исполнить государеву волю; его замысел, заверил он короля, означает
переворот в военном искусстве. Какая армия, спросил он сперва, непобедима?
Та, у которой командиры толковее, а солдаты - послушнее. Командир
приказывает, солдат выполняет приказ; значит, первый должен быть умен,
второй - дисциплинирован. Но силе ума, даже военного, природой положен
предел. Вдобавок и самый гениальный полководец может натолкнуться на
равного себе или же пасть на поле славы, осиротив свое войско, а то и
похуже кое-что учинить - если, по долгу службы изощрившись в мышлении,
изберет предметом своих размышлений власть. Разве не опасна орава
поржавевших в боях штаб-офицеров, у которых от мышленья воспалились виски и
вызревают мечтанья о троне? Не это ли погубило уже не одно королевство?
Отсюда следует, что военачальники суть неизбежное зло; а задача заключается
в том, чтобы покончить с его неизбежностью. Далее: армейская дисциплина
есть точное исполненье приказов. Уставным идеалом была бы армия, которая
тысячи грудей и мыслей переплавляет в единую грудь, мысль и волю. Именно
этому служит вся военная выучка, муштра, занятия и маневры. А недосягаемой
целью представляется армия, которая действовала бы буквально как один
человек, будучи сама творцом и исполнителем стратегических планов. В ком же
воплощен такой идеал? Только в индивидууме; никого ведь не слушаешь столь
охотно, как себя самого; и никто не выполняет приказов столь рьяно, как
тот, кто сам себе командир. Индивидуум не может броситься врассыпную,
отказать себе самому в послушании и тем более роптать на себя самого. Итак,
дело только за тем, чтобы эту готовность к послушанию, эту любовь к себе,
которую мы наблюдаем в индивидууме, вдохнуть в многотысячные ряды. Но как
это сделать? Тут Клапауций стал излагать внимательно слушавшему его королю
простые, как все гениальное, идеи великого учителя Гарганциана.
- Каждый рекрут, - объяснил он, - снабжается спереди вилкой, а сзади
розеткой. По команде "Съединяйсь!" вилки мигом втыкают в розетки, и там,
где только что был цивильный сброд, возникает отряд идеального войска.
Когда одиночные умы, доселе занятые внеказарменной чепухой, буквально
сливаются в военно-духовное целое, автоматически появляется не только
дисциплина - ибо вся армия действует заодно, будучи единым сознанием в
миллионах тел, - но также и мудрость. И мудрость эта прямо пропорциональна
ее численности. Взвод обладает унтер-офицерской смекалкой, рота по
интеллекту соответствует штабс-капитану, батальон - дипломированному
полковнику, а дивизия, даже резервная, стоит всех на свете стратегов. Так
можно дойти до формирований, просто ужасающе гениальных. Приказов они не
могут не исполнять - кто же ослушается себя самого? Тем самым кладется
конец причудам и прихотям одиночек, на исход войны уже не влияют случайные
способности командиров, их взаимная зависть, раздоры и распри. Не должно
разъединять отряды, однажды соединенные: отсюда не жди ничего, кроме
сумятицы. Армия без полководцев сама себе полководец, - заключил Клапауций,
и речь его произвела сильное впечатление на государя.
- Располагайтесь, сударь, на постой, - сказал наконец король, - а я
соберу Генеральный штаб...
- Заклинаю Ваше Величество не делать этого! - воскликнул хитроумный
конструктор словно бы в великом смятении. - Именно так поступил император
Турбулеон, а его штабисты, испугавшись за свои должности, похоронили
проект, после чего реформированное войско короля Эмалия, соседа Турбулеона,
вторглось в его державу и обратило ее в руины, будучи осьмикратно
слабейшим!
С этими словами он направился в отведенные ему покои и посмотрел на
шарик, который был уже свекольного цвета; и понял, что Трурль не теряет
времени у короля Свирепуса. Вскоре сам король доверил ему переделку одного
пехотного взвода; крошечный этот отряд слился духом воедино, крикнул: "Бей,
коли!" - и, навалившись с холма на три вооруженных до зубов эскадрона
королевских кирасир под началом шести профессоров Академии Генерального
штаба, разнес их в пух и прах. Сильно приуныли коронные и полевые маршалы,
генералы и адмиралы, коих король отправил немедля на пенсию, и, безусловно
уверовав в коварное нововведение, велел король Клапауцию переделать всю
армию.
Днем и ночью трудились военно-втыкательные заводы, поставляя вагоны
розеток и штепселей, которые привинчивали, куда следует, по всем казармам.
Клапауций объезжал с инспекциями гарнизоны и получил от монарха тьму
орденов; а Трурлю, который столь же усердно трудился в державе Свирепуса,
пришлось, по причине прославленной бережливости оного государя,
удовольствоваться пожизненным титулом Великого Державопродавца. Так обе
державы готовились к военным действиям. В мобилизационной горячке приводили
в порядок оружие, как обычное, так и ядерное, с утра до ночи драили
аркебузы и атомы, дабы те сверкали согласно уставу; а оба конструктора,
которым, собственно, уже нечего было делать, тайком собирали пожитки,
чтобы, когда настанет пора, встретиться в условленном месте, у спрятанного
в лесу корабля.
Тем временем дива дивные творились в казармах, в особенности пехотных.
