говорило в пользу доктора Сегелиеля. Ученый совет,
подвергнув химическому разложению Сегелиелево лекарство,
по долгом рассуждении объявил, что это славное лекарство
было не иное что, как простая речная вода, и что действие,
будто бы ею производимое, должно отнести к сказкам или
приписать воображению больных. Сведения, собранные о
болезнях людей, в смерти которых обвиняли Сегелиеля,
показали, что ни один из них не умер скоропостижно; что
большая часть из них умерли от застарелых или
наследственных болезней; наконец, при вскрытии трупов
людей, об отравлении которых существовали сильнейшие
подозрения, не оказалось и тени отравления, а обнаружились
только известные и обыкновенные признаки обыкновенных
болезней.
Этот процесс, привлекший многочисленное стечение народа
в тот город, долго длился, ибо обвинителями была почти
половина его жителей; но наконец, как судьи ни были
предупреждены против доктора Сегелиеля, принуждены были
единогласно объявить, что обвинения, на него взнесенные,
не имели никакого основания, что доктора Сегелиеля должно
освободить от суда и от всякого подозрения, а доносчиков
подвергнуть взысканию по законам. По произнесении
приговора Сегелиель, наблюдавший до тех пор совершенное
равнодушие, казалось, ожил; он немедленно внес в суд
несомненные доказательства об убытках, понесенных им от
сего процесса по его обширной торговле, и просил, чтоб они
взысканы были с его обвинителей, с которых, сверх того,
требовал удовлетворения за бесчестие, ему нанесенное.
Никогда еще не видали в нем такой неутомимой деятельности:
казалось, он переродился; исчезла его гордость; он сам
ходил от судьи к судье, платил несчетные деньги лучшим
стряпчим и рассылал гонцов во все края света; словом, упо
требил все способы, которые находил и в законах, и в своем
богатстве, и в своих связях, для конечного разорения своих
обвинителей, всех членов их семейств до последнего,
родственников и друзей их. Наконец он достиг своей цели:
многие из его обвинителей лишились своих мест, - и с тем
вместе единственного пропитания; целые имения нескольких
семейств отсуждены были в его владение. Ни просьбы, ни
слезы разоренных не трогали его души: он с жестокосердием
изгонял их из жилищ, истреблял дотла их домы, заведения;
вырывал с корнями деревья и бросал жатву в море. Казалось,
и природа и судьба помогали его мщению; враги его, все до
одного: их отцы, матери, дети умирали мучительною смертию;
- то в семействе являлась заразительная горячка и пожирала
всех членов его; то возобновлялись старинные, давно
уснувшие болезни; малейший ушиб в младенчестве, бездельное
уколотие руки, незначащая простуда - обращались в болезнь
смертельную, и скоро самые имена целых семейств были
стерты с лица земли. То же было и с теми, которые избегли
от наказания законов. Этого мало: поднималась ли буря,
восставал ли вихрь, - тучи проходили мимо замка
Сегелиелева и разражались над домами и житницами его
неприятелей, и многие видали, как в это время Сегелиель
выходил на террасу своего парка и весело чокался стаканом
с своими друзьями.
Это происшествие навело сначала всеобщий ужас, и хотя
Сегелиель, после своего процесса, переселился в город
Б..., где снова начал вести столь же роскошную жизнь, как
и прежде, но многие из жителей его родины, знавшие - под
робно все обстоятельства процесса и раздраженные поступ
ками Сегелиеля, не оставили своего плана - погубить. Они
обратились к старикам, помнившим еще прежние процессы о
чародействе, и, потолковав с ними, составили новый донос,
в котором изъясняли, что хотя по существующим законам и
нельзя обвинить доктора Сегелиеля, но что нельзя и не
видеть во всех его действиях какой-то сверхъестественной
силы, и вследствие того просили: придерживаясь к прежним
законам о чародействе, снова разыскать все дело. К счастию
Сегелиеля, судьи, к которым попалась эта просьба, были
люди просвещенные: один из них был известен переводом
Локка на отечественный язык; другой - весьма важным со
чинением о юриспруденции, к которой он применил Кантову
систему; третий оказал значительные услуги атомистической
химии. Они не могли удержаться от смеха, читая эту
странную просьбу, возвратили ее просителям, как недостой
ную уважения, а один из них, по добродушию, прибавил к
тому изъяснение всех случаев, казавшихся просителям столь
чудесными; и - благодаря европейскому просвещению -
доктор Сегелиель продолжал вести свою роскошную жизнь,
собирать у себя все лучшее общество, лечить на
предлагаемых им условиях, а враги его продолжали зане
могать и умирать по-прежнему.
