Ларри НИВЕН
ШТИЛЬ В АДУ
Я прямо-таки чувствовал жар, нависший снаружи. В кабине было светло,
сухо и прохладно, едва ли не чересчур прохладно, как в современном
кабинете в разгар лета. За двумя маленькими оконцами было так черно, как
только может быть черно в Солнечной системе и достаточно жарко, чтобы
потек свинец, при давлении, равняющемся давлению в трехстах футах под
поверхностью океана.
- Вон там рыба, - сказал я, просто, чтобы как-то нарушить
однообразие.
- И как же она приготовлена?
- Трудно сказать. Кажется, за ней оставался след из хлебных крошек.
Не зажаренная ли? Представь себе только, Эрик! Жареная медуза.
Эрик звучно вздохнул.
- Это обязательно?
- Обязательно. Это единственный способ увидеть что-нибудь стоящее в
этом... этом... Супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?
- Опаляющем мертвом штиле.
- Верно.
- Кто-то выдумал эту фразу, когда я был еще ребенком, сразу после
известий от зонда "Маринер-II". Бесконечный опаляющий черный штиль,
горячий, как печь для обжига, прикрытый достаточно толстой атмосферой,
чтобы поверхности не могло достигнуть ни одно дуновение ветерка и ни самой
малости света.
Я вздрогнул.
- Какая сейчас температура снаружи?
- Тебе лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение, Почемучка.
- Ничего, я справлюсь, док.
- Шестьсот двадцать градусов.
- С этим, док, мне не справиться!
То была Венера, Планета любви, любимица писателей-фантастов
тридцатилетней давности. Наш корабль висел под баком водородного топлива,
перенесшего нас с Земли на Венеру, на высоте двадцати миль, почти
неподвижный в сиропообразном воздухе. Бак, теперь почти пустой, служил
отличным воздушным шаром. Он будет удерживать нас во взвешенном состоянии
до тех пор, пока давление внутри будет уравновешивать внешнее. Делом Эрика
было регулировать давление в баке, управляя температурой газообразного
водорода. Мы брали пробы воздуха через каждые десять минут погружения,
начиная с трехсот миль, и регистрировали температуру воздуха через еще
более короткие промежутки времени, и еще мы выпускали небольшой зонд.
Данные, полученные нами на месте, всего лишь подтверждали в деталях то,
что мы и раньше знали о самой горячей планете в Солнечной системе.
- Температура только что поднялась до шестисот тридцати, - сказал
Эрик. - Ну, ты уже кончил скулить?
- Пока да.
- Отлично. Пристегнись. Мы отчаливаем.
- Какой денек славный для героев! - я принялся распутывать паутину
ремней над своим креслом.
- Мы же выполнили все, зачем сюда явились. Разве не так?
- Я разве спорю? Ну, я пристегнулся.
- Ага.
Я знал, почему ему не хочется уходить. Я и сам краешком сердца
чувствовал то же самое. Мы потратили четыре месяца, добираясь до Венеры,
чтобы провести неделю, обращаясь вокруг нее и меньше двух дней в верхних
слоях атмосферы, а это казалось ужасной растратой времени.
Но он что-то копался.
- В чем дело, Эрик?
- Тебе лучше не знать.
Он не шутил. Голос у него был механический, не по-людски монотонный,
значит, он не прилагал добавочного усилия, чтобы вложить интонацию в
звучание его голосовых аппаратов. Только жестокое потрясение могло
принудить его к этому.
- Я с этим справлюсь, - сказал я.
- Хорошо. Я не чувствую турбореактивных двигателей. Ощущение такое,
будто вкатили анестезию позвоночного столба.
Весь холодок в кабине, сколько его там было, вошел в меня.
- Проверь, не сможешь ли ты посылать двигательные импульсы другим
путем. Можешь испытать двигатели наугад, не чувствуя их.
- Хорошо. - И, долю секунды спустя: - Не выходит. Ничего не
получается. Хотя мысль была неплохая.
