- Время убивать прошло, - сказал он. - Надо, чтобы об этом узнали все. - Он снова обвел их взглядом. - Мне надо поговорить с теми, кто заперт в загоне. Кто у них старший?
- Индюк, Плосконогий, Мокроглазый, - ответил Резван, бывший раб.
- Значит, Индюк жив? Это хорошо. Помоги мне встать, Греда, у меня вместо костей угри, Походив немного, он почувствовал себя крепче и час спустя отправился с ними в Эшсен, до которого было два часа ходьбы. Когда они подошли к загону, Резван влез на лестницу, приставленную к стене, и закричал на ломаном языке, которым ловеки объяснялись с рабами:
- Донг, ходи к воротам, быстро-быстро!
В проходах между приземистыми бетонными бараками бродили несколько ловеков. Они закричали на него и начали швыряться земляными комьями. Он пригнулся и стал ждать. Старый полковник не появился, но из барака, хромая, вышел Госсе, которого они называли Мокроглазым, и крикнул Резвану:
- Полковник Донг болен, он не может выйти!
- Какой-такой болен?
- Болезнь живота. От воды. Что тебе надо?
- Говори-говори! - Резван посмотрел вниз на Селвера и перешел на свой язык. - Владыка-бог, Индюк прячется. С Мокроглазым ты будешь говорить?
- Буду.
- Гос-по-дин Госсе, к калитке! Быстро-быстро!
Калитку приоткрыли ровно настолько, чтобы Госсе сумел протиснуться в узкую щель. Он остался стоять перед ней совсем один, глядя на Селвера и на тех, кто пришел с Селвером, и стараясь не наступать на ногу, поврежденную в Ночь Эшсена. Одет он был в рваную пижаму, выпачканную в грязи и намоченную дождем. Седеющие волосы свисали над ушами и падали на лоб неряшливыми прядями. Хотя он был вдвое выше своих тюремщиков, он старался выпрямиться еще больше и глядел на них твердо, с гневной тоской.
- Что вам надо?
- Нам необходимо поговорить, господин Госсе, - сказал Селвер, которого Любов научил нормальной человеческой речи. - Я Селвер, сын Ясеня из Эшрета. Друг Любова.
- Да, я тебя знаю. О чем ты хочешь говорить?
- О том, что убивать больше никого не будут, если это обещают ваши люди и мои люди. Вас выпустят, если вы соберете здесь ваших людей из лагерей лесорубов на юге Сорноля, на Кушиле и на Ризуэле и все останетесь тут. Вы можете жить здесь, где лес убит и где растет ваша трава с зернами. Рубить деревья вы больше не должны.
Лицо Госсе оживилось.
- Лагерей вы не тронули?
- Нет.
Госсе промолчал. Селвер несколько секунд следил за его лицом, а потом продолжал:
- Я думаю, в мире ваших людей осталось меньше двух тысяч. Ваших женщин не осталось ни одной. В тех лагерях есть ваше оружие, и вы можете убить многих из нас. Но у нас тоже есть оружие, и нас столько, что всех вы убить не сможете. Я думаю, вы сами это знаете и поэтому не попросили, чтобы небесные лодки привезли вам огнеметы, не попытались перебить часовых и бежать. Это было бы бесполезно: нас ведь правда очень много. Будет гораздо лучше, если вы обменяетесь с нами обещанием: тогда вы сможете спокойно дождаться, чтобы прилетела одна из ваших больших лодок, и покинуть на ней мир. Если не ошибаюсь, это будет через три года.
- Да, через три местных года, Откуда ты это знаешь?
- У рабов есть уши, господин Госсе.
Только теперь Госсе посмотрел прямо на него. Потом отвел глаза, передернул плечами, переступил с больной ноги. Снова посмотрел на Селвера и снова отвел глаза.
- Мы уже обещали не причинять вреда никому из ваших людей. Вот почему рабочих распустили по домам. Но это не помогло. Вы не стали слушать, - Обещали вы не нам.
- Как мы можем заключать какие бы то ни было соглашения или договоры с теми, у кого нет правительства, нет никакой центральной власти?
-Я не знаю. По-моему, вы не понимаете, что такое обещание. То, о котором вы говорите, было скоро нарушено.
- То есть как? Кем? Когда?
- На Ризуэле, на Новой Яве. Четырнадцать дней назад. Ловеки из лагеря в Ризуэле сожгли селение и убили всех, кто там жил.
