орудие снова вторит, как верное эхо, все минутные,
невозвратимые движения души... Храм опустел, лунный блеск
ложится на бесчисленные статуи; они сходят с мест своих,
проходят мимо меня, полные жизни; их речи древни и новы,
важна их улыбка и значителен взор; но снова они оперлись на
свои пьедесталы, и снова лунный блеск ложится на статуи...
Уж поздно... нас ждет веселый, тихпй приют; в окошках
мелькает Тибр; за ним Капитолий вечного града...
Очаровательная картина! она слилась в тесную раму нашего
камелька... да! там другой Рим, другой Тибр, другой
Капитолий. Как весело трещит огонек... Обними меня,
прелестная дева... В жемчужном кубке кипит искрометная
влага... пей... пей... Там хлопьями валится снег и заметает
дорогу - здесь меня греют твои объятия...
Мчитесь, мчитесь, быстрые кони, по хрупкому снегу, взви
вайте столбом ледяной прах: в каждой пылинке блистает
солнце - розы вспыхнули па лице прелестной - она прильнула
ко мне душистыми губками... Где ты нашла это художество
поцелуя? все горит в тебе и кипячею влагою обдает каждый
нерв в моем теле... Мчитесь, мчитесь, быстрые кони, по
хрупкому снегу... Что? не крик ли битвы? не новая ли вражда
между небом и землею?.. Нет, то брат предал брата, то
невинная дева во власти преступления... и солнце светит, и
воздух прохладен? Нет! потряслася земля, солнце померкло,
буря опустилась с небес, спасла жертву и омыла преступного,
- и снова солнце светит, и воздух тих и прохладен, лобызает
брат брата, и сила преклоняется пред невинностию... За
мной, за мной... Есть Другой мир, новый мир... Смотри:
кристалл растворился - там внутри его новое солнце... Там
совершается великая тайна кристаллов; поднимем завесу...
толпы жителей прозрачного мира празднуют жизнь свою
радужными цветами; здесь воздух, солнце, жизнь - вечный
свет: они черпают в мире растений благоуханные смолы,
обделывают их в блестящие радуги и скрепляют огненною
стихией... За мной, за мной! мы еще на первой ступени... По
бесчисленным сводам струятся ручьи:
быстро бьют они вверх и быстро спускаются в землю; над
ними живая призма преломляет лучи солнца; лучи солнца
вьются по жилам, и фонтан выносит на воздух их радужные
искры; они то сыплются по лепесткам цветов, то длинною
лентою вьются по узорчатой сети; жизненные духи,
прикованные к вечно-кипящим кубам, претворяют живую влагу в
душистый пар, он облаками стелется по сводам и крупным
дождем падает в таинственный сосуд растительной жизни...:
Здесь, в самом святилище, зародыш жизни борется с зародышем
смерти, каменеют живые соки, застывают в металлических
жилах, и мертвые стихии преобразуются началом духа... За
мной! за мной!.. На возвышенном троне восседает мысль
человека, от всего мира тянутся к ней золотые цепи, - духи
природы преклоняются в прах перед нею, - на востоке
восходит свет жизни, - на западе, в лучах вечерней
зари, толпятся сны и, по произволу мысли, то сливаются в
одну гармоническую форму, то рассыпаются летучими
облаками... У подножия престола она сжала меня в своих
объятиях... мы миновали землю!
Смотри - там в безбрежной пучине носится ваша пылинка:
там проклятия человека, там рыдания матери, там говор
житейской нужды, там насмешка злых, там страдания поэта -
здесь все сливается в сладостную гармонию, здесь ваша
пылинка не страждущий мир, но стройное орудие, которого
гармонические звуки тихо колеблют волны эфира.
Простись с поэтическим земным миром! И у вас есть поэзия
на земле! оборванный венец вашего блаженства! Бедные люди!