Съежившись в кресле, я пытался придумать, что бы сказать. На ум мне
пришло только:
- Что ж, приятно было с тобой познакомиться, Эрик. Мне нравилось быть
половиной экипажа, да и сейчас нравится.
- Сантименты оставь на потом. Давай, начинай проверять мою
принадлежность. Прямо сейчас, и тщательней.
Я проглотил свои комментарии и направился к дверке в передней стене
кабины. Пол у меня под ногами мягко покачивался.
За квадратной дверкой четырех футов в поперечнике находился Эрик.
Центральная нервная система Эрика, с головным мозгом наверху и спинным,
свернутым для большей компактности в свободную спираль, в прозрачном
вместилище из стекла и губчатого пластика. Сотни проволочек со всего
корабля вели к стеклянным стенкам, где присоединялись к избранным нервам,
разбегавшимся, словно паутина электросети от центральной нервной спирали и
жировой защитной мембраны.
В космосе нет места калекам, и не зовите калекой Эрика, так как он
этого не любит. Он в некотором роде идеальный космонавт. Его система
жизнеобеспечения весит вполовину меньше моей и занимает в двенадцать раз
меньше места. Зато остальные его "протезы" составляют большую часть
корабля. Турбодвигатели были подсоединены к последней паре нервных
стволов, той, что управляла когда-то движением его ног, а десятки более
тонких нервов в этих стволах ощущали и регулировали топливное питание,
температуру двигателей, дифференциальное ускорение, ширину всасывающего
отверстия и ритм вспышек.
Эти связи оказались нетронутыми. Я проверил их четырьмя различными
способами и не нашел ни малейшей причины, отчего бы им не работать.
- Проверь остальные, - сказал Эрик.
Потребовалось добрых два часа, чтобы проверить связи в каждом нервном
стволе. Все они были целыми. Кровяной насос усердно пыхтел и жидкость была
достаточно обогащена, что нейтрализовало мысль о возможности "засыпания"
турбонервов от недостатка питания или кислорода. Так как лаборатория -
один из подсобных "протезов" Эрика, я дал ему проанализировать его кровь
на содержание сахара, исходя из возможности, что "печень" отбилась от рук
и производит какую-либо иную форму сахара. Заключение было ужасным. С
Эриком все было в порядке - внутри кабины.
- Эрик, ты здоровей меня.
- Да уж, могу сказать. Ты вроде беспокоишься, сынок, и я тебя не
виню. Теперь тебе придется выйти наружу.
- Знаю. Давай-ка раскопаем скафандр.
Он находился в шкафчике с аварийными инструментами - специальный
венерианский скафандр, который вовсе не предполагалось использовать. НАСА
предназначало его для применения на уровне венерианской почвы. Потом они
не захотели разрешить кораблю опускаться ниже двадцати миль, пока о
планете не узнают побольше. Скафандр представлял собой сегментированный
панцирь. Я смотрел, как его испытывали в Калифорнийском технологическом в
боксе при высоком давлении и температуре и знал, что сочленения теряют
подвижность через пять часов и обретают ее вновь только когда скафандр
остынет. Теперь я открыл шкафчик, вытащил оттуда скафандр за плечи и
держал его перед собой. Казалось, он тоже смотрит на меня в ответ.
- Ты по-прежнему не чувствуешь двигателей?
- Ни даже боли.
Я принялся натягивать скафандр, часть за частью, словно средневековые
доспехи. Потом мне пришло в голову нечто еще.
- Мы на высоте двадцати миль. Ты намерен просить, чтобы я исполнил на
корпусе акробатический трюк?
- Нет! Об этом и не думай. Нам попросту придется спуститься.
Предполагалось, что высота подъема на баке-воздушном шаре будет
постоянной до самого отбытия. Когда подойдет время, Эрик мог добиться
добавочного подъема, подогрев водород чтобы увеличить давление, а потом
открыв клапан и выпустив излишек газа. Конечно, ему пришлось бы очень
внимательно следить, чтобы давление в баке оставалось выше наружного,
иначе в него бы ворвался венерианский воздух и корабль бы упал. Это, само
собой, было бы несчастье.
