видом,-- кажется, пора". Тот угрюмо облизнулся, поставил стакан
и подошел к принцу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Сначала мне показалось,-- рассказывал Кр.,-- что я сошел
с ума, что у меня галлюцинация..." -- больше всего его потрясла
естественность процедуры. Он почувствовал подступ физической
тошноты и вышел. Выбравшись на улицу, он некоторое время даже
бежал.
Единственное лицо, с которым он признал возможным
поделиться своим возмущением, был его опекун: не испытывая
никакой любви к мало привлекательному графу, он все же решил,
что обратиться к нему необходимо,-- других близких у него не
было. Он с отчаянием спросил графа, как это может быть, чтобы
человек таких нравов, к тому же уже пожилой, т. е. не
подверженный перемене, стал бы правителем страны; при том
свете, в котором он неожиданно увидел наследника, он увидел и
то, что помимо отвратительного распутства и несмотря на
склонность к искусствам, принц, в сущности, дикарь, грубый
самоучка, лишенный настоящей культуры, присвоивший горсть ее
бисера, умело щеголявший блеском переимчивой мысли и уж конечно
вовсе не озабоченный вопросами будущего царствования. Кр.
спрашивал, не бред ли, не сонная ли чепуха, вообразить такого
человека на троне, однако, так спрашивая, он не ожидал
практического ответа: это была риторика молодого разочарования.
Но как-никак, в отрывистых, ломких словах (он был не
красноречив по природе) выражая свое недоумение, Кр. впервые
обогнал действительность и заглянул ей в лицо. Пускай он сразу
же отстал снова; виденное все же отпечаталось у него в душе, и
впервые ему открылось гибельное положение государства,
осужденного стать игралищем похотливого хахаля.
Граф выслушал его со вниманием, изредка обращая на него
взгляд голых стервятничьих глаз,-- в них сквозило странное
удовлетворение. Расчетливый и неторопливый, он отвечал своему
питомцу весьма осторожно, как бы не совсем соглашаясь с ним,
успокаивая его тем, что случайно подсмотренное сильнее, чем
следовало, повлияло на его суждение и что у принца есть
качества, которые могут сказаться при вступлении его на
престол. Напоследок граф небрежно предложил познакомить Кр. с
одним умным человеком, известным экономистом по фамилии Гумм.
Тут граф преследовал двоякую цель: во-первых, он снимал с себя
ответственность за дальнейшее и оставался в стороне, что
оказалось бы весьма удобным, случись беда; во-вторых, он
передавал Кр. старому заговорщику, и таким образом начато было
осуществление плана, который вредный лукавец лелеял,
по-видимому, давно.
Вот -- экономист Гумм, круглобрюхий старичок в шерстяном
жилете, в синих очках на розовом лбу, подвижной, чистенький и
смешливый. Кр. стал видаться с ним часто, а в конце второго
университетского года даже прогостил у него около недели. К
этому времени Кр. узнал достаточно о поведении наследного
принца, чтобы не жалеть о своем первом возмущении. Не столько
от самого Гумма, который всегда куда-то катился, сколько от его
родственников и окружения он узнал и о тех мерах, которые в
разное время употреблялись для воздействия на принца. Сначала
это были попытки осведомить старого короля о забавах сына и
добиться отцовского удержа. Действительно, когда то или другое
с трудом дорвавшееся до королевского кабинета лицо в
откровенных красках расписывало королю эти забавы, старик,
побагровев и нервно запахиваясь в халат, выражал еще больший
гнев, чем можно было надеяться. Он кричал, что положит конец,
что чаша терпения (в которой бурно плескался утренний кофе)
переполнена, что он счастлив услышать чистосердечный доклад,
что кобеля он сошлет на полгода в suyphelihus
(корабль-монастырь, плавучий скит), что... А когда аудиенция
кончалась и удовлетворенный докладчик собирался откланяться,
старый король, еще пыхтя, но уже успокоившись, с деловитым,
конфиденциальным видом отводил его в сторону (хотя все равно
они были одни) и говорил: "Да-да, я все это понимаю, все это
так, но послушайте,-- совершенно между нами, скажите, ведь если
здраво подумать,-- ведь мой Адульф -- холостой, озорной, любит
немножко покудесить,-- стоит ли так горячиться,-- ведь и мы
сами были мoлoды..." Этот последний довод звучал, впрочем,
довольно бессмысленно, так как далекая молодость короля
протекла с млечной тихостью, а покойная королева, его супруга,
до шестидесяти лет держала его в строгости необыкновенной. Это
была, кстати сказать, удивительно упрямая, глупая и мелочная
женщина, постоянно склонная к невинным, но чрезвычайно нелепым
фантазиям, и весьма возможно, что именно из-за нее дворцовый и
отчасти государственный бунт принял те особые, словами трудно
определимые черты, странно совмещающие в себе капризность и
косность, бесхозяйственность и чинность тихого сумасшествия,
которые так мучили нынешнего короля.
Второй по времени метод воздействия был значительно
глубже: он заключался в созыве и укреплении общественных сил.
