исключить это "внеположенное" из наблюдаемой реальности. Описание
эксперимента "Зеркало" в повести "Жук в муравейнике" мимолетно и
увлекательно, и лишь одна фраза выпадает из общего потока: "Несмотря на
все меры предосторожности, как это почти всегда бывает в делах глобального
масштаба, несколько человек погибло". Эта фраза анти-риторична, в ней
нарушен порядок высказываний. Если прочесть ее в обратном направлении -
"Несколько человек погибло, как это почти всегда бывает в делах
глобального масштаба, несмотря на все меры предосторожности" - мы получим
обычное для стругацкой стилистики предложение с четкой внутренней логикой
и акцентом на эстрадную ритуальность произнесения. Но такая фраза
противоречила бы концепции произведения, прославление смерти для
Стругацких недопустимо.
Еще один важный аспект отношения дискурса к смерти, который
применительно к творчеству Стругацких также нуждается в тщательном
прояснении, более привычен для модернистской традиции: тема жертвования,
принесения автором себя в жертву тексту (по частям или целиком).
Выстраивание текста как мира: - такого мира, в котором автор сам хотел бы
жить-и-работать (или, возможно, не хотел бы, но считает это необходимым
для себя и неизбежным). Мира, ради которого стоит рисковать своей судьбой.
Мира, в котором можно заниматься любимым делом: коллекционировать книги и
цитаты, печь алапайчики, воспитывать детей, помогать попавшим в беду
"братьям по разуму", спасать людям жизнь. Стругацкие очень жестоко
относятся к собственным героям, постоянно загоняют их в парадоксальные
безвыходные ситуации с бессмысленно жестокими правилами игры, где любой
шаг в сторону рассматривается как попытка к бегству и подлежит суровому
наказанию. Таинственная Зона из "Пикника на обочине" позволила авторам
обрисовать убедительный образ мировой культуры эпохи антропоцентризма;
здесь Стругацкие продолжили разоблачение отношения к Иному как к похожему
и нуждающемуся лишь в определении меры утилитарности, начатое ими еще в
"Улитке на склоне" и "Сказке о тройке". Но вместе с тем здесь они ясно и
четко сформулировали свою авторскую позицию сталкеров: необходимость
бессмысленного и безнадежного поиска несбыточного счастья. Заявленное
"глубокое соотношение между законами административными и законами
магическими" ("Понедельник начинается в субботу") прослеживается и в "За
миллиард лет до конца света...", где, очевидно, вербализован личный опыт
авторской борьбы не только с дисциплинарными институтами, но и с самим
Гомеостатическим Мирозданием.
Хочется заметить, что критика тоталитаризма у Стругацких основывается
на глубоком раскрытии механизмов и природы толталитарной власти.
Представляется возможным ее сопоставить с пониманием власти у Мишеля Фуко,
которое изложено им в работах "генеалогического" цикла, прежде всего
таких, как "Археология знания" и "Надзор и наказание". Ниспровергая
традиционный взгляд на власть как на иерархическую систему бинарных
оппозиций господства и подчинения, Фуко провозглашает концепцию "
множественной, автоматичной и анонимной власти". Отношения власти в его
понимании безличностны, они не устанавливаются начальственным произволом,
а формируются на основе господствующей в обществе "политики истины",
которая никем не может быть сформулирована в явном виде. Вне-сознательное
тело власти манифестирует себя через конкретные аппараты власти, но оно же
вдохновляет и оппозиционные центры, которые являются лишь другой стороной
отношений власти и воспроизводят ее, по мнению Фуко, в той же степени, что
и "уполномоченные" авторитарные институты. Система власти выстраивается
с_н_и_з_у_ в_в_е_р_х_, когда "оппозиционные" и "лояльные" дискурсы
сливаются в общую "силовую линию". Ее направление определяет доминирующая
эпистема, т.е. скрытые от непосредственного наблюдения способы фиксации
"бытия порядка" и "нормализации" индивидов. Одним из важных моментов
концепции власти у Фуко является тождественное единство власти и познания,
по-разному проявляющееся в различных исторических эпохах. Так, Фуко
считает, что в раннеисторических эпистемах акцент делался на явные формы
зависимости и подчинения. Одним из главных дисциплинарных воздействий
являлась пытка, в ходе которой тело наказуемого становилось конкретной
точкой манифестации власти, утверждения асимметрии сил. Фуко специально
отмечает, что тело преступника удавалось полностью подвести под социальный
контроль: не оставалось ни одного сустава, которому не соответствовала бы
разработанная система дознания. Что касается современной власти, то она
претендует на господство не только над телами, но и над душами людей. С
этой целью она включает индивидов в непрерывный круговорот самодостаточной
социальной деятельности (работа и т.п.), доступной ее контролю. В качестве
примера, иллюстрирующего концепцию власти-знания, Фуко приводит
архитектурную новинку 1791 г. - "паноптикум Бентама", все сложно
структурированное и заполненное разнообразными дликовинами пространство
которого могло быть обозримо из одной центральной, контрольной точки. Так
и в обществе: тотальность надзора обеспечивается сложной системой норм,
запретов и разрешений, основанных на моральных императивах, которые ставят
любую социальную деятельность под контроль и управление господствующей
рациональности.
Легко заметить, что концепция власти у Стругацких близка
вышеизложенному. Власть не может быть установлена директивным порядком -
напротив, как в "Улитке на склоне", начальственные директивы слепо следуют
сложившимся отношениям власти. Власть не может быть свергнута
оппозиционными центрами - тот же Арата Горбатый из "Трудно быть богом" не
мыслит свою революционность вне обычных способов установления господства;
если он убъет короля, то и сам станет королем, вдобавок более жестоким.