странные люди! в вашей смрадной пучине вы нашли, что даже
страдание есть счастие! Вы страданию даете поэтический
отблеск! Вы гордитесь вашим страданием; вы хотите, чтоб
жители другого мира завидовали вашей жизни! В нашем мире
пот страдания: оно удел лишь несовершенного мира, -
создание существа несовершенного! - Вольно человеку
преклоняться пред ним, вольно ему отбросить его, как
истлевшую одежду па плечах путника, завидевшего родину.
Неужели ты думаешь, что я не знала тебя? Я с самого
младенчества соприсутствовала тебе в дыхании ветерка, в
лучах весеннего солнца, в каплях благовонной росы, в не
земных мечтаниях поэта! Когда в человеке возрождается
гордость его силы, когда тяжкое презрение падает с очей его
на скудельные образы подлунного мира, когда душа его,
отряхая прах смертных терзаний, с насмешкою попирает
трепещущую пред ним природу, - тогда мы носимся над вами,
тогда мы ждем минуты, чтоб вынести вас из грубых оков
вещества - тогда вы достойны нашего лика!.. Смотри, есть ли
страдание в моем поцелуе: в нем нет времени - он
продолжится в вечность: и каждый миг для нас - новое
наслаждение!.. О, не измени мне! не измени себе! берегись
соблазнов твоей грубой, презренной природы!
Смотри - там вдали, на вашей земле поэт преклоняется
пред грудою камней, обросших бесчувственным организмом
растительной силы. Природа! - восклицает он в восторге, -
величественная природа, что выше тебя в этом мире? что
мысль человека пред тобою? А слепая, безжизненная природа
смеется над ним и в минуту полного ликования человеческой
мысли скатывает ледяную лавину и уничтожает и человека, и
мысль человека! Лишь в душе души высоки вершины! Лишь в
душе души бездны глубоки! В их глубину не дерзает мертвая
природа; в их глубине независимый, крепкий мир человека;
смотри, здесь жизнь поэта - святыня! здесь поэзия - истина!
здесь договаривается все недосказанное поэтом; здесь его
земные страдания превращаются в неизмеримый ряд
наслаждений...
О, люби меня! Я никогда не увяну: вечно свежая, девст
венная грудь моя будет биться на твоей груди! Вечное на
слаждение будет для тебя ново и полно - и в моих объятиях
невозможное желание будет вечно возможной существенностию!
Этот младенец - это дитя наше! он не ждет попечении
отца, он не будит ложных сомнений, он заранее исполнил твои
надежды, он юн и возмужал, он улыбается и не рыдает - для
него нет возможных страданий, если только ты не вспомнишь о
своей грубой, презренной юдоли... Нет, та не убьешь нас
одним желанием!
Но дальше, дальше - есть еще другой, высший мир, там
самая мысль сливается с желанием. - За мной! за мной!..
Дальше почти невозможно было ничего разобрать; то были
несвязные, разнородные слова: любовь... растение-
электричество... человек... дух... Наконец, последние
строки были написаны какими-то странными неизвестными мне
буквами и прерывались на каждой странице...
Запрятав подальше все эти бредни, мы приступили к делу и
начали с того, что посадили нашего мечтателя в бульонную
ванну: больной затрясся всем телом. Добрый знак! -
воскликнул доктор. В глазах больного выражалось какое-то
престранное чувство - как будто раскаяние, просьба, мученье
разлуки; слезы его катились градом... Я обращал на это
выражение лица внимание доктора... Доктор отвечал: facies
hippocratica! (предсмертная маска (лат.))
Чрез час еще бульонная ванна - и ложка микстуры; за нею
порядочно мы побились: больной долго терзался и упор
ствовал, но наконец проглотил. Победа наша! -вскричал
доктор.
Доктор уверял, что надобно всеми силами стараться вы
вести нашего больного из его оцепенения и раздражить его
чувственность. Так мы и сделали: сперва ванна, потом ложка
аппетитной микстуры, потом ложка бульона, и благодаря нашим
благоразумным попечениям больной стал видимо оправляться;
наконец показался и аппетит - он уже начал кушать без
нашего пособия...