К этому страшному человеку решился идти наш будущий
импровизатор. Как скоро его впустили, он бросился доктору
на колени и сказал: Господин доктор! Господин Сегелиель!
Вы видите пред собою несчастнейшего человека в свете:
природа дала мне страсть к стихотворству, но отняла у меня
все средства следовать этому влечению. Нет у меня
способности мыслить, нет способности выражаться; хочу
говорить - слова забываю, хочу писать - еще хуже; не мог
же бог осудить меня па такое вечное страдание! Я уверен,
что мое несчастие происходит от какой-нибудь болезни, от
какой-то нравственной натуги, которую вы можете вылечить .
- Вишь, Адамовы сынки, - сказал доктор (это была его
любимая поговорка в веселый час), - Адамовы детки! Все
помнят батюшкину привилегию; им бы все без труда доста
валось! И получше вас работают на сем свете. Но, впрочем,
так уж и быть, - прибавил он, помолчав, - я тебе помогу;
да ты ведь знаешь, у меня есть свои условия...
- Какие хотите, господин доктор! - что б вы ни пред
ложили, на все буду согласен; все лучше, нежели умирать
ежеминутно.
- И тебя не испугало все, что в вашем городе про меня
рассказывают?
- Нет, господин доктор! Хуже того положения, в котором я
теперь нахожусь, вы не выдумаете. (Доктор засмеялся.) Я
буду с вами откровенен: не одна поэзия, не одно желание
славы привели меня к вам; но и другое чувство, более
нежное... Будь я половчее на письме, я бы мог обеспечить
мое состояние, и тогда бы моя Шарлотта была ко мне
благосклоннее... Вы понимаете меня, господин доктор?
- Вот это я люблю, - вскричал Сегелиель, - я, как наша
матушка инквизиция, до смерти люблю откровенность и полную
ко мне доверенность; беда бывает только тому, кто захочет
с нами хитрить. Но ты, я вижу, человек прямой и
откровенный; и надобно наградить тебя по достоинству.
Итак, мы соглашаемся исполнить твою просьбу и дать тебе
способность производить без труда; но первым условием
нашим будет то, что эта способность никогда тебя не оста
вит: согласен ли ты на это?
- Вы шутите надо мною, господин Сегелиель!
- Нет, я человек откровенный и не люблю скрывать ничего
от люден, мне предающихся. Слушай и пойми меня хорошенько:
способность, которую я даю тебе, сделается частик тебя
самого; она не оставит тебя ни на минуту в жизни, с тобою
будет расти, созревать и умрет вместо с тобою. Согласен ли
ты на это?
- Какое же в том сомнение, г. доктор?
- Хорошо. Другое мое условие состоит в следующем: ты
будешь все видеть, все знать, все понимать. Согласен ли ты
на это?
- Вы, право, шутите, господин доктор! Я не знаю, как
благодарить вас... Вместо одного добра вы даете мне два, -
как же на это не согласиться!
- Пойми меня хорошенько: ты будешь все знать, все
видеть, все понимать.
- Вы благодетельнейший из людей, господин Сегелиель!
- Так ты согласен?
- Без сомнения; нужна вам расписка?
- Не нужно! Это было хорошо в то время, когда не су
ществовало между людьми заемных писем; а теперь люди стали
хитры; обойдемся и без расписки; сказанного слова так же
топором не вырубишь, как и писанного. Ничто в свете,
любезный приятель, ничто не забывается и не уничтожается.
