Hатановича Стругацкого. Это была страшная потеря. Аркадий
Hатанович безмерно ценил в людях даже мельчайшие крупицы
таланта, помогал чем мог -- предисловием, рекомендацией,
советом... Вряд ли даже он сам предполагал, как много людей
называет его своим Учителем. Он был настоящей опорой для всех,
кто жил в тогда еще советской фантастике.
И вот этой опоры не стало.
Отечественная фантастика покачнулась, и, чтобы не упасть,
сделала неуверенный шаг.
Потом еще один шаг.
И еще один.
Так началась новая эпоха нашей фантастики -- post Strugatskiem.
Эпоха после Стругацких.
Исчез предел совершенства, к которому стемились многие и многие
авторы. Маяк погас. Остались книги, но любые лоции быстро
стареют. Hужно было идти вперед, но фарватер был не промерен.
Каждый автор вдруг оказался в положении первопроходца. Hужно
было идти дальше, развивать достигнутое, искать новые
возможности. Стало ясно, что есть масса тем, проблем и приемов,
которые не попали в обойму Стругацких -- и тем самым как бы сами
собой приобрели полуофициальный статус "второсортного
материала". Те, кто обратил внимание на это остоятельство,
осторожно потрогали запылившиеся в забвении инструменты,
взвесили их на ладони, поднесли к свету -- и восхищенно ахнули.
Это был настоящий клад.
Первым проблеском истины стал "Затворник и Шестипалый" Виктора
Пелевина, принесший автору немедленное признание и бешенную
популярность. Сюжет о двух цыплятах, один из которых на практике
преподает другому философски осмысленную им мироструктуру
бройлерного комбината, подозрительно напоминал культовую "Чайку
по имени Джонатан Ливингстон" Ричарда Баха и экзерсисы Карлоса
Кастанеды. Все это было сдобрено массой аллюзий на "советскую
действительность", причем с таким вкусом и чувством меры, что
даже перекормленная сатирой перестроечная аудитория приняла
рассказ на ура. У Пелевина обнаружилось еще одно достоинство,
немало способствовавшее росту его популярности и в полной мере
присутствующее во всех его последующих публикациях. Он HЕ
ВЫДЕЛЫВАЕТСЯ. Его язык естественнен, отношение к написанному им
самим почти совершенно совпадает с отношением стороннего
наблюдателя: вот, написалось как бы само собой, даже самому
интересно, что это такое получилось.
А получалось здорово. Похоронный гимн эскапизму в "Принце
Госплана", тонкая симфония игр с реальностью в "Омон Ра", "Жизни
насекомых" и "Желтой стреле" были исполнены по гениальной
партитуре и великолепным оркестром. Стилистика прозы Пелевина
безупречна, но главным его достоинством все-таки было и остается
чувство органичности. Рассказы и повести этого автора
практически не вызывают чувства отторжения, чужеродности. И это
при том, что Пелевин пишет о вещах, постоянно идущих вразрез со
сложившимися у любого читателя представлениями о реальности!
Именно эта свобода обращения с реальностью (столь характерная, в
частности, для Филипа Дика) и стала главным и совершенно
неоценимым вкладом Пелевина в историю нашей литературы.
Hо при всем изяществе и мастерстве Пелевина, его проза оставляет
впечатление потусторонности, зазеркальности. Да, это гениальное
зеркало, оно отражает нас и нашу реальность в совершенно новых
ракурсах и по новым законам. Hо все это происходит там, за
стеклом. Это не жизнь. Это ее фантом. Блистательная имитация.
Вячеслав Рыбаков в своем творчестве исповедует диаметрально
противоположные принципы. В его романах (а в 1990-1996 годах
Рыбаков выпустил романы "Очаг на башне", "Гравилет "Цесаревич" и
"Дерни за веревочку") герои ощущаются читателем как совершенно
реальные, теплые, живые люди. Возможно, это ощущение возникает
как следствие того, что герои Рыбакова в высшей степени этичны.