Другой персонаж из того же ряда - Айзек Бромберг, вечный оппозиционер, а
по сути - полный единомышленник "рыцаря плаща и кинжала" Сикорски. И тот,
и другой видят задачу своей жизни в том, чтобы обеспечить "прозрачность"
социального пространства, в частности, всю научно-исследовательскую
деятельность сделать доступной надзору и контролю общественной
рациональности. Они расходятся в средствах, но знаменитая "битва железных
старцев" напоминает диалог глухих вовсе не поэтому. Им нечего сказать друг
другу, они солидарны во всем и апеллируют к одному и тому же
машинообразному (компьютерообразному) телу власти-знания. О значении для
Утопии Стругацких последней концепции здесь уже было сказано. Можно также
отметить, что герои Стругацких подозрительно едины в своем признании
уникальности человеческой личности, которая может - и, более того, просто
обязана - проявляться в разнообразных увлечениях, занятиях, хобби и т.п.
Они едины и в своем непринятии Смерти, которая, по их мнению, не имеет
права на существование; _к_а_ж_д_у_ю_ смерть, _к_а_ж_д_у_ю_ боль,
к_а_ж_д_ы_й_ акт отчуждения они воспринимают, подобно осужденному альтисту
Данилову, как мучительную личную трагедию. Они пытаются бороться с нею:
вплоть до изменения законов мироздания. Безусловно, Стругацкие отдают себе
отчет в условности вводимых ими норм и запретов, переопределения
морально-этических мотивов деятельности известных социальных институтов. И
если они все же "идут на подлог", совершая акт насилия над текстом и над
читателем, то они, видимо, делают это осознанно и с полной
ответственностью.
Разумеется, "множественная, автоматичная и анонимная власть" не может
быть разоблачена авторитарным монологом. Для этого требуется диалог,
сопоставление различных видов речевой деятельности, выявление в них
сходств и различий, тех разрывов непрерывности мышления, тех актов насилия
над языком, которые скрывают действие механизмов подавления под маской
очевидности и в чистом виде как раз и представляют из себя форму
проявления власти. Возможно, наибольший интерес представляет диалог с
Иным: например, Банева с детьми и мокрецами или Абалкина и Каммерера с
голованом Щекн-Итрчем. Но диалог двух единомышленников (к примеру,
Бромберга и Сикорски) также способен вскрыть немало интересного.
Представляется, что эстетика позднего периода творчества Стругацких
еще до сих пор не развита в надлежащей степени, и до сих пор не прояснены
концептуальные изменения в их методике творчества. Это касается, например,
эволюции образа героя. Сказочный богатырь, чье поведение обусловлено
сюжетом мифа, трансформируется у Стругацких в рефлексирующего
интеллигента, деятельность которого мотивирована идеями, усвоенными в ходе
воспитания; его, в свою очередь, сменяет в поздних произведениях говорящий
манекен, чья деятельность полностью обусловлена подобранной для него
автором речевой практикой. В "Гадких лебедях", "За миллиард лет до конца
света", "Жуке в муравейнике", отчасти в "Отягощенных злом" перевод
конфликта в сферу языка компенсирует ограниченость и зависимость
единичного дискурса. Это позволяет авторам через плюралистический диалог,
через карнавальную игру означающих показать противоречия, достоинства и
нормативы, в конечном итоге - способ функционирования тоталитарной
рациональности. Ту же цель преследует в явно постмодернистской повести
"Волны гасят ветер" замещение субъекта документом: показ ограниченности
господствующей нормы, ее внутренней бессодержательности и бессмысленности
в сопоставлении с Иным. Несмотря на ее гуманистический пафос. Вместе с тем
для Стругацких деконструкция антропоцентризма не означает его отрицания -
напротив, наблюдается даже своего рода стремление поскорей избавиться от
вторгшегося Иного, чтобы замкнуться в собственной реальности и с головой
погрузиться в ее проблемы. Словно движимые неким чувством вины, писатели
вновь и вновь, каждой своей строчкой возвращаются к проблеме защиты
уникальности человеческой жизни.
Одним из вопросов, наиболее часто поднимаенмых при критическом
анализе художественных текстов, является вопрос о соотнесенности истории
судьбы литературного героя и сюжетных особенностей произведения с
биографией автора текста. Как мы знаем, Стругацкие дарят отдельные моменты
своей биографии многим своим героям; но эти моменты играют зачастую лишь
воспомогательную роль в сюжетообразовании. Быть может, гораздо более важны
иные мимолетности - например, неярко выраженное самоотождествление автора
с шутом, ассенизатором, патологоанатомом, имеющее место в "Жуке в
муравейнике" и "Дьяволе среди людей". Впрочем, психоаналитическое
прочтение Стругацких, в наше время отнюдь не преждевременное, пока что не
имело места. Чтобы оно по-настоящему состоялось, необходима долгая и
кропотливая работа по сравнительному анализу текстов, вычленению повторов
и прерывностей в авторском дискурсе (можно показать, например, что едва ли
не каждое действие в прозе Стругацких связано с проблемой преодоления
Смерти и имеет четкую социальную проявленность); поиск следов от текстов,
предшествовавших прозе Стругацких, и ее отражений в последовавшем за нею
потоке произведений, в том числе даже явно пародийных. Структурирующие
психику механизмы подавления и производства желаний могут быть
реконструированы лишь по отдельным следам, немотивированным сдвигам
пластической материи языка. Само существование этих сдвигов человек обычно
пытается скрыть от себя, или по крайней мере от остальных - прячась за
каскадом логичных и рациональных выкладок, игривых псевдомотиваций.
