, напевают, находят в них
что-то близкое для себя... Большая честь.
И вот однажды звонит мужчина с завода твердых сплавов, где-то в райо-