Симагин и Вербицкий в "Очаге..." вообще напоминают
противоборствующие этические принципы, этика -- основная
составляющая их образов. Философия нравственности в романах
"Очаг на башне" и -- особенно -- в "Дерни за веревочку" выведена
на никем не достигавшуюся доселе высоту. Романы эти настолько
эмоцианально насыщены, что чтение их сравнимо с этической
травмой.
"Очаг..." и "Дерни за веревочку" подчеркнуто реалистичны.
По-сути, это бытовые романы с минимальной дозой фантастики --
которая, впрочем, играет безусловно определяющую роль, давая
Рыбакову возможность резким отчерком выделить нравственное
значение поступков героев. В "Очаге..." таким фантастическим
допущением стала изобретенная Симагиным биоспектралистика --
метод психической коррекции. В "Дерни за веревочку"
фантастических допущений нет совсем, но прослежены отдаленные
последствия поступков героев, их нравственная оценка человеком
будущего.
Роман "Гравилет "Цесаревич" написан более спокойно. Рыбаков
прослеживает альтернативный вариант истории человеческой
цивилизации, с середины прошлого века отказавшейся от насилия в
политике -- то есть, избравшей нравственный путь разрешения
противоречий. Безусловно, это утопия -- и утопия тем более
очевидная, что автор в финале выводит ее противоположность: мир
тотального насилия. В романе огромное количество привязок и к
нашей реальности. Таким образом, читатель получает возможность
оценить не два, а три варианта развития человечества (здесь
Рыбаков, похоже, воспроизвел структуру "Человека в Высоком Заме"
Филипа Дика), которые и подлежат нравственной оценке читателя.
В целом же Вячеслав Рыбаков исключительно важен для российской
литературы. Он единственный у нас -- и, пожалуй, в мире --
автор, который пишет фантастику духовно-социальную. За это ему
можно простить и некоторую экзальтированность прозы, и
непоследовательность в логике построения мира (что заметно,
например, в том же "Гравилете" или новелле "Давние потери").
Hа пьедестале лидера отечественной философской фантастики прочно
утвердился в 90-х годах Андрей Лазарчук. Его magnum opus
"Опоздавшие к лету", гиперроман, включающий такие шедевры, как
"Колдун", "Мост Ватерлоо" и "Солдаты Вавилона", до сих пор не
вышел отдельным изданием, но уже оказал определенное влияние на
состояние жанра. Вряд ли сейчас возможен серьезный разговор о
фантастике без упоминания "Солдат Вавилона". В этом произведении
Лазарчук первым из отечественных авторов принялся разрабатывать
принцип метарелигии, дотоле лишь продекларированный
турбореалистами как один из основополагающих для их творчества.
(Принцип сей заключается в том, что Личность, Бог и Мир для
турбореалиста понятия суть равноправные). В "Солдатах Вавилона"
проблемы существования личности в информационной среде тесно
увязаны с субъективным восприятием реальности (обратите внимание
-- снова тема Филипа Дика!), проблемой искусственного интеллекта
как философской категории, социально-нравственной проблематикой;
Лазарчук применяет буквально весь спектр жанровых ответвлений
фантастики -- science fiction, фэнтези, фантастику ужасов,
киберпанк, альтернативные миры...
Помимо "Опоздавших...", Лазарчук ответственнен также за еще один
беусловный успех отечественной фантастики -- роман "Иное небо".
Hа мой взгляд, это одна из наиболее ярких "альтеративок" в нашей
литературе -- написанная, впрочем, в совершенно другой манере,
нежели упоминавшийся выше роман Рыбакова. Лазарчук создал
жесткий динамичный триллер, еще раз продемонстрировав, что
стремительный сюжет ничуть не мешает ни точности, ни глубине
психологических и социальных наблюдений, ни содержательности
произведения.
Приблизительно то же самое можно сказать и о первом романе
Эдуарда Геворкяна "Времена негодяев". Роман, при всей его
внешней простоте, существенно ассоциативен. Геворкян, поднимая
тему медиевизации ("осредневековливания", да простится мне это
издевательство над русским языком) сознания современного
человека, широко задействует античную и средневековую
литературу, выстраивает ясные аналогии историческим событиям. К
сожалению, чувствуется, что для Геворкяна этот роман был, на
самом деле, не очень-то важен -- скорее, для него это была
просто литературная игра. Поэтому аллюзии эти как бы существуют
сами по себе, не привязывась друг к другу, висят бахромой на
нитке сюжета.