Так что Эрик понизил в баке температуру, открыл клапан и мы
отправились вниз.
- Конечно, тут есть одна загвоздка, - сказал Эрик.
- Знаю.
- Корабль выносил давление на высоте двадцати миль. На уровне почвы
оно будет в шесть раз выше.
- Знаю.
Мы падали быстро; кабина наклонилась вперед, так как сзади ее
тормозили стабилизаторы. Температура постепенно росла. Давление быстро
поднималось. Я сидел у оконца и ничего не видел, ничего, кроме черноты, но
все равно сидел и ждал, когда же треснет окно. НАСА отказалось позволить
кораблю опуститься ниже двадцати миль...
Эрик сказал:
- Бак в порядке, и корабль, по-моему, тоже. Но вот выдержит ли
кабина?
- И знать этого не хочу.
- Десять миль.
В пятистах милях над нами, недостижимый, оставался атомный ионный
двигатель, который должен доставить нас домой. На одной химической ракете
нам до него не добраться. Ракета предназначалась для использования после
того, как воздух станет слишком разреженным для турбин.
- Четыре мили. Нужно снова открыть клапан.
Корабль вздрогнул.
- Я вижу землю, - сказал Эрик.
Я ее не видел. Эрик поймал меня на том, что я таращу глаза, и сказал:
- Забудь об этом. Я-то пользуюсь инфракрасным, и то деталей не
различаю.
- Нет ли больших, туманных болот с жуткими, ужасающими чудовищами и
растениями-людоедами?
- Все, что я вижу - голая горячая грязь.
Но мы уже почти опустились, а трещин в кабине все не было. Мои шейные
и плечевые мускулы расслабились. Я отвернулся от окна. Пока мы падали
сквозь ядовитый, все уплотняющийся воздух, прошло несколько часов. Я уже
надел большую часть скафандра. Теперь я привинчивал шлем и трехпалые
перчатки.
- Пристегнись, - сказал Эрик. Я так и сделал.
Мы мягко ударились о землю. Корабль чуть наклонился, снова
выпрямился, ударился о землю еще раз. И еще; зубы мои стучали, а
закованное в панцирь тело перекатывалось в изорванной паутине. "Черт", -
пробормотал Эрик. Я слышал доносящееся сверху шипение. Эрик сказал:
- Не знаю, как мы подымемся обратно.
Я тоже не знал. Корабль ударился посильней и остановился, а я встал и
направился к шлюзу.
- Удачи, - сказал Эрик. - Не оставайся снаружи слишком долго. - Я
помахал рукой в сторону его кабинки. Температура снаружи была семьсот
тридцать.
Наружная дверь открылась. Охлаждающий узел моего скафандра издал
жалобный писк. С пустыми ведрами в обеих руках и со включенным головным
фонарем, освещающим дорогу в черном мраке, я шагнул на правое крыло.
Мой скафандр потрескивал и ужимался под действием высокого давления,
и я постоял на крыле, выжидая, пока он перестанет. Было почти как под
водой. Луч нашлемного фонаря, достаточно широкий, проникал не дальше, чем
на сто футов. Воздух не может быть таким непрозрачным, независимо от
плотности. Он, должно быть, полон пыли или крошечных капелек какой-то
жидкости.
Крыло убегало назад, точно острая, как нож, подножка автомобиля,
расширяясь к хвосту и переходя в стабилизатор. Позади фюзеляжа
стабилизаторы соединялись. На конце каждого стабилизатора находилась
турбина - длинный фигурный цилиндр с атомным двигателем внутри. Он не
должен быть горячим, так как им еще не пользовались, но на всякий случай я
все-таки прихватил счетчик.
Я прикрепил к крылу линь и соскользнул на землю. Раз уж мы все равно
здесь... Почва оказалась сухой красноватой грязью, рассыпающейся и такой
пористой, что напоминала губку. Лава, изъеденная кислотами? При таком
давлении и температуре коррозии подвержено почти все что угодно. Я
зачерпнул одно ведро с поверхности, а второе - из-под первого, потом
вскарабкался по линю и оставил ведра на крыле.