Ротам уже не надобно было заниматься муштровкой или строиться на поверку,
чтобы узнать свою численность: ведь не спутает правую ногу с левой тот, у
кого они обе на месте, и каждый без всякого пересчитыванья знает, что его -
ровно один. Любо-дорого было смотреть, как печатают шаг соединенные части,
как выполняют они "Налево кругом!" и "Смирно!"; но после учений всякая рота
завязывала разговоры с соседними, и через распахнутые окна бараков
казарменных перекрикивались они меж собой о понятии когерентной истины, о
суждениях аналитических и синтетических априори и даже о бытии как таковом,
ибо уже и до этого дошел коллективный разум. Начали у них зарождаться и
философские школы, пока наконец один саперный батальон не впал в абсолютный
солипсизм, заявив, что, кроме него, ничто реально не существует. Поскольку
отсюда следовало, что нет ни государя, ни неприятеля, батальон пришлось без
лишнего шума разъединить и разбросать по частям, стоящим на позициях
гносеологического реализма. По слухам, в то же самое время в державе
Свирепуса шестая десантная дивизия, вместо того чтобы упражняться в
десантировании, перешла к мистическим упражнениям и, погрузившись в океан
созерцания, чуть не утонула в ручье. Неизвестно толком, так ли оно было в
действительности, довольно того, что как раз тогда война была наконец
объявлена и полки, громыхая железом, с обеих сторон начали продвигаться к
границе.
Закон Гарганциана действовал с неумолимой последовательностью. Когда
отряд соединялся с отрядом, соответственно росла эстетическая
восприимчивость, достигая максимума на уровне усиленной дивизии; поэтому
колонны такого размера нередко забредали на бездорожье в погоне за какой-
нибудь бабочкой; а когда моторизованный корпус имени Премноголиссимуса
подошел к вражеской крепости, которую надлежало взять штурмом, план
наступления, набросанный за ночь, оказался превосходным портретом оной
фортеции, да к тому же в абстрактной манере, вовсе чуждой армейским
традициям. На уровне артиллерийских корпусов замечалась склонность к
философским проблемам самого большого калибра; в то же время, по
свойственной гениальным натурам рассеянности, эти крупные армейские
индивидуумы оставляли где попало оружие и тяжелое снаряжение либо начисто
забывали, что идут на войну. Что же до целых армий, то они страдали
множеством комплексов, как это обычно бывает с духовно богатыми личностями,
и каждой из них пришлось придать отдельную моторизованную
психоаналитическую бригаду, которая прямо на марше проводила
терапевтические сеансы.
Между тем обе армии при непрестанном громе литавр мало-помалу занимали
боевые позиции. Когда к шести штурмовым пехотным полкам и бригаде тяжелых
гаубиц подключили карательный взвод, они сложили "Сонет о тайне бытия", и
это во время ночного перехода на позиции. По обе стороны наблюдалось
замешательство; восьмидесятый марлабардский корпус настаивал на
необходимости точнее определить понятие "неприятель", которое пока что
представляется полным логических противоречий, а то и вовсе не имеющим
смысла.
Воздушно-десантные части пытались алгоритмизировать окрестные
деревушки, отряд налезал на отряд; и принялись оба монарха слать для
наведенья порядка в войсках флигель-адъютантов и чрезвычайных курьеров. Но
те, едва успев подскакать к нужному корпусу, чтобы выяснить, откуда такая
неразбериха, тут же отдавали душу душе корпусной, и остались государи без
адъютантов. Сверхличное сознание оказывалось страшной ловушкой: войти
легко, а выбраться невозможно. Прямо на глазах у Свирепуса его кузен,
великий князь Дербульон, дабы дух боевой укрепить, поскакал на передовую,
но едва лишь к войскам подключился, как духом с оными слился, и уже его не
было вовсе.
Видя, что дело плохо, хотя почему - неизвестно, кивнул Мегерик
двенадцати лейб-горнистам. Кивнул и Свирепус, стоя на командном холме;
приложили горнисты медь к устам, и затрубили трубы с обеих сторон, давая
сигнал к бою. Услышав этот протяжный звук, каждая армия соединилась
целиком, до конца. Ветер понес на поле будущей битвы грозное клацанье
штепселей, в разъемы втыкаемых, и вместо тысяч бомбардиров и канониров,
наводчиков и зарядчиков, гвардейцев и батарейцев, саперов, жандармов,
десантников возникли два гигантских сознанья, которые миллионами глаз
глянули друг на друга через большую равнину, раскинувшуюся под белыми
облаками, и на мгновенье воцарилась полная тишина. По обе стороны наступила
знаменитая кульминация сознания, с математической точностью предсказанная
великим Гарганцианом. А дело в том, что выше определенной границы всякое
локальное военное состояние преобразуется в штатское, ведь Космос как
таковой абсолютно цивилен, а сознанья обеих армий достигли уже размеров
космических! И хотя снаружи сверкала сталь, бронепанцири, смертоносные ядра
и клинки, - внутри разливался двойной океан снисходительного благодушия,
всеобъемлющей доброжелательности и совершенного разума. Выстроившись на
холмах, поблескивая сталью на солнце, при звуках еще неумолкнувшей
барабанной дроби, обе армии улыбнулись друг другу. Трурль и Клапауций уже
поднимались на борт своего корабля, когда свершилось то, что было ими
задумано: на глазах у монархов, почерневших от ярости и стыда, обе армии
смущенно кашлянули, взялись под руки и отправились на прогулку, срывая по
дороге цветочки, под медленными облаками, на поле несбывшейся битвы.