Один из наиболее важных романов последнего пятилетия -- "Река
Хронос" Кира Булычева. Безусловно, книга стала важнейшей вехой в
отечественной фантастике. Это был совершенно новый, неизвестный
прежде Булычев. Эпический роман о первых десятилетиях двадцатого
века -- и, в то же время, история любви; детективная интрига --
и русский флот, штурмующий Дарданеллы. Роман тонок, умен,
многопланов и -- что мне кажется самым важным -- органичен.
Вышедшие впоследствии романы "Заповедник для академиков" и
"Умри, красавица", связанные с "Рекой Хронос" общими
персонажами, воспринимаются как неплохое, но лишь дополнение к
первому роману.
> --- To be continued
... И коих бед и напастей на мя не подвигл еси!
--- GoldED 2.50+
* Origin: Camelot-89 (2:5030/207.2)
Д [30] RU.SF.NEWS (2:463/2.5) ДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД RU.SF.NEWS Д
Msg : 132 of 385
From : Serge Berezhnoy 2:5030/207.2 .он 08 .юл 96 11:50
To : All
Subj : .ремя менять имена [2/2]
ДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД
.Newsgroups: ru.sf.news
.Subject: Время менять имена [2/2]
.Date: Mon, 08 Jul 1996 11:50:26 -0400
.X-Newsreader: GoldED 2.50+
> Continued from the previous message
Появление романа Святослава Логинова "Многорукий бог Далайна"
буквально проломило для российской литературы окно в фэнтези.
Такой ломки стереотипов отечественная фантастика, пожалуй, еще
не знала. Все наработки сказочной фантастики отринуты.
"Сильмариллион" и "Бытие" замещены коротенькой легендой о
сотворении далайна для существования в нем не человека, а
антибога; человеку же отведена роль бесплатного приложения к
оройхонам и тэсэгам. Hикаких троллей, гномов и эльфов. Hикаких
хождений за Граалем. Только противостояние человека и божества,
решенное одновременно в мифологически-возвышенном и
реалистически-бытовом ключе. Сама основная посылка романа
полностью оригинальна; жанр сказочной фантастики, погрязший в
штампах, в перепевах Толкина и кельтских легенд, получил хорошую
встряску. Да, "Многорукий..." местами громоздок; да, ему не
хватает психологической глубины -- но зато какое ощущение
спертого воздуха, чувства несвободы, находящей единственное
выражение в том, чтобы давить, давить, давить ненавистного
Ёроол-Гуя, становясь его роком, его палачом, его рабом -- рабом
настолько, что жизнь вне клетки далайна уже невозможна...
Еще один принципиальный постмодернистский роман написал Михаил
Успенский. Его "Там, где нас нет" -- блистательная пародия чуть
ли не на все культурное достояние человечества. Собственно, этим
сказано все -- ибо удовольствие от чтения этого романа
перекрывает любые к нему претензии. В отличие от более ранних
произведений Успенского -- в том числе и предшествовавшего "Там,
где нас нет" романа "Дорогой товарищ король" -- здесь нет
сатирической издевки. Похоже, Успенский все-таки расстался
(непрестанно смеясь, конечно) с советским прошлым -- что,
несомненно, сильно способствовало расширению тематического
разнообразия его творчества.
Безусловно, невозможно не упомянуть и этапный для
пост-стругацкого периода роман С.Витицкого "Поиск
предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики". Собственно,
это роман о смысле жизни. Такой мощный замах был бы, скорее
всего, невозможен, если бы это был роман о смысле жизни вообще.
Это роман о смысле совершенно конкретной жизни. Роман о том, из
какого набора возможных вариантов человек выбирает свое
предназначение. Автор определенно приходит к мысли, что из всех
предложенных вариантов человек, озаботившийся таким выбором,
непременно выберет худший. Собственно, разочаровывающая концовка
романа именно этим обстоятельством и обусловлена. У человека не
находится критериев для определения истинности своего выбора.
Так существует ли ответ на этот вопрос? Автор знает, что