С этими словами Сегелиель положил одну руку на голову
поэта, а другую на его сердце, и самым торжественным
голосом проговорил:
От тайных чар прими ты дар: обо всем размышлять, все па
свете читать, говорить и писать, красно и легко, слезно и
смешно, стихами и в прозе, в тепле и морозе, наяву и во
сне, на столе, на песке, ножом и пером, рукой, языком, сме
ясь и в слезах, па всех языках...
Сегелиель сунул в руку поэту какую-то бумагу и поворотил
его к дверям.
Когда Кипрпяно вышел от Сегелиеля, то доктор с хохотом
закричал: Пепе! фризовую шинель! - Агу! - раздалось со
всех полок докторской библиотеки, как во 2-м действии
Фрейшюца .
Киприяно принял слова Сегелиеля за приказание
камердинеру; но его удивило немного, зачем щеголеватому,
роскошному доктору такое странное платье; он заглянул в
щелочку - и что же увидел: все книги па полках были в
движении; из одной рукописи выскочила цифра 8; из другой
арабский алеф, потом греческая дельта; еще, еще - и
наконец вся комната наполнилась живыми цифрами и буквами;
они судорожно сгибались, вытягивались, раздувались,
переплетались своими неловкими ногами, прыгали, падали;
неисчислимые точки кружились между ними, как инфузории в
солнечном микроскопе, и старый халдейский полиграф бил
такт с такою силою, что рамы звенели в окошках...
Испуганный Киприяно бросился бежать опрометью.
Когда он несколько успокоился, то развернул Сегелиелеву
рукопись. Это был огромный свиток, сверху донизу ис
писанный непонятными цифрами. Но едва Киприяно взглянул на
них, как, оживленный сверхъестественною силою, понял
значение чудесных письмен. В них были расчислены все силы
природы: и систематическая жизнь кристалла, и беззаконная
фантазия поэта, и магнитное биение земной оси, и страсти
инфузория, и нервная система языков, и прихотливое
изменение речи; все высокое и трогательное было подведено
под арифметическую прогрессию; непредвиденное разложено в
Ньютонов бином; поэтический полет определен циклоидой;
слово, рождающееся вместе с мыслию, обращено в логарифмы;
невольный порыв души приведен в уравнение. Пред Киприяно
лежала вся природа, как остов прекрасной женщины, которую
прозектор выварил так искусно, что на ней не осталось ни
одной живой жилки.
В одно мгновение высокое таинство зарождения мысли
показалось Киприяно делом весьма легким и обыкновенным;
чертов мост с китайскими погремушками протянулся для него
над бездною, отделяющею мысль от выражения, и Киприяно -
заговорил стихами.
В начале сего рассказа мы уже видели чудный успех
Киприяно в его новом ремесле. В торжестве, с полным ко
шельком, но несколько усталый, он возвратился в свою ком"
пату; хочет освежить запекшиеся уста, смотрит: в стакане
не вода, а что-то странное: там два газа борются между со
бою, и мирияды инфузорий плавают между ними; он наливает
другой стакан, все то же; бежит к источнику - издали
серебром льются студеные волны, - приближается - опять то
же, что и в стакане; кровь поднялась в голову бедного
импровизатора, и он в отчаянии бросился на траву, думая во
сне забыть свою жажду и горе; но едва он прилег, как вдруг
под ушами его раздается шум, стук, визг: как будто тысячи
молотов бьют об наковальни, как будто шероховатые поршни
протираются сквозь груду каменьев, как будто железные
грабли цепляются и скользят по гладкой поверхности. Он
встает, смотрит: луна освещает его садик, полосатая тень
от садовой решетки тихо шевелится на листах кустарника,
вблизи муравьи строят свой муравейник, все тихо, спокойно;
- прилег снова - снова начинается шум. Киприяно не мог
заснуть более; он провел целую ночь не смыкая глаз. Утром