- Это ложь! Мы все время поддерживали радиосвязь с Новой Явой до самого нападения. Никто не убивал аборигенов ни там, ни где-либо еще!
- Вы говорите ту правду, которую знаете вы, - сказал Селвер. -А я-правду, которую знаю я. Я готов поверить, что вы не знаете об убийствах на Ризуэле, но вы должны поверить моим словам, что убийства были. Остается одно: обещание должно быть дано нам и вместе с нами, и оно не должно быть нарушено. Вам, конечно, надо обсудить все это с полковником Донгом и остальными.
Госсе сделал шаг к калитке, но тут же обернулся и сказал хриплым басом:
- Кто ты такой, Селвер? Ты, это ты организовал нападение? Ты вел своих?
- Да, я.
- Значит, вся эта кровь на твоих руках, - сказал Госсе и с внезапной беспощадной злобой добавил: - И кровь Любова тоже. Он ведь тоже убит. Твой "друг" Любов мертв.
Селвер не понял этого идиоматического выражения. Убийству он научился, но за словами "кровь на твоих руках" для него ничего не стояло. Когда на мгновение его взгляд встретился с белесым ненавидящим взглядом Госсе, он почувствовал страх. Тошнотную боль, смертный холод. И зажмурился, чтобы отогнать их от себя. Наконец он сказал:
- Любов - мой друг, и потому он не мертв.
- Вы - дети, - с ненавистью сказал Госсе. - Дети, дикари. Вы не воспринимаете реальности. Но это не сон, это реальность! Вы убили Любова. Он мертв. Вы убили женщин - женщин! - жгли их заживо, резали, как животных!
- Значит, нам надо было оставить их жить? - сказал Селвер с такой же яростью, как Госсе, но негромко и чуть напевно. - Чтобы вы плодились в трупе мира, как мухи? И уничтожили нас? Мы убили их, чтобы вы не могли дать потомства. Мне известно, что такое "реалист", господин Госсе. Мы говорили с Любовым о таких словах. Реалист - это человек, который знает и мир, и свои сны. А вы - сумасшедшие. На тысячу человек у вас не найдется ни одного, кто умел бы видеть сны так; как их надо видеть. Даже Любов не умел, а он был самым лучшим из вас. Вы спите, вы просыпаетесь и забываете свои сны, потом снова спите и снова просыпаетесь, - и так с рождения до смерти. И вы думаете, что это - существование, жизнь, реальность! Вы не дети, вы взрослые, но вы сумасшедшие. И потому нам пришлось вас убить, пока вы и нас не сделали сумасшедшими. А теперь идите и поговорите о реальности с другими сумасшедшими. Поговорите долго и хорошо!
Часовые открыли калитку, угрожая копьями сгрудившимся за ней ловекам.
Госсе вошел в загон - его широкие плечи сгорбились, словно под дождем. Селвер чувствовал себя бесконечно усталым. Старшая Хозяйка из Берре и еще одна женщина помогали ему идти - он положил руки им на плечи, чтобы не упасть. Греда, молодой охотник, родич его Дерева, начал шутить с ним. Он отвечал, смеялся. Казалось, они бредут назад в Эндтор уже несколько дней. От усталости он не мог есть, только выпил немного горячего варева и лег у Мужского костра. Эндтор был не селением, а временным лагерем на берегу большой реки, куда приходили ловить рыбу из всех селений, которых было много в окрестных лесах, пока не появились ловеки. Мужского Дома там не построили. Два очага из черного камня и травянистый косогор над рекой, где удобно ставить палатки из шкур и камышовых плетенок, - вот и весь Эндтор. Река Мененд, Старшая река Сорноля, без умолку говорила там и в яви мира, и в яви сна.
У костра сидело много стариков. Одних он знал хорошо: они были из Бротера, из Тунтара и из его родного сожженного Эшрета, а других он вовсе не знал, хотя по их глазам и движениям, по их голосам понял, что все это - Владыки-Сновидцы. Пожалуй, столько сновидцев еще никогда не собиралось в одном месте. Он вытянулся во всю длину, подложил ладонь под подбородок и, глядя в огонь, сказал:
- Я назвал ловеков сумасшедшими. Не сумасшедший ли я сам?
- Ты не разбираешь, где одна явь, а где другая, - ответил старый Тубаб, подбрасывая в костер сосновый сук, - потому что ты слишком долго не видел снов и не уходил в сны. А за это приходится расплачиваться тоже очень долго.