Я старался ни о чем прежнем не напоминать моему
приятелю, а обращать его внимание на вещи основательные и
полезные, как-то о состоянии его имения, о выгодах завести
в нем поташный завод, а крестьян с оброка перевести на
барщину... Но мой приятель слушал меня как во сне, ни в чем
мне не противоречил, во всем мне беспрекословно по
виновался, пил, ел, когда ему подавали, хотя ни в чем не
принимал никакого участия.
Чего не могли сделать все микстуры доктора, то произвели
мои беседы о нашей разгульной молодости и в особенности
несколько бутылок отличного лафита, который я догадался
привезти с собою. Это сродство вместе с чудесным
окровавленным ростбифом, совершенно поставило на ноги моего
приятеля, так что я даже осмелился завести речь о его
невесте. Он выслушал меня со вниманием и во всем со мною
согласился; я, как человек аккуратный, не замедлил вос
пользоваться его хорошим расположением, поскакал к будущему
тестю, все обделал, спорное дело порешил, рядную написал,
одел моего чудака в его старый мундир, обвенчал - и,
пожелав ему счастия, отправился обратно к себе домой, где
меня ожидало дело в гражданской палате, и, признаюсь,
поехал весьма довольный собою и своим успехом. В Москве все
родные, разумеется, осыпали меня своими ласками и
благодарностию.
Устроив мои дела, я чрез несколько месяцев рассудил,
однако же, за благо навестить молодых, тем более что я от
молодого не получал никакого известия.
Застал я его поутру: он сидел в халате, с трубкой в зу
бах; жена разливала чай; в окошко светило солнышко и вы
глядывала преогромная спелая груша; он мне будто обрадо
вался, но вообще был неговорлив...
Я выбрал минуту, когда жена вышла из комнаты, и сказал,
покачав головою:
- Ну, что, несчастив ты, брат?
Что же вы думаете? он разговорился? Да! Только что он
напутал!
- Счастлив! - повторил он с усмешкою, - знаешь ли ты,
что сказал этим словом? Ты внутренне похвалил себя и по
думал: Какой я благоразумный человек! я вылечил этого
сумасшедшего, женил его, и он теперь, по моей милости,
счастлив... счастлив! Тебе пришли на мысль все похвалы
моих тетушек, дядюшек, всех этих так называемых благора
зумных людей - и твое самолюбие гордится и чванится... не
так ли?
- Если бы и так...- сказал я.
- Так довольствуйся же этими похвалами и благодарностию,
а моей не жди. Да! Катя меня любит, имение наше устроено,
доходы сбираются исправно, - словом, ты дал мне счастье, но
не мое: ты ошибся нумером. Вы, господа благоразумные люди,
похожи на столяра, которому велели сделать ящик на дорогие
физические инструменты: он нехорошо смерил, инструменты в
него не входят, как быть? а ящик готов и выполирован
прекрасно. Ремесленник обточил инструменты, - где выгнул,
где спрямил, - они вошли в ящик и улеглись спокойно, любо
посмотреть на него, да только одна беда: инструменты
испорчены. - Господа! по инструменты для ящика, а ящик для
инструментов! Делайте ящик по инструментам, а не
инструменты по ящику.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ты очень рад, что ты, как говоришь, меня вылечил, то
есть загрубил мои чувства, покрыл их какою-то непроницаемою
покрышкою, сделал их неприступными для всякого другого
мира, кроме твоего ящика... Прекрасно! инструмент улегся,
но он испорчен; он был приготовлен для другого
назначения... Теперь, когда среди ежедневной жизни я чув
ствую, что мои брюшные полости раздвигаются час от часу
более и голова погружается в животный сон, я с отчаянием
вспоминаю то время, когда, по твоему мнению, я находился в
сумасшествии, когда прелестное существо слетало ко мне из
невидимого мира, когда оно открывало мне таинства, которых
теперь я и выразить не умею, но которые были мне понятны...
где это счастие? - возврати мне его!
- Ты, братец, поэт, и больше ничего, - сказал я с доса
