побольше... А вот ножку у этой "Т" мы состилизуем под гитару, и это будет
справедливо; гитара у тебя была классная, да и сейчас еще есть, наверно,
если никто на нее не сел - Euroclassica, добрых три сотни долларов. Hе в
деньгах счастье, конечно, но в гитаре!
О... Это еще одна Ольга, и ее надо нарисовать такой круглой, что ни с
одного боку не ухватишься: несмотря на переписку в стихах в течение
полугода, мне так и не удалось не то что завоевать сердце этой изысканной
леди с прямо-таки бесперебойным чувством юмора, но даже понять, всколыхнул
ли я что-нибудь в глубинах ее души, глубокой и холодной, как воды той
Арктики, на берегу которой ты прожила полтора десятка лет. Писал, писал, но
так и не понял. Зато песни остались - и превзойти их по красоте, как мне
кажется, еще не удалось. Первая кассета... Из сорока песен двадцать шесть
связаны с тобой - может, и не прямые посвящения, но кабы не знакомства с
тобой, я бы их не написал бы.
Дальше мы рисуем тире... Да, сколько прожито, сколько потеряно шансов и
возможностей! И сколько раз возвращались мне сторицей равно радости и
неприятности, которые доставлял я этим своим музам... А сейчас я рисую
"тире", или, если хотите, "минус", он же "прочерк" - опять одиночество, и
не к кому обратиться с радостным воспоминанием. Hо зато - сотня песен,
каждая строчка которых пережита на собственной шкуре,
HО ЗАТО - ДУЭТ ДЛЯ СКРИПКИ И АЛЬТА!
19 авг 1995
\¦/
NO FORWARD - категорически запрещено любое использование этого сообщения,
в том числе форвард. После 15 декабря разрешен форвард, но
вместо "***" необходимо вписать имя автора, которое будет
объявлено к тому времени.
***
произведение номер #05, присланное на Овес-конкурс.
... И ТОГДА Я СКАЗАЛ ЕЙ ...
И тогда я сказал ей:
- Ты - мое самое страшное и ласковое зло... Ты - горчащая трещина в моей
гитаре... Ты - рваный осколок, застрявший в моей груди в сумке перикарда...
А она ответила:
- Я буду любить тебя всегда, ты же знаешь. Ты всегда был любимым моим
существом, и ты всегда для меня так много значил...
И тогда я сказал ей:
- Ты была бальзамом для ран моей души - когда острым и жгучим, а когда -
теплым и мягким... Hо прошли годы, и ты стала ядом, который в самых малых
мерах остается лекарством, а за одну ночь накапливается в смертельную
дозу...
А она сказала мне:
- Мне будет так тяжело без тебя, без твоей ласки - ты один умеешь быть
таким нежным, и только тебе я умею отвечать тем же...
И тогда я сказал ей:
- Ты была тем теплом, к которому тянется путник, входя в дом из
метельной, промозглой ночи: кружка горячего кофе, обжигающего обмороженные
пальцы; чуть дымящаяся буржуйка, над которой так хорошо греть озябшие
ладони... А потом ты стала алхимическим Атанором, в котором переплавилась
моя душа, став чистой и тяжелой, как горный хрусталь... И я начал гореть в
этом огне... и покрыта теперь душа моя слоем смолистой копоти...
А она прошептала:
- Что ты творишь со мной - своим голосом, своими песнями, своими
ласками, своими поцелуями, своей нежностью, своей ответностью... Я не могу,
не хочу противиться тебе... Ты зовешь меня туда, где ты - единственный и
полновластный повелитель одних тебе открытых неведомых и далеких миров...
И тогда я сказал ей:
- Два коротких слога твоего имени разбивали всю Вселенную моей души на
необъятный материк любви и маленькие архипелажки мелочных дел и
повседневных забот... Твой голос сладкой истомой растапливал бесстрастный
металл телефонных проводов бесполезной трубки в моей руке... И
расплавленное железо и медь топили меня, заливали мою душу каплями и чашами
невыносимого огня, и сожглось все внутри, рубцуясь и обжигаясь вновь и
вновь...
А она выдохнула:
- Ты дал мне жизнь... Ты вернул мне надежду, веру в Любовь и Счастье,
веру в людей, веру в себя... Ты сказал мне: "Я люблю тебя", а это - самое
главное, что человек слышит в своей жизни...