На какое-либо сознательное участие простого народа рассчитывать
не приходилось: среди островных пахарей, ткачей, булочников,
плотников, речников, рыбаков и прочих превращение любого
престолонаследника в любого короля принималось так же покорно,
как перемена погоды: простолюдин смотрел на зарю в кучевых
тучах, качал головой... и все; в его темном и мшистом мозгу
всегда было отведено привычное место для привычной напасти,
государственной или природной. Мелкота и медленность
экономической жизни, оцепеневший уровень цен, давно утративших
спасительную чувствительность (ту действенность, коей создается
внезапная связь между пустой головой и пустым желудком),
угрюмое постоянство небольших, но как раз достаточных урожаев,
тайный договор между овощем и зерном, как бы условившихся
пополнять друг друга и тем поддерживать равновесие,-- все это,
по мнению Гумма ("Устои хозяйства и его застой"), держало народ
в вялом повиновении,-- а если тут было своего рода колдовство,
то тем хуже для жертв его вязких чар. Кроме того,-- и это
особенно печалило светлые умы,-- принц Дуля среди простого
народа и мещанства (различие между которыми было так зыбко, что
постоянно можно было наблюдать весьма загадочное возвращение
обеспеченного сына лавочника к скромному мужицкому промыслу его
деда) пользовался какой-то пакостной популярностью. Здоровый
смех, неизменно сопровождавший разговоры о его проказах,
препятствовал их осуждению: маска смеха прилипала к устам, и
эту минуту одобрения уже нельзя было отличить от одобрения
истинного. Чем гаже развлекался принц, тем гуще крякали, тем
молодцеватее и восторженнее хряпали по сосновым стволам
красными кулаками. Характерная подробность: когда однажды
проездом (верхом, с сигарой во рту) через глухое село принц,
заметив смазливую девчонку, предложил ее покатать и, несмотря
на едва сдерживаемый почтением ужас ее родителей, умчался с ней
на коне, а старый дед долго бежал по дороге, пока не упал в
канаву, вся деревня, по донесению агентов, "восхищенно
хохотала, поздравляла семью. наслаждалась предположениями и не
поскупилась на озорные расспросы, когда спустя час девочка
явилась, держа в одной руке сотенную бумажку, а в другой
выпадыша, подобранного на обратном пути из пустынной рощи".
В военных кругах недовольство против принца основано было
не столько на соображениях общей морали и государственного
престижа, сколько на прямой обиде, проистекавшей из его
отношения к пуншу и пушкам. Сам король Гафон, в отличие от
воинственного предшественника, уж на что был глубоко штатский
старик, а все же с этим мирились: его полное непонимание
военных дел искупалось пугливым к ним уважением. Сыну же
гвардия не могла простить откровенную насмешку. Маневры,
парады, толстощекая музыка, полковые пирушки с соблюдением
колоритных обычаев и другие старательные развлечения маленькой
островной армии ничего не возбуждали в сугубо художественной
душе принца, кроме пренебрежительной скуки. Брожение, однако,
не шло дальше беспорядочного ропота да, быть может, полночных
клятв (в блеске свечей, чарок и шпаг), позабываемых утром.
Таким образом почин естественно принадлежал светлым умам
общества, которых, к сожалению, было немного: зато этими
противниками наследного принца были некоторые государственные,
газетные и судебные мужи -- люди почтенные, жилистые,
пользовавшиеся большим, тайным и явным, влиянием. Иначе говоря,
общественное мнение оказалось на высоте, и стремление к
обузданию принца по мере развития его порочной деятельности
стало почитаться признаком порядочности и ума. Оставалось
только найти оружие. Увы, его-то и не было. Существовала
печать, существовал парламент, но по законам конституции всякий
мало-мальски непочтительный выпад против члена королевского
дома служил достаточным поводом к тому, чтобы газету прикончить
или палату распустить. Единственная попытка расшевелить страну
потерпела неудачу. Речь идет о знаменитом процессе доктора
Онзе.
Этот процесс был чем-то беспримерным даже в беспримерных
анналах островного суда. Человек, слывший праведником, лектор и
писатель по гражданским и философским вопросам, личность
настолько уважаемая, настолько известная строгостью взглядов и
правил, настолько ослепительно чистая, что в сопоставлении с
ней репутация всякого казалась пятнистой, был обвинен в
разнообразных преступлениях против нравственности, защищался с
неуклюжестью отчаяния и в конце концов принес повинную. В этом
еще ничего необычайного не было: мало ли какими фурункулами
могут при рассмотрении оказаться сосцы добродетели! Необычайная
и хитрая суть дела состояла в том, что обвинительный акт и
показания свидетелей были верной копией всего того, в чем можно
было обвинить наследного принца. Следует удивляться точности
сведений, добытых для того, чтобы, ничего не прикрашивая и
ничего не пропуская, вправить в подготовленную раму портрет в
полный рост. Многое было так ново и так уточняло, так
своеобразило общие места давно огрубевшей молвы, что сначала
обыватели не признали оригинала. Но очень скоро ежедневные
отчеты в газетах стали возбуждать в кое-что сообразившей стране
ни с чем не сравнимый интерес, и люди, платившие до двадцати
крун, чтобы попасть на заседание суда, уже не жалели пятисот и
больше.
Первоначальная идея зародилась в недрах прокуратуры; ею
увлекся старейший судья столицы; оставалось найти человека,
достаточно чистого, чтобы не быть спутанным с прототипом
процесса, достаточно умного, чтобы на суде не разыграть шута
или кретина, а главное -- достаточно преданного правому делу,
чтобы отдать ему в жертву все, вынести чудовищную грязевую
ванну и карьеру променять на каторгу. Таких кандидатов не
намечалось; заговорщикам, в большинстве случаев людям семейным
и зажиточным, нравились все роли, кроме той, без которой нельзя
было поставить пьесу. Положение уже казалось безысходным, когда
однажды на собрание заговорщиков явился весь в черном доктор
Онзе и, не садясь, заявил, что отдает себя в полное их
распоряжение. Естественное нетерпение тотчас за него ухватиться
как-то не дало им времени подивиться, а ведь на первый взгляд
едва ли могло быть понятно, каким образом разреженная жизнь
мыслителя совместилась с готовностью быть прикрученным к
позорному столбу ради политической интриги. Впрочем, его случай