- Яды, которые глотают ловеки, действуют примерно так же, как воздержание от сна и от снов, - заметил Хебен, который был рабом в Центрвилле и в Лагере Смита. - Ловеки глотают отраву, чтобы уходить в сны. После того как они ее проглотят, лица у них становятся как у сновидцев. Но они не умеют ни вызывать снов, ни управлять ими, ни плести и лепить, ни выходить из снов. Я видел, как сны подчиняли их, вели за собой. Они ничего не знают о том, что внутри их. Вот и человек, много дней не уходивший в сны, становится таким же. Будь он мудрейшим в своем Доме, все равно он еще долго потом будет иногда становиться сумасшедшим. Он будет подчинен, будет рабом. Он не будет понимать себя.
Глубокий старец, говоривший, как уроженец Южного Сорноля, положил руку на плечо Селвера и, ласково его поглаживая, сказал:
- Пой, наш молодой бог, это принесет тебе облегчение.
- Не могу. Спой для меня.
Старик запел, остальные начали ему подтягивать. Их пронзительные жиденькие голоса, почти лишенные мелодичности, шелестели, точно ветер в камышах Эндтора. Они пели одну из песен Ясеня об изящных резных листьях - как осенью они становятся желтыми, а ягоды краснеют, а потом первый ночной иней серебрит их.
Селвер слушал песню Ясеня, и рядом с ним лежал Любов. Лежа он не казался таким чудовищно высоким и широкоплечим. Позади него на фоне звезд чернели развалины выжженного огнем дома. "Я такой же, как ты", - сказал он, не глядя на Селвера, тем голосом сна, который пытается обнажить собственную неправду. Сердце Селвера давила тоска, он горевал по своему другу. "У меня болит голова", - сказал Любов обычным голосом и потер шею, как всегда ее тер, и Селвер протянул руку, чтобы коснуться его и утешить. Но в яви мира он был тенью и отблесками огня, а старики пели песню Ясеня - о белых цветках на черных ветках среди резных листьев.
На следующий день ловеки, запертые в загоне, послали за Селвером. Он пришел в Эшсен после полудня и встретился с ними в стороне от загона, под развесистым дубом - лесные люди чувствовали себя неуверенно под бескрайним открытым небом. Эшсен был дубовой рощей, и этот дуб - самый большой из немногих, которые колонисты сохранили, - стоял на косогоре за коттеджем Любова, одним из немногих пощаженных огнем. С Селвером под дуб пришли Резван, Старшая Хозяйка из Берре, Греда из Кадаста и еще девять человек, пожелавших участвовать в переговорах. Их охранял отряд лучников на случай, если ловеки тайком принесут оружие. Но лучники укрылись за кустами и среди развалин вокруг, чтобы ловеки не подумали, что им угрожают. С Госсе и полковником Донгом пришли трое ловеков, которые назывались "офицерами", и еще двое из лесных лагерей. При виде одного из них - Бентона - бывшие рабы стиснули зубы. Бентон имел обыкновение наказывать "ленивых пискунов", подвергая их стерилизации на глазах у остальных. Полковник исхудал, его кожа, обычно желтовато-коричневая, казалась грязно-серой. Значит, он действительно болен.
- Начать необходимо с того, - сказал он, когда они расположились под дубом , ловеки остались стоять, а лесные люди опустились на корточки или сели на мягкий влажный ковер из прелых дубовых листьев). - Начать необходимо с того, чтобы вы в рабочем порядке определили суть ваших условий и какие они содержат гарантии безопасности для моих подчиненных. Воцарилось молчание.
- Вы ведь понимаете наш язык? Если не все, то хоть некоторые?
- Да, Но вашего вопроса я не понял, господин Донг.
- Потрудитесь называть меня полковником Донгом!
- В таком случае потрудитесь называть меня полковником Селвером! - В голосе Селвера появилась напевность. Он вскочил на ноги, готовый к состязанию, и в его голове ручьями заструились мотивы. Однако старый ловек продолжал стоять, огромный, грузный, сердитый, и не собирался принимать вызова.
- Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления от низкорослых гуманоидов, - сказал он. Но губы его дрожали. Он был стар, растерян, унижен.
И предвкушение радости победы угасло в Селвере. В мире больше не оставалось радости, в нем была только смерть. Он снова сел.
- У меня не было намерения оскорбить вас, полковник Донг, - сказал он безучастно. - Не будете ли вы так добры повторить ваш вопрос?