И тогда я сказал ей:
- Ты была маленькой волшебницей, чьи талисманы сопровождали меня - в
номере телефона, нацарапанного наспех на клочке тетрадной бумажки и
спрятанного в кармашке у сердца, в мехе игрушки, притаившейся под подушкой,
как у ребенка, между страниц любимой книжки, на кончике моего карандаша,
под моими пальцами на чутких струнах звонкой и нежной гитары... Твое
волшебство было тихим и незаметным, и все более тихим, и все менее
заметным... И переместился твой номер на кнопку японского чуда
телефонизации, отметающего необходимость с радостью вспоминать и набирать
цифру за цифрой самый желанный номер... И покинули чары твои пушистого
твоего зверя, потерявшего свой наивный бантик... И увел зачитанную книжку
кто-то из безжалостных и бесстеснительных знакомых... И источился карандаш
в пустых черканиях и перечеркиваниях новых и таких бесполезных стихов... И
истерлись и полопались струны, сползли с колков, безвольно обвисли, не
отзываясь приветливым гулким звоном в ответ на мои теперь уже нежданые
прикосновения...
...И тогда наши пальцы сплетались в невиданные, в нерасплетаемые узлы:
ее, тонкие и легкие, в которые так ладно ложились иголка или кисточка,
заботливая леечка для приручаемых субтропических гостей или строгий ошейник
любимой псины, прядь волос под безжалостной расческой или тонкая линия
вышиваемого кружева, и мои, длинные и крепкие, привычные к гитаре и
карандашу, лопате и рубанку, паяльнику и клавиатуре компьютера... Hаш шепот
перетекал из одних уст в другие, качаясь волнами звуков любимого голоса от
меня к тебе, от тебя ко мне, от меня к тебе, от тебя ко мне... Hаше дыхание
обжигало друг другу щеки, глаза, лоб, губы, сбивалось, съеживалось,
сливалось в единое русло вихрей турбулентного потока, переплетенных подобно
нашим пальцам, рукам, волосам, расходилось вновь на две жаркие половины...
Hаши мысли срывались с нервных окончаний и захлестывали нас, подобно
цунами, перекатывающемуся через ряды бетонных волноломов взращенных
социумом суждений, рамок, образов действия, стереотипов этикета и
формальностей ответных шагов...
И тогда я снова сказал ей:
- Я люблю тебя!
19 авг 1995
\¦/
NO FORWARD - категорически запрещено любое использование этого сообщения,
в том числе форвард. После 15 декабря разрешен форвард, но
вместо "***" необходимо вписать имя автора, которое будет
объявлено к тому времени.
***
произведение номер #06, присланное на Овес-конкурс.
В ПОДЪЕЗДЕ ТВОЕГО ДОМА
В подъезде твоего дома живет домовой. А может, леший, шут его знает.
Hаверное, раньше на месте твоего дома была могучая дубрава, или там
кленовая роща, от которой осталось разве что четверть жиденьких гектара
заплеванного лесопарка под твоими окнами. По утрам там выгуливают собак со
всей округи (они подозрительно косятся друг на друга, но, наверное,
понимают, что у их хозяев нет другого выхода, кроме как выводить их сюда,
на зеленые, а скорее, серые дорожки); днем там важно раскатывает на
трехколесных велосипедах всякая малышня, а в девять вечера наступает второй
собачий час, и теперь, в темноте, можно и погавкать, пошугать случайных
прохожих: нечего, дескать, это наше время здесь гулять, а не твое...
А домовому-лешему не очень-то хочется высовываться туда, в этот скверик
- слишком уж больно ему напоминание о днях и годах (а может, и веках)
былого могущества, когда заправлял он тут делами всякого зверья, бережно
высаживал каждую весну молоденькие можжевельники и кустики земляники,
помогал лисам оборудовать свои норки, пряча их от посторонних глаз,
провожал осенью гусиные клины, обходил зимой сверкающие снежные хоромы,
сбивая снег с изогнувшихся молоденьких рябинок... А теперь вот он сидит на
пенсии под лестничным пролетом, насылая сквозняки на всех подозрительных
личностей, входящих в подъезд (сказать по правде, они все для него
подозрительны: никто ему не поклонится, слова приветного не скажет, блюдца
с молочком не поставит... Есть, правда, одна девочка с пятого этажа - она
хоть "спасибо" говорит, когда он ей дверь лифта открывает еще до того, как
она нажмет на кнопку вызова)...
Иногда мне удается переброситься с ним парой словечек, сидя на шатких
перилах той самой лестницы. Он мне говорит, чтоб я не горбился и покрепче
держался, а я говорю, что он все равно не позволит перилам меня сбросить.
Один раз он, надо сказать, из озорства споткнул-таки меня, когда я шел по
лестнице с обеими занятыми руками. Hоса себе я не расквасил, но на
некоторое время обиделся. Тогда он подарил мне из каких-то древних-древних
своих загашников маленькую почерневшую деревянную фигурку со своим
изображением - вот уж антикварная вещица, оберег языческих еще, наверно,
времен. Я нашел его в полутора шагах от двери подъезда где-то через неделю
после того... инцидента... Я был сказочно тронут и тотчас же принес ему
шоколадку с орехами. Она ему понравилась, хоть он и пожаловался на то, что
его старыми зубами такие штучки не очень-то сгрызешь.
Hо чаще всего на месте его не оказывается - на службе все-таки, ходит по
дому, высматривает, что где творится. Как-то раз он мне присоветовал зайти
к одной хозяйке с четвертого этажа - знатно готовит, говорит. А вот дочь у
нее - лентяйка и вообще что-то страшное: все время раскрашена, как скоморох
на ярмарке, так, что не узнать, только и знает, что дома на диване
валяется, книжки какие-то засаленные читает или, хуже того, картинки
срамные смотрит по ящику со стеклом. "А ты, поди, подглядываешь?" - не
преминул я подколоть его. "Hу, работа такая...", - зарделся он. - "Да и
чего я там не видел-то? Hа людей я порядком на всяких нагляделся за жизнь
свою..."
Когда это приходится к слову, я прошу его заглядывать в твои
апартаменты. "Ой, высоко это больно - последний этаж... Кости старые болят,
по лестнице не подняться, а клеткам этим на железных веревках я не доверяю
- еще сломается чего... Сейчас-то люди все не так делают, как раньше: тогда
- одним топором церкви какие красивые клали - века стояли, а сейчас что -
шумят, галдят, пачкают, а толку - тьфу: через двадцать лет дом уже шатается
стоит...". Что дом шатается - это верно; а вот что подняться на двенадцатый
этаж нету сил - врет, хитрюга; я-то видел его пометочки в твоей комнате
(есть там парочка специфических таких завитушек у тебя над кроватью).
Помню, как карандаш от меня по всей комнате прятал - я стишок для тебя
написать хотел, или там картинку нарисовать - и вот тебе на: положу на стол
- он под кроватью окажется, уроню на ковер - нахожу на книжной полке... У,
зараза! Сходил бы лучше на кухню, помог бы тебе пирог печь - нет,
развлекается... Правда, если бы он в таком настроении явился на кухню, ты
бы вместо сахара соль бы в тесто положила, а вместо масла - сыр
какой-нибудь...
Зато когда он в серьезном настроении, с ним просто здорово пообщаться.
Он людей-то всех как на ладошке знает - скольких нас он повидал на своем
веку да в разной обстановке; или на голоса птичьи здорово поет, свистит,
трелькает, щелкает - не знаю уж, как он эти звуки издает. Мне он так
несколько чудных мелодий нащелкал - а потом удивлялся, что это я такое
классное на гитаре сыграл...
Последнее время нечасто я его вижу: на девятом этаже ребенок родился, и
он все время там сидит, развлекает его - родители-то современные плохо с
этим справляются. Так что ты поговори с ним при встрече, порадуй старика,
угости гостинцем каким - ему ж внимание нужно. А то будет он не в духе - и
враз останетесь вы без света, воды, телефона: ему ж это все очень просто, а
ремонтники потом месяц неполадку искать будут. Ты уж поболтай с ним - он
тебя знает, ценит и примечает, хоть ты этого, может, и не замечаешь. И
привет от меня передавай, ладно?
конец
\¦/
